Прогулка за Рубикон. Части 1 и 2

– Сильно!

– Мне нечего терять. Я уже на пути к Осирису. Правда, не думаю, что мне удастся упокоиться с честью. Народ требует отмены погребальных привилегий, – у Кагемни на глазах навернулись слезы.

Погруженный в размышления, Ной поедал виноград, отрывая ягоды одну за другой и не замечая его вкуса.

– Ты мне не рассказал, что происходит в Куше? – встрепенулся Кагемни.

– Война с нубийцами – только вопрос времени, – Ной кинул в рот последнюю виноградину. – Между четвертым и шестым порогом Великой реки начинается объединение племен. Как только слухи о наших распрях достигнут Нубии, они ринутся на Север. И нам их не сдержать. После ухода моего корпуса южная граница осталась неприкрытой. У третьих порогов какие-то банды перерезали весь скот египтян. В крепости Бухен[34] нет никого. Нубийцы легко дойдут до Головы Юга[35].

– А что будет с египтянами, которые живут в Куше?

– Народ погибнет. А о египетских жрецах в храмах Амона можно не беспокоиться. Они тоже хотят независимости Нубии от Египта. Зачем им Фивы? Я видел кушитскую царицу Анатере в головном уборе Исиды. Они там все уже поклоняются нашим богам, – Ной щелкнул пальцами. – Ох, и красивая же баба! Египетские жрецы ползают перед ней на брюхе.

– Да, нет больше египтян, – повторил Кагемни.

Ной понял, что пора заканчивать разговор. Но ему хотелось еще кое-что узнать.

– По дороге сюда мой корпус голодал. Нас пытались разместить в каких-то сараях, но мы вернули свои казармы.

– Знаю. Ты поссорился с самим Буль Буром.

– Ур Буль Буром!

– Кстати, мне донесли, что он готов обвинить тебя в воровстве военной добычи в Нубии. Что там у тебя произошло?

Ной грустно улыбнулся:

– Я выгрузил почти весь свой груз в Семне и принял на борт беженцев. Им еле хватило места. Если Буль Бур выдвинет против меня обвинение, я буду требовать суда в Танисе, поскольку формально я обворовал самого царя. Придется ехать в Танис. Меня там ждут не дождутся.

– Будь осторожен.

Нефер уплатил двумя золотыми кольцами за платье и новый парик, чтобы явиться к первосвященнику в приличном виде.

Титхеперура сидел в роскошном кресле. Его массивное тело было словно отлито из бронзы, а гладкая кожа, обтягивавшая крепкие мускулы, тускло отливала медью. Голову с высоким лбом охватывала диадема, посредине которой красовался золотой Урей с короной Верхнего Египта. Широкое ожерелье-воротник из драгоценных камней покрывало половину груди, а нижняя часть была обернута широкой повязкой. Обнаженные руки украшали золотые обручи.

– Я предлагаю тебе должность писца и хранителя тайн некоторых моих дел. Но боюсь ошибиться, – низкий голос первосвященника рождался где-то в глубине его широкой груди.

– Мои дарования скромны, но службой у вас я смогу прославить богов, давших нам письменность, – ответил Нефер.

Титхеперура кивнул головой:

– Вот и прославишь. Кто твои родители?

– Я ничего о них не знаю. Говорят, что они погибли, когда орды нубийцев напали на Верхний Кемт.

– Было такое. А где ты учился?

– Меня отдали в жреческую школу в Оне, вы знаете, она лучшая в Кемте. Но я не захотел становиться жрецом и пошел учиться на скульптора и писца. Много работал. Но до сих пор не имею звания писца, получившего дощечку.

– Это поправимо. Завтра же ты все получишь, если справишься с сегодняшним заданием.

– Справлюсь, – Нефер повернул руку, чтобы были видны иероглифы у него на запястье. – Мне помогут эти иероглифы.

– Что они значат.

– Это оберегающий знак. Меня обвиняют в кощунстве.

– Почему?

– Меня не любят. Всем другим скрибам очень дорого обошлось учение. Их учили рисовать священные письмена поркой. По сто ударов в день камышовыми прутьями. Все молодые скрибы – ослы, которых бьют. Потом они остаются ослами на всю жизнь. А меня никто никогда не бил.

– Ты действительно отличаешься от других скрибов. Теперь я понял, почему. Мне говорили о твоих блестящих способностях и упорстве. Но главное – у тебя нет ни родственников, ни друзей. Это меня устраивает, ты понял? – Титхеперура передвинул свитки папируса, лежащие на столе, и с деланым равнодушием спросил: – Говорят, что ты знаешь какую-то тайну иероглифического письма.

– Никакой тайны нет. Иероглифы появились в те времена, когда боги создавали этот мир.

– Ладно. Ты будешь служить только мне, и я позабочусь о твоем будущем. Малейшая провинность будет стоить тебе головы. А теперь – за работу! Надеюсь, ты знаешь, что за неправильные записи в официальных документах закон предписывает отсекать руку? Да? И что я делаю с теми, кто не держит язык за зубами, тоже знаешь.

Нефер сел на пол и разложил перед собой письменные принадлежности: сухие краски и чернила, миниатюрную каменную ступу с пестиком для растирания красок, кисточки маленький сосуд с водой. Потом скрестил ноги и положил на колени развернутую часть папируса. Поддерживая его левой рукой, он смочил кисточку и стал ждать.

На низком столе лежал запечатанный свиток папируса. Это было послание фараона. Но сначала Титхеперура просмотрел обычные письма. Нефер записывал его краткие замечания, чтобы по ним подготовить ответ.

Первосвященник быстро устал, и последний папирус Нефер зачитал вслух:

«Я – свободная женщина Египта. Я вырастила восемь детей и обеспечила их всем необходимым для начала их взрослой жизни. Но теперь я постарела и созерцаю, что мои дети не заботятся обо мне больше. Поэтому я передам мою собственность тем, кто позаботился обо мне, и не дам ничего тем, кто пренебрег мной. Половину того, что я имею, завещаю храму Амона и надеюсь, что его слуги защитят меня от мести моих детей».

– Ответь ей самыми проникновенными словами благодарности, какие только знаешь, и заверь ее в нашем почтении.

Наконец первосвященник сломал восковую печать и развернул свиток с посланием фараона.

Краем глаза Нефер увидел, как Титхеперура пожал плечами, встал со стула и, прислонившись спиной к колонне, погрузился в глубокое раздумье. Время от времени он прихлебывал из кружки. Свиток лежал на столе. Нефер судорожно пытался прочесть текст, перевернутый вверх ногами. Ему удалось прочитать несколько строк.

 «…Мой дорогой сын несравненной сестры моей младшей Алчет, первый пророк храма Амона в Фивах, вице-король Нубии. Обращаюсь к тебе с просьбой, хотя могу приказать. Побежденные, но подлые народы моря нарушили мир и дружбу, которые его предки заключили с нашими предками. Они забыли власть наших богов. Они высадились на ливийских землях и стоят лагерем около Термы. Да соизволит первый пророк Амона, вице-король Нубии, главнокомандующий армиями Юга, прислать часть воинов Фиванского и Нубийских корпусов для защиты Таниса. Если ты промедлишь, мы погибли…»

Чем дольше Титхеперура думал, тем спокойнее становилось его лицо. «Это письмо слабого правителя, способного только гонять по постели своих многочисленных жен», – пробормотал он про себя, но губы его шевелились, и Нефер все понял.

Подойдя к столу, первосвященник сел и еще раз прочел послание, ерзая по обивке стула пухлыми ягодицами. Потом стал диктовать ответ:

«Царь мой и мой повелитель, солнце мое, достопочтимый Нетжер-Хепер-Ра, Сиамон. единственный владелец всего Египта, земли, недр, воды, людей и животных, который царствует безраздельно. Да узнают все народы, живущие окрест, как велика наша мощь, как беззакатна наша слава! Да стекутся все народы к ногам нашим, как песчинки, гонимые ветром пустыни! Мы поразим ливийцев до западного угла неба…»

Тут Титхеперура остановился. Что писать дальше он не знал. Пусть эти дармоеды в Танисе справляются сами! Он не даст им ничего. Фиванский корпус нужен ему самому. А Нубийский корпус надо распустить: он потерпел поражение и поэтому опасен. Первосвященник погрузился в глубокие размышления. Будет еще хуже, если дать Нубийскому корпусу возможность насладиться победой над оборванцами ливийских пустынь. По дороге домой корпус сметет все на своем пути и провозгласит царем своего командира. Этого самонадеянного выскочку Ноя. Говорят, его жена царских кровей. Зачем подвергать себя опасности из-за проблем на Севере…

Нефер не умел читать чужие мысли, но по выражению лица первосвященника понял все или почти все.

На губах Титхеперуры промелькнула чуть заметная усмешка, и он кинул послание фараона Неферу.

– Я видел, что ты подглядывал, и тебе известно содержание этого письма. Что бы ты ответил?

Нефер ответил не сразу.

– Я бы сказал, что Нубийский корпус распущен. А наемникам Фиванского корпуса нечем платить жалование, и теперь они бесчинствуют на дорогах.

– Значит, ты хочешь написать правду.

– Нет, только часть правды. Это сильнее, чем ложь.

Первосвященник снова надолго задумался. За окном начало темнеть. Нефер от нечего делать вывел на ладони еще один оберегающий знак. Когда он поднял голову, первосвященник смотрел на него в упор.

– Что обо мне говорят в народе?

– Много чего. Вас не любят.

– Любят, не любят… Прибереги свою любовь для уличных девок! – первосвященник вцепился руками в подлокотники, его глаза недобро сверкнули. – Я должен внушать не любовь, а страх. Без устрашения народ не будет вести праведную жизнь. Несколько царей пытались освободить народ от страха, но это кончилось всеобщей неразберихой, – он ударил по подлокотнику кулаком. – А ты? Ты меня любишь?

У Нефера от страха на миг перехватило дыхание.

– Я люблю рисовать, и еще я люблю девушек.

Первосвященник стал заразительно смеяться:

– Смотри, при помощи своей дощечки для письма ты когда-нибудь сможешь достичь стоп фараона.

– Ваших стоп?

– Ты обвиняешь меня в том, что я хочу присвоить корону Верхнего Египта?

– Почему я? Об этом теперь судачат на каждом углу.

– А если и так, какое право ты имеешь распускать язык в священных покоях Амона?!

– Я не распускаю язык, – Нефер понимал, что сильно рискует. – Я просто хочу сказать, что нет смысла менять беспредельную власть над духом на ограниченную власть в мирских делах.

– Разве царь не имеет безграничную власть? – первосвященник удивленно поднял брови и тяжело опустился на стул.

– Нет, он должен подчиняться законам, которые ниспослали нам боги.

– С богами я как-нибудь разберусь.

Нефер пожал плечами:

– Но у Египта уже есть царь.

Титхеперура презрительно махнул рукой.

– Та-Кемт – это глыба, которую невозможно сдвинуть, не расколов ее на две части. Две земли, две короны, два царя.

– Великий и могучий Верхний Египет? – Нефер уже не мог остановиться и потому постарался придать лицу самое простодушное выражение. – А почему только Верхний и Нижний Египет? В стране десятки номов, и в каждом свой бог, а может быть, и свой царь. Почему не дать каждому местному царьку столько власти над своим народом, сколько он способен поднять?

– Ты смеешься надо мной!? – первосвященник сделал несколько нервных шагов по комнате. – Номовая знать просто вонючее дерьмо! Если бы я не знал, что ты выучился в хижине отшельника, а не в этих школах, где учат ереси, я бы отправил тебя в каменоломни. Но ты мне нужен.

Первосвященник подошел к столу, взял бронзовый шарик и бросил его в серебряную чашу. Раздался звон. В комнату вбежали слуги.

– Подготовьте палаты кебех[36]. А ты, – первосвященник повернулся к Неферу, – иди в зал. Я буду говорить, а ты записывать. Это будет моя первая тронная речь.

– Речь царя? – сболтнул Нефер.

– Вон отсюда! – рявкнул первосвященник и надменно вышел из комнаты, неся впереди свой огромный живот.

Зал был набит битком. Ближе всех к креслу первосвященника стоял визирь Буль Бур, высокий худой человек с бритым, выпуклым черепом. Его серые глаза пристально смотрели в зал, время от времени в них появлялся холодный блеск. С другой стороны стоял смотритель палат Аменемхеб. Он превратил храмовые палаты в место непотребных оргий и зарабатывал на этом неплохие деньги. Рядом с ним переминался с ноги на ногу старейшина врат Фалех, торговавший из-под полы ливанским кедром, привезенным для ремонта храмов. Позади всех стоял еще один скриб и что-то записывал в свиток папируса.

Титхеперура плотнее запахнул на себе плащ и медленно поднял взгляд. Всех присутствующих охватил непреодолимый суеверный страх.

– Там, за этими стенами, думают только о жизни, – голос первосвященника подхватило эхо, – и видят лишь сегодняшний день. А боги и я видим день завтрашний.

Первосвященник вперил свой взгляд в потолок и произнес хриплым голосом:

– Да, я разрушаю. Но я и строю. Невозможно сразу заменить старое новым, ибо тогда страна останется без закона и обычая, обратясь в сборище одичалых негодяев. Я начну с Фив, превращу их в город, открытый всему миру, связывающий народы Внутреннего моря и Великой Зелени с глубинами Африки. Я расширю границы познаваемого мира далеко на Юг. Я сохраню в золотых саркофагах мумии всех царей Египта, которые сейчас свалены в кучу в одной из пещер Долины царей, – Титхеперура медленно обвел взглядом зал. – Храмы Луксора и Корнака станут самыми величественными в мире. Я восстановлю храм великой царицы Хатшепсут, и это место станет угодно богам. Я создам хранилище рукописей. Я уже отдал приказ переписать самые древние папирусы. У меня целая армия скрибов.

Голос первосвященника достиг пророческой высоты.

Нефер атаковал папирус точными быстрыми мазками, стараясь записать каждое слово.

– Боги предназначили меня для великих дел, – прорычал Титхеперура. – Пора! Я слышу зов богов. Нельзя ждать. Наше промедление задерживает воды Нила! Фивам нужна сильная власть. Завтра же приступаю к сооружению джеда[37]. – Над толпой жрецов и чиновников повис одобрительный гул. – Ты, – первосвященник повернулся к хранителю врат, – распишешь все ритуальные действия. Вся символика должна быть соблюдена. А ты, – он повернулся к Буль Буру, – организуешь народу праздник. Все вино и пиво должно быть выпито. А мои враги… Я подумаю о них позже. Женщина не в силах остановить волю богов. Если кошку нельзя убить, опасаясь возмездия, то можно хотя бы натравить на нее собаку.

Титхеперура разразился хохотом от своей шутки, и все остальные тоже начали гоготать.

Латвия, Рига. Апрель 1990 года

Звонки от наблюдателей на избирательных участках сыпались один за другим. Бюллетени пересчитывали по нескольку раз.

По радио сообщили, что, по данным экзит-поллов, он проиграл.

Ему уже было все равно. От торшера шел теплый свет, было уютно и тихо. Он подумал, что в жизни есть вещи поважнее постоянной борьбы за переустройство мира. Надо просто жить и получать от этого удовольствие.

Недавно они поменяли квартиру в спальном районе на квартиру в центре города. Высокие в три с половиной метра потолки, просторный холл, комната для домработницы, паркетные полы в елочку и наружные стены потолще крепостных. Входная дверь и дверь из кухни выходили на просторную лестницу.

Но главное – камин. Он всю жизнь мечтал о камине с открытым огнем, кресле-качалке и часах на каминной полке.

Марсо появилась в дверном проеме, вытирая руки кухонным полотенцем.

– Кушать будешь?

– Нет.

– По радио только что сказали, что ты проиграл.

– Конечно, проиграл. Но не эти выборы.

Марсо опустилась рядом с ним на ручку кресла перед телевизором. На ней был растянутый свитер того же оттенка серого, что небо за окном. Собранные на затылке и приподнятые над шеей густые светлые волосы, казалось, были готовы рассыпаться от малейшего прикосновения.

– Ну, что теперь? – спросила она.

– По-моему, все нормально.

– Нормально? Это ты называешь нормально. Из тебя сделали карикатурного злодея, над которым все смеются.

– Кто?

– Телевидение, газеты. Даже русская газета назвала тебя «бомбистом».

Марсо невидящим взглядом уставилась в темный угол комнаты. Голубоватый свет телеэкрана падал ей на лицо, делая его невыносимо печальным.

– Какой из тебя, к черту, политик, – вдруг взорвалась она. – Политики борются за власть. А ты? Размазываешь сопли. Если тебе не нужна власть, то надо, извини меня, заткнуться.

– Политика – это игра. Играть надо на стороне слабого. Игра на стороне сильного – полная бессмыслица.

– Политика ради политики? Лучше уж деньги ради денег, – Марсо закрыла глаза и помассировала виски. – И чего ты добился? Ты уже почти мифическое существо, кангар новейшей истории Латвии. Нет, ты даже не кангар. Тот хотя бы продался немцам. А тебя никто не покупает. Не нужен ты никому. Теперь ты враг народа, как и твоя бабушка.

Эдд вдруг почувствовал, что потерял интерес ко всему. Марсо права. Его бунт не имеет никакой конкретной цели. А последствия могут быть трагичными.

– Я не враг народа, – устало сказал он. – Я враг одной его части.

– Большей его части, – Марсо наклонилась и взяла его за подбородок. – Что будем делать? Ты хоть знаешь, что у тебя рубашка одета наизнанку? Бить будут.

Он убрал ее руку:

– Будем малевать черный квадрат и молиться.

– Я серьезно.

– И я серьезно. Лучше быть врагом народа, чем дерьмом в собственных глазах.

Марсо посмотрела на Эдда, как на больного.

– Ты ведешь себя так, как будто на твоем пути стоит не история, а мелкие хулиганы.

– Я веду себя так, как будто я и есть история. Шутка.

– А ты ведь действительно так думаешь.

– Хочешь отправить меня в сумасшедший дом?

– Давай уедем. Пусть им будет хорошо без нас.

– В Россию? Жить в нищете, встречать рассветы?

– Поверь моей интуиции. Твой отец всю жизнь хотел вернуться в Москву. Я это делаю не для себя, а для тебя, на себе я уже поставила крест.

– Никуда мы не поедем, – в голосе Эдда впервые прозвучала неуверенность. Он хрипло откашлялся и уставился на экран телевизора. Появились новые данные с избирательных участков.

– Ты совершаешь ошибку.

– Давай дождемся исхода выборов, – Эдд записал данные со своих избирательных участков в блокнот и брезгливо поморщился. – Ты же знаешь, как я не люблю что-либо обсуждать заранее.

Чтобы Марсо отстала, он сделал вид, что погружен в свои мысли. Да, в последнее время удача ему изменяет. Но из всех возможных неудач он выбрал самую щадящую, ту, которая не ведет к потере самоуважения.

Наверно, что-то такое он произнес вслух, потому что Марсо сказала тихим, спокойным голосом: «В наше время быть просто самим собой – непозволительная роскошь. Поэтому держись меня, я твой единственный шанс в этой жизни».

Не зная, куда себя деть, Эдд взял с полки первую попавшуюся книгу и попытался читать, но через минуту не мог сказать, о чем только что прочитал.

– Убери свой письменный стол, – посоветовала Марсо.

Эдд расчистил немного места под настольной лампой. Конспекты лекций, незаконченные статьи, заметки, письма, недописанная докторская диссертация. Страна стремительно сползала к хаосу, и его попытки приспособить к условиям Союза китайский вариант потеряли всякий смысл. Он отодвинул бумаги на край стола, потом со злостью смахнул их на пол.

– Я не переживу, если тебя посадят в тюрьму! – сказала Марсо входя в комнату.

– Может, чтобы ты не волновалась, мне вообще не выходить из дома? Все настоящее – опасно. Неопасный сюжет – это диван и телевизор. Но дом может рухнуть, а телевизор загореться.

– Дом уже рухнул. Ты просто не заметил.

Эдд в раздражении передернул плечами. Марсо по обыкновению загоняла его мир в тихое стойло повседневности, как старую клячу. Ему опять захотелось победить. Но телефонные звонки прекратились. Вместо них из приоткрытого окна доносилось приглушенное карканье ворон.

Он пошел на кухню и выпил рюмку водки. Потом вернулся в комнату. Тележурналисты продолжали оперировать данными экзит-поллов, которые не предвещали ему ничего хорошего.

– Что молчишь? – не выдержала Марсо.

– Мне нечего сказать.

Он понял, что может проиграть. По его спине пробежал озноб. Он не имел права проиграть. Это стало бы катастрофой. Прежде чем проигрывать, надо выиграть. Иначе можно потерять все.

Эдд сел в кресло и закрыл глаза. Прилив бодрости после выпитой водки сменился полусонным оцепенением. В памяти возникли картины прошлого, тягучие и невнятные. Весенний запах таяния. Шуршание песка под ногами, плеск морских волн. Съемная дача на берегу моря. Солнце, уходящее за горизонт, остывающий пляж. Он любил приходить туда вечером, когда наступающая темнота скрывала угловатости его подростковой фигуры.

Трехкомнатная квартира его родителей, обставленная дешевой мебелью. Кровать на кирпичах. Отец собирается в очередную командировку на защиту проекта крупнейшей по тем временам теплоэлектростанции. Он опускает рукава застиранной рубашки, завязывает галстук и надевает свой единственный чуть потертый костюм.

Лестница в подъезде его дома. Он спускается вниз, слегка постукивая ключом по металлическим прутьям перил, пять, шесть, семь – словно играя на ксилофоне. Ему навстречу идет директор института, в котором работал его отец. Запах дорогого одеколона, иностранных сигарет и полного довольства жизнью. Как-то в институте он увидел рядом с этим советским плейбоем двух длинноногих секретарш, и его буквально захлестнула гормональная буря. Вот она «дольче вита»!

Тогда он много читал. Стивенсон, Жюль Верн, Александр Грин, «Библиотека приключений», Томас Манн, Фейхтвангер. Призраки литературных героев преследовали его, не давая покоя. Ему снились прекрасные, фантастические сны, а утром не хотелось идти в школу.

На уроках истории ему было скучно. Там он никогда ничего нового не узнавал. Знакомые события, известные люди. То же на уроках географии. Он научился различать страны и колонии по почтовым маркам.

Никто не вникал в круг его чтения, но кое-что отец от него прятал. В пятнадцать лет он выудил из глубин книжного шкафа взрослые книги и понял, что реальная жизнь намного сложнее, чем ему казалось.

Запойное и беспорядочное чтение спасало его от подростковой тоски. Каждый новый год ему казалось, что жизнь начнется сначала и все будет по-другому. Но все продолжалось, как прежде.

Он начал читать Библию, но не продвинулся дальше сотворения мира. Ему хотелось в другой мир, насыщенный красками другой жизни.

После восьмого класса он вернулся с летних каникул длинным, как жердь, и поступил в самую элитную латышскую школу. Учеба его не интересовала. Он что-то начинал, потом бросал и снова возвращался к чтению книг.

Одноклассники его не любили. Для них он был представителем чужой, русской культуры, хотя и говорил на чистом латышском языке. В семье говорили по-русски, поэтому его латышский язык был поставлен школой без фонетических искажений, передаваемых семьей.

Чтобы всех позлить, он напускал на себя вид убежденного комсомольца и однажды подрался из-за какой-то мутной коммунистической идеи. Скандал был на всю школу.

Но такие конфликты случались редко. Когда ему что-то не нравилось, он поворачивался и уходил. Это было проще и надежней.

В десятом классе на него нахлынул мутный вал непривычных ощущений. Он отрастил длинные волосы, слушал битлов на заедающем магнитофоне и чуть было не сбежал в Париж на баррикады.

Вместо баррикад он сделал все, что должно было быть сделано в любом случае – окончил школу и поступил в университет. Все это произошло как бы само собой.

В университете он, наконец, освободился от мучившей его рефлексии. Появились друзья. В основном русские и евреи. Он проходил с ними сложные маршруты на Кавказе и Северном Урале. Крутые подъемы, потом столь же крутые спуски. Он стал нравиться самому себе: дефицитная штормовка, солнцезащитные очки, тяжеленный рюкзак, горные лыжи, перекинутые через плечо. Порывы ветра, сотрясающие палатку сверху донизу. Друзья ни разу не подвели. Однажды на берегу Северного Ледовитого океана в двадцати километрах от ближайшего жилья они за шесть часов построили иглу[38] и посреди нее разожгли костер. Снаружи бушевала метель, а внутри было тепло. Протянув к огню разутые ноги, они ели манную кашу, сваренную на сгущенке, и пили горячий чай.

Чтобы повысить самооценку, он занялся подводным плаванием и несколько раз ездил на Черное море за сокровищами затонувших кораблей, но так ничего и не нашел.

Он стал носить грубые свитера и мешковатые джинсы, прожженные искрами костров. И не заглядывал в будущее дальше, чем до ближайших выходных.

На втором курсе студенческая группа его приняла, разглядев в нем латыша. На праздник Лиго все выезжали на берег Гауи[39], сидели у костра и, раскачиваясь, пели латышские песни. Он пил деревенское пиво и рябину на коньяке, ел сосиски на палочках и картошку, запеченную в золе. В развалинах замка на другом берегу реки к празднику сооружали деревянный помост и устраивали танцы. Он переплывал реку, держа одежду над головой. Потом шел через густой лес. В развалинах играл духовой оркестр, создавая ощущение довоенной Латвии. Было много красивых девушек. И если он не напивался, то все заканчивалось хорошо.