Ормедея. Тайна одной женщины

Малхаз Джаджанидзе, Артур Юркевич

Ормедея

Тайна одной женщины

Художник-оформитель Д. Момот

Текст публикуется в авторской редакции

© М. Джаджанидзе, А. Юркевич, 2020

© Д. Момот, художественное оформление, 2020

* * *

1

Она паковала дорожный чемодан с таким усердием, что, казалось, не замечала ничего вокруг. Трупом занялась, лишь напоследок оглядев собранное – сверху лежал завернутый в салфетку бокал – и застегнув молнию. Сев на диван, оттеснила безжизненное тело, и голова женщины скосилась. Тогда она хладнокровно, несколько грубо повернула ее лицо обратно и, держа пальцами за подбородок, взялась его изучать: оценивающе, жадно, как саму себя.

Обе и вправду были полны сестринской схожести, напоминая разные края яблока. Впрочем, умершая выглядела на несколько лет старше, но это скорее смерть уже наложила отпечаток на ее внешность.

Исказив свою бесстрастную, холодную красоту тенью злой ухмылки, девушка подалась вперед. Можно было подумать, она хочет поцеловать свое отражение. Но вместо этого она запустила руку в волосы покойной и вытащила серебряную спицу со шляпкой-медузой с одного конца. Рассыпавшиеся локоны сами стали подушкой для упавшей на них головы. А юная особа с помощью заколки скопировала прическу, в задумчивости провела большим пальцем по еще не начавшим темнеть мертвым губам и поднялась.

Стоя у зеркала, энергично стерла яркую помаду. Теперь они были почти неразличимы. При желании можно было воссоздать и родинку со скулы мертвого двойника, но сейчас это было излишне: нужно было скорей уходить.

* * *

– Со своей закуской? Молодцы! – обрадовался сторож двум шоти[1] в руках Дато, хотя тот ничего такого не имел в виду. Не значась в числе самых прилежных студентов университета Джавахишвили[2], Дато позволял себе разное, но так бесстыдно помыкать людьми… Нет, не таким он был парнем. Теплый хлеб в подвальчике на Вере[3] Дато взял в память об осенних вечерах, когда рано темнело и они с Мари и остальными гуляли после лекций: уложенный под куртку шоти согревал и казался вкуснее, чем если его делили сразу.

И все же порыв старика заставил Дато внутренне возликовать. По пути на винный завод он все гадал, выйдет ли и сегодня отметить день рождения Мари.

Они праздновали уже неделю, начав в Батуми, куда отправились за образцами вина «Чхавери» для анализа. «Содержание цезия и свинца в грузинских винах», – звучала тема их с Мари научной работы. Лучшего предлога проводить время с той, с которой Дато только и мечтал быть вдвоем, и выдумать было нельзя. Третья весна шла с тех пор, как он впервые увидел ее на вступительных экзаменах, а все не решался открыть свои чувства.

«В этой поездке все решится!» – обещал себе Дато, трясясь вместе с Мари в автобусе в сторону Батуми. По приезде, узнав о ее дне рождения, он явил первое чудо.

– Проси что хочешь, а помоги! – умолял он смотрителя колеса обозрения в приморском парке. – У нее праздник, а денег – ноль. Запусти колесо, а? Хочешь, пусть одна едет!

– И вправду день рождения? – колебался вахтер.

– Клянусь твоим братством! Мы студенты, химфак университета Джавахишвили. Нас за образцами вина отправили, а деньгами не снабдили… Ну не могу я лицом в грязь ударить!

– Любишь ее?

– Больше жизни!

Вскоре открытая люлька замерла в верхней точке аттракциона, и восторженный крик Мари огласил высокое небо двухэтажного города. Дато улыбался и дивился тому, как вмиг потускнели первые звезды на фоне глаз самой красивой девушки в целом свете.

Второе чудо случилось, когда молодые люди искали ночлег. Выйдя советами прохожих к гостевому дому в частном секторе, они обнаружили мужчину, запиравшего ворота.

– Не работаем, – бросил он, садясь в машину, – приходите в сезон.

– Мы к вам из самого Тбилиси, у девушки день рождения… – привычно начал Дато.

Стоило Мари выйти на свет фонаря, как хмурое лицо незнакомца разгладилось:

– Раз такое дело, я вас голодными не отпущу! В этой гостинице я директор.

Через полчаса дом светился огнями, заспанный персонал готовил ужин, прибежавшие по свистку официанты суетились у стола, а хозяин поднимал тосты за красоту именинницы. Дато не в первый раз отмечал, какой магией наделена внешность подруги. Кончилось тем, что любезный владелец выделил гостям по комнате и был таков.

Озвученная Дато утром идея продолжить отмечать праздник возражений не встретила. Так у молодых людей появилась первая скрепляющая союз авантюра.

И теперь, когда сторож завода намекнул на застолье, Дато среагировал молниеносно:

– Удачно нас к вам прислали! Где ж еще день рождения отмечать!

– А у кого праздник?!

– Да вот, – указал Дато на Мари.

– Поздравляю! Быть тебе, дочка, такой красивой еще тысячу лет!

– И не стыдно человека обманывать? – сердито шептала Мари, пока вахтер вел их мимо огромных бочек, достававших до высоких сводчатых потолков.

– Ш-ш! Договорились неделю праздновать? Сегодня – последний день. А ему, – кивнул он на спину провожатого, – только дай повод. И вообще, не будь эгоисткой!

– В каком смысле?

– Думаешь, обманули мы? Да мы ему помогли! Дали повод душе через радость другого себя осчастливить!

Мари набрала было воздуха, чтобы возразить, но тут случился спуск по крутой лестнице, и они остановились. За решеткой в глубь галереи высокими рядами уходили уложенные одна поверх другой бутылки с вином. Каждый из траченных ржавчиной стеллажей вмещал не одну сотню пыльных, обвитых паутиной и плесенью сосудов.

– Наша сокровищница! – гордо заявил старик, звеня ключами. – Все, что от первых дней разлили, подарки-раритеты – все здесь.

– Сколько же здесь бутылок? – подивилась Мари.

– А кто скажет? Сколько волос на твоей голове, дочка, столько и будет. Хотя, чего греха таить, редеет коллекция… – пригладил он редкие седые пряди.

– И вы нам эти драгоценности на анализы…

– Э, нет! На анализы обычные «номера» нальем, а это… Это будем пить! Ждите здесь.

Сказав так, он скрылся во мраке. Вернулся с двумя матовыми от возраста бутылками.

– Что за вино, дедушка? – спросил Дато.

– Выпьем – узнаем! Здесь и Сталина коллекция, и вино из царского дворца в Ликани[4], и коньяк Наполеона… Музей! Хотя какой музей – кладбище!

– Почему же? – удивилась Мари.

– За вином уход нужен! Осадок высмотреть, пробку сменить… Вино, как человек: живет, стареет и умирает. Вот и на этих полках – половина мертвецов! А все равно несут, сволочи, на продажу несут!

Заперев, сторож суетливо повлек ребят за собой. В устроенной рядом комнате отдыха, располагавшей помимо прочего кабинетным роялем, тамада пьянел быстрее, чем сыпал тостами. Закуску не трогал и уже вскоре сетовал, как измельчал человек:

– Выродился человек! Вот Эквтиме[5], тот святой был: на золоте в Париже сидел, а чайной ложки на корку хлеба не сменял! Тощий, как паутина, а народное добро не трогал! А мы?..

– А мы? – пискнула Мари, испугавшись его гневно сдвинутых бровей.

– За три года свободы с завода столько унесли, сколько за все время в Союзе не смогли!

Тамада обнес бутылкой стол. Дато выпил стакан, Мари лишь пригубила: вино отдавало пробкой и казалось ей «мокрым».

– Обвал! Два дня работаем, неделю стоим. Разве это дело? Это, я прямо скажу, хамство! Буквы в слове «Самтрест»[6] с фасада упали, и что? До сих пор рот без двух зубов! А недавно натуральный обвал был, стена рухнула. И это в спецхране!

– Да вы что! – искренне возмутилась Мари.

– Да! А за стеной той – комната, о которой и знать никто не знал. Я – на телефон, давай историков звать, археологов…

– И что? – спросил Дато.

– Э-э… – обреченно махнул рукой сторож. – До сих пор идут! Рабочих подпорки поставить месяц искал. Хамство… Джавахишвили[7] все в истоке прозрел: обвал мозгов! Берия его за это и шлепнул. Знали вы об этом?

– Краем уха слышали, – ответил Дато, жуя хлеб.

– Краем уха… Это ж классик грузинской литературы!

– Мы про Берию, дедушка, – уточнила Мари.

– Они соседи были: Джавахишвили на спуске Элбакидзе жил, Берия – на горке напротив. Все в друзья набивался. Да разве интеллигент с неучем водиться станет? Куда лезешь! Он и отыгрался в 37-м, сам расстреливал!

– А что за комната тайная? – опомнился Дато.

– Какая комната? – прервался сторож, морща лоб.

– Где стенка обвалилась…

– А-а! Интересно? – Пьяные глаза блеснули над набрякшими, как бурдюки[8], веками.

– Очень! – подалась вперед Мари, любившая всякого рода загадки.

– У нас столько историй – кровь вскипит! Тот же Берия…

– Про него в Грузии за 70 лет наслушались, – вмешалась Мари, – вы про тайны!

– К тому веду! Ниже на Элбакидзе спеццех был, вина в Кремль готовили. Берии вотчина. Каждую бутылку офицер из НКВД пломбировал, клянусь вашим благополучием. Сталин – тот очень «Тавквери» уважал, «Атенури»: родной земли вина, горийские. Но и рачинскими не брезговал: «Хванчкара», «Киндзмараули»…

– От таких кто откажется! – одобрил вкус вождя Дато.

– У Сталина к Раче свой интерес был. Про гору Хвамли[9] слышали? Где сокровища царей Грузии спрятаны. Сталин несколько экспедиций отсылал. Официально ничего не нашли, но местные шептались, несколько ящиков оттуда спустили…

Дато и Мари переглянулись: голова шла кругом от россказней сторожа, походивших на горячечный бред больного.

– А комната тайная причем? – не отставал Дато.

– Я стариков знал, что с первых дней тут. Они говорили, на святом месте стены возвели, – постучал он по камню. – То ли церковь здесь была, то ли святилище… Заметили, как фасад на грузинскую церковь похож?

– Не обратили внимания, – призналась Мари.

– Вылитая Анчисхати[10]! Трехнефная базилика, какие Вахтанг Горгасали[11] любил. Ну и зачем завод как церковь строить? Пользы – ноль. Не по моде, все-таки XX век. Озеров[12], архитектор, половину Тбилиси застроил – ничего близкого! А почему здесь исхитрился?

– Почему? – разом спросили гости.

– Знал что-то! То ли сам прошлое уважил, то ли князья наказ дали, но форму церкви он не зря сделал.

– И что из этого следует? – допытывался Дато.

– Комната та – часть старого храма, клянусь вашим благополучием! Вот так!

Сторож собрался налить еще, но обнаружил, что и вторая бутылка кончилась.

– Я извиняюсь, – встал он и, шатаясь, как кадило в руках священника, вышел.

Дато обрадовался его уходу. Хотел, чтобы он вовсе не возвращался. Выпитое шумело в голове и влекло к той, что пьянила сильней любого вина. Он подсел к ней на диван.

– Ты ему веришь? – спросила Мари.

– Ни одному слову! Явно градом побитый, – покрутил пальцем у виска Дато. – Столько пить! Тут тебе и сокровища царей, и Берия… А ты веришь?

– Не знаю…

– Тебе не холодно? – приобнял Дато подругу.

– Немного.

– Выпей еще, согреешься.

– Не хочу. Кислятина.

– Вкус ушел, но градус остался.

Тишина водворилась в комнате.

– А чего тебе хочется? – спросил Дато.

– Я обязательно должна чего-то хотеть?

– Все-таки день рождения…

– Тогда… – Мари сперва посмотрела пристально, потом закрыла глаза. Дато потянулся к ней и, чуть не дрожа, поцеловал. Осторожно, точно ожидая удар тока. И он последовал: у обоих сперло дыхание, закружилась голова, и они упали друг на друга, ища поддержки во внезапно лишившемся равновесия мире. Сил говорить не было.

– А помнишь, как ты меня в первый раз поцеловал? – спросила Мари, переводя дух.

– Вообще-то это ты меня поцеловала!

– Нет, ты! – отстранилась Мари, зардевшись. – Нет, ты, – повторила она, отлично помня тот вечер, бешеного Дато и диковинную силу, толкнувшую ее к нему. Это и не поцелуй был, а попытка заговорить, запечатать губами вулкан.

Все случилось три дня назад, по возвращении из Батуми. Их родной – второй – корпус университета закрыли на ремонт, лекции проходили в одной из школ Дигоми[13]. Троллейбус, как обычно, пронесся мимо – вредный водитель вычислил студентов с правом бесплатного проезда, – и к метро шли пешком. Они не держались за руки, но шли как пара, плечом к плечу. Дато старался развеселить Мари: та была не в духе всю дорогу от птичьего рынка, куда они завернули после лекций поглазеть на зверушек. Среди пестрой разноголосицы к ним пристала цыганка: «Боря гадает, Боря гадает», – качала она локоть с попугаем.

– Развлечемся! – предложил Дато и дал цыганке мелочь.

– Не надо… – не успела возразить Мари, словно предчувствуя что-то.

«Боря гадает, Боря гадает», – скребла одетая в пестрые лохмотья женщина у птицы за макушкой, и та, поводив клювом над коробкой со скрученными листами, вынула один.

– Что тут у нас, – развернул бумажку Дато. – Сколько веревочке ни виться, а конец есть…

Он перечитал написанное про себя, хмыкнул и сказал тоном одураченного простофили:

– Что за чепуха? Это же поговорка. Давай новую!

– Новая монета – новая бумажка, родной, – ухмыльнулась цыганка, но, почувствовав угрозу, забормотала: – Боря не пустомелит! Сказал – конец будет, значит, перемены грядут; старому – обрыв, новому – дорога! Подари еще мелочь, Боря всю правду растолкует!

– Оставь! Пойдем отсюда! – потянула друга за рукав Мари.

С той минуты она была не в своей тарелке. И зря Дато дознавался причины: чем крепче он наседал, тем больше мрачнела Мари. Она любила. И любовь в ней верила глупой птице и видела в предсказании угрозу своему счастью. Такова любовь юной девы: все принимает на свой счет. Оказавшись пленницей нового сильного чувства, своенравная Мари злилась. Злилась на себя и на своего спутника – причину сердечной неволи.

А Дато этого не понимал. Из кожи вон лез, желая высечь улыбку на каменном лице той, кого обожал больше всего на свете. Так и шли: молчаливая Мари и излишне говорливый Дато. Шли, пока не встретили на дорожке парка незнакомку в берете. Она спешила и едва успела улыбнуться Дато, когда тот посторонился, уступая путь.

– Ты зачем ее обрадовал? Зачем между нами пустил? – взорвалась Мари, когда особа на мгновение разлучила влюбленных. – Она сейчас знаешь какая счастливая?

– Счастливая? – решил пошутить Дато. – Пойду и я со счастливой девушкой погуляю!

Он картинно сделал два шага вслед разлучнице. И тут же пожалел.

– Презираю! – кричала оскорбленная любовь голосом Мари. – Все кончено, слышишь?! Все вы одинаковые! Ничего, однажды и я так смогу! – закусила она губу и прибавила шаг. Дато стоял, как после удара молнии. После бросился догонять возлюбленную.

Шутки кончились. Зачем было жить, если Мари его презирала?

Он судорожно искал повод доказать свою любовь. На мосту почти кинулся в Куру[14], но пожалел Мари: представил, сколько хлопот ей доставит. Потом хотелось совершить что-то героическое, но хулиганов на пути, как назло, не было. И только на площади у метро, когда Дато вконец отчаялся, судьба к нему снизошла. Продавец билетов грубо (так показалось) метнул Мари мелочь, огрызнулся на замечание и вообще полез в бутылку. На глаза юноше будто набросили алое покрывало. Он сунул руки в окно кассы, выволок продавца и ударил лбом в нос. Дальше бил в беспамятстве. Неизвестно, когда бы остановился, не вмешайся Мари. Испуганная, виноватая, она оторвала Дато, притянула к себе и намертво прижалась губами к губам, точно пытаясь испить без остатка весь его гнев. Каким-то женским чутьем знала: лишь поцелуй потушит этот жар. Так и произошло.

Таков был их первый поцелуй. И теперь, когда они остались вдвоем в подвале, Мари предчувствовала второй. Уже не спасительный, не безличный, как искусственное дыхание, а весь исполненный наслаждения. И была права. За вторым поцелуем последовал третий, за ним еще один, и так – без конца.

– Тебе не кажется, что сторожа долго нет? – одумалась она наконец.

– Кажется, – Дато посмотрел на часы и присвистнул: – Восьмой час!

– Как восьмой? – подскочила Мари. – Мы же в четыре часа на проходной были.

– Влюбленные часов не наблюдают!

– Ой, что дома будет…

– Да что случилось-то? Что мы такого сделали? – не подавал виду Дато, хотя устыдился того, что позабыл о своих обязанностях. Последние пару лет он жил в Старом городе вместе с бабушкой. Та недужила, и вечно занятые родители вверили ее Дато. Считалось, что так и он сам быстрей возмужает, приучится к ответственности.

– Меня тетка стережет. Мать обещание взяла смотреть, как за своей дочкой. Чтобы в голове только книжки и конспекты. Она такое говорит…

– Что?

– Сколько деревенских в Тбилиси в новых туфлях ехали и в них же, без единой починки, возвращались.

– В каком смысле?

– Испортить не успевали! Ноги все время наверху были!

От волнения Мари позабыла о стеснительности.

– А зачем? – не понял Дато.

– Вот ты наивный! Не знаешь, что ли, – все деревенские хотят в городе замуж выйти.

– И ты хочешь?

– А ты спрашиваешь или предлагаешь? – кокетливо наклонила она голову.

– Предлагаю. Пойдешь за меня? – спросил Дато так, что Мари поняла: он не шутит. А Дато по ее лицу понял, что предложения, подобные этому, на исходе недельных отношений не делают. Это в его мечтах они были вместе с первого учебного дня, когда случайно встали рядом под памятником основателю университета, но в жизни… В жизни все было иначе.

– Пойду сторожа найду, – сказал он поспешно. – Небось напился и забыл про нас.

– Я с тобой… – вскочила Мари.

– Останься, вдруг вернется. Не бойся, здесь тебя кто тронет? Разве что призрак Эквтиме пожурит, что вино столетнее распиваешь, – приободрил подругу Дато. Она так побледнела, что он тут же добавил: – А ты на пианино играй, ты же умеешь. И тебе не скучно, и я всегда найду. Может, кто еще на звук откликнется.

Мари, поколебавшись, подошла к инструменту.

– Звучит, – прошлась она по клавишам. – А сделан до революции! Видишь надпись: «J. Becker, St. Petersburg»? Знаменитая фирма, инструменты из столетних кедров делали.

– Вот и замечательно! Сиди и играй в свое удовольствие…

– Что играть?

– Да что хочешь… «Спой мне что-нибудь» знаешь? Из фильма «Жених без диплома».

– Жених без диплома – это ты! «Веселый роман» фильм назывался, – усмехнулась Мари.

– Подумаешь!

– Ладно, не обижайся, это и моя любимая песня.

Дато не сразу пошел на поиски. Стоял в коридоре, охваченный чувством, будто и сам очутился в кино: музыка, отражаясь от стен, заполняла пространство, заглядывала в самые темные углы подвала. А когда двинулся, похвалил себя за сообразительность: он рассекал полумрак уверенно, точно обвитый веревкой, что всегда выведет обратно к любимой.

Мысленно восстановив маршрут, каким их вел сторож, Дато быстро миновал галерею с коллекцией редких вин, поднялся по винтовой лестнице и остановился у наружной двери. Заперто. Стук и призывы остались без ответа. «Смена кончилась. Или ее вовсе не было?..» Со всей ясностью осознал он внезапно: никого, кроме сторожа, они с Мари не видели.

Прильнул к доскам: снаружи шумели машины. Еще подергал ручку и сообразил: при наличии рычага сможет сорвать ее с петель. «Дайте мне точку опоры, и я переверну мир». Девиз Архимеда пришелся ему по душе. Вот только ничего подходящего вокруг не было.

Тогда он спустился к истоку лестницы: память напомнила о ржавых обручах и бочарных досках, сваленных в кучу. «Не то, – признал Дато, когда первая же деревяшка переломилась от удара ноги, – да и коротки». Прошелся вдоль штабелей из ящиков с пустыми бутылками, пнул вышедший из строя, разобранный насос для перекачки вина и тут увидел канистру. С затаенной надеждой бултыхнул. «Есть контакт!» – ликуя, побежал он назад к бочкам.

Щелкнула зажигалка, воспламеняя ветошь, которую Дато намотал на палку. «Я рыцарь в старинном замке», – радовался он пламени. И, безусловно, развил бы мысль, не услышь он, как его зовет Мари.

– Тебя почему так долго не было? – встретила она его укором. – Где сторож?

– Не нашел его. Вообще никого не видел. Думаю, мы тут одни.

– А он куда делся?

– Не знаю… Выпил лишнего, забыл про нас и ушел на проходную. Будем здесь ночевать. А что, весело! Смотри, какой факел! В зал с коллекцией пойдем, комнату тайную увидим, – он решетку не закрыл… Что молчишь?

– Как «ночевать»?! А если он вообще не придет! Тетка весь Тбилиси на уши поставит…

– Она знает, что мы на завод пошли?

– Конечно!

– Так значит, рано или поздно нас найдут! Или ты не рада, что мы вдвоем?

– Ох, Дато, рада, уж как я рада…

– Тогда пойдем комнату искать! Слушай, а ты почему на пианино играть перестала?

– Во-первых, это рояль. А во-вторых, я от музыки еще больше испугалась.

– Что так?

– Обряд один мегрельский[15] вспомнила, когда душу усопшего по веревке домой ведут.

– Никогда о таком не слышал.

– Если человек вне дома умер, к нему с клубком ниток приходят. Разматывают и песню старинную поют, зовут душу в дом. Я и представила, что музыка моя – веревка, что к тебе тянется, а твоя душа по ней идет. Тогда и перестала: ты же не умер!

– А ведь и я про веревку подумал!

– У дураков мысли сходятся, – улыбнулась Мари.

– Не у дураков, у идиотов! Помнишь пару в Батуми: ливень стеной, она на качелях, а он рядом стоит, раскачивает. Оба мокрые и счастливые. Ты еще сказала: любовь – болото…

– …где тонут два идиота.

– А мы, мы тоже тонем?

– Насчет этого не знаю, но идиоты мы с тобой стопроцентные!

2

Сторож не обманул: кладка в конце галереи редких вин рухнула с одного края, и стена, лишенная монументальности, казалась бумажной. Словно кто-то ухватил сбоку отставший уголок обоев, рванул книзу, и бумага разошлась на слои. Так сверху пролома выглядывала опора более низкого свода, уходившего за переднюю, устоявшую часть стены.

Мари осталась у пролома, Дато, пригнувшись, протиснулся внутрь.

– Ничего, – сообщал он, водя факелом, – голые стены, в одной – ниша. Кирпич тот же, а стены другие, вроде как из речных валунов… О, а это кстати!

– Что там? – взволнованно спросила Мари.

– Да будет свет! – заявил Дато, и вдруг в клетушке стало светло. – Они сюда на время розетку протянули и лампу оставили, – поднялся он на ноги. – Давай сюда!

– Это ты вылезай, мне и отсюда отлично видно.

– Ну чего сразу вылезай, – разочарованно озирался Дато по сторонам, надеясь увидеть хоть что-то, что свяжет пустое помещение с тайнами времен царя Горгасали.

– Пусто же. Бывшее помещение завода, которое замуровали, вот и все…

– Похоже на то…

– Вылезай, – подгоняла Мари, – еще рухнет кирпич на голову. Подпорки зачем ставили? Видишь, нет наверху нескольких…

– Что мы, зря шли? – примерялся Дато к одной из балок. Он жаждал реабилитироваться в глазах любимой, точно был виноват, что тайна оказалась пустышкой. Изготовившись, он с размаху дал ногой по одному брусу.

– Ты что делаешь, Дато?! С ума сошел?!

– Не волнуйся! Сейчас я ее выбью, сниму дверь с петель, и пойдем домой.

– Прекрати сейчас же! Выходи оттуда, или я больше с тобой не разговариваю!

– Возьми-ка, – сунул он факел в пролом. Махнув рукой на увещевания Мари, ударил еще. И снова. Не с первого раза, но брус поддался и гулко упал на каменные плиты.

– А что я говорил? – повернулся Дато. – Все будет в лучшем виде!

Он прошел в конец комнаты, взялся за балку и подскочил от грохота: в том месте, где он выбил подпорку, с потолка сорвался блок из кирпичей и с силой врезался в плиты. Дато краем глаза заметил падающий массив за секунды до удара и успел повернуться боком, спрятав лицо. Отлетевший скол кирпича больно достал ногу. В тишине и темноте – фонарь пал жертвой срикошетившего камня – прорезался крик Мари:

– Ты живой?! Тебя зашибло?! Не молчи!

Дато, вмиг отрезвев и нервно посмеиваясь, успокоил девушку. О чем тут же пожалел.

– Ты понимаешь, что мы натворили? Остатки храма Горгасали разрушили!

– Ты же говорила, это не храм…

– Как не храм, когда памятник, пятый век! Представляешь, как нам влетит?!

«А вдруг и вправду памятник?.. – испуганно думал Дато. – А если и нет, скандал будет мировой: в спецхран залезли, имущество портим… Еще из университета попрут!»

– Сейчас я тут быстренько уберу, все будет как новенькое! – потянул он проломивший плиту блок кирпичей. И когда вытянул, то подметил: от удара часть плиты не раскрошилась, а повернулась ребром, уйдя в землю. «Интересно», – сказал себе под нос Дато и просунул руку в открывшееся пространство.

– Мари, мне нужна твоя помощь. Иди сюда, посвети.

Девушка почувствовала, что сейчас лучше не спорить.

– Кажется, там что-то есть, – предположила она, поднеся факел.

– Да ты что…

Дато вынул скол плиты, кряхтя, приподнял и двинул в сторону устоявшую часть. Место под ней занимал камень с округлой нишей в центре, присыпанной землей. Он стал снимать ее руками, и вскоре открылся кусок ткани, обнимавшей нечто в форме кольца. Диаметр его был меньше, чем ниша, сантиметров десять-двенадцать. Дато еще выгреб землю и увидел, что ниже предмет, ширясь, упирался в края углубления. «Точно квеври[16] закопан», – смотрел он на обод толщиной с большой палец руки. Им он и надавил на то, что скрывала ткань. «Крепкий», – отметил он и ухватил круг обеими руками, потянул. Обмотанная ткань уже не скрывала очертаний поднятого в воздух предмета.