Один соверен другого Августа

И вот в конце декабря 2003 года «мало-мало» отягощенный заработанным таким образом «куском зелени», я приехал из Москвы домой. От этого груза вдруг возникло едва уловимое «чувство власти», когда осознаешь свою силу, которая может что-то создать, исправить, предотвратить или хотя бы купить. Из-за этого призрака величия мне захотелось хоть что-то положить на жертвенник своей давней любви. Сделать воистину широкий, императорский жест: черт побери, сравниться с богами! Ну что же, с таким богатством лучше понимаешь великих прошлого. Это было очень сложное и совершенно неописуемое чувство творца идеального поступка: императив Канта во плоти! И тогда кто-то из моих полководцев-хулиганов перед новогодними праздниками завел наш легион своими многообещающими посулами в поезд до Львова. С самого приезда несомый потоком ностальгии семилетней давности я полдня проплавал с обломками былой романтики по памятным переулкам и улицам города своей юности. Да, когда-то эти нарочитые декорации домов, площадей, костелов и монастырей украшали сюжет моей любовной пьесы, а все жители и туристы были массовкой на подмостках моей сцены! Помню, как тот же генерал-авантюрист из моей свиты затащил меня на второй этаж величавого дома и позвонил в дверь квартиры едва знакомой женщины! Она оказалась матерью одной девушки, подруги Василисы из ее американской церкви. Самой девушки дома не было, но так как я тут же вспомнил ее мать, то по совету своего генералитета устроил перед ней прямо в анфиладе коридоров спектакль случайной встречи. Врал как оскароносный лауреат! Выдумал свою беззаботную жизнь на северных приисках, путешествие по закарпатским родственникам от избытка денег и времени. Потом случился у меня мимолетный укол воспоминания о ее милой дочурке, встречи с которой когда-то едва не начали напоминать свидания. И при этом я как бы из вежливости перебирал по памяти имена христолюбивой молодежи из их секты. И в самом конце короткого монолога очень аккуратно, как божественный хирург-демиург, сначала наткнулся, удивился, а потом вскрыл нарыв своей любовной драмы. Но только кровь направил в себя. Ничего не подозревавшая женщина в ответ простодушно брызнула сладким ароматом сбывшейся американской мечты Василисы. Только нашим легионам еще несколько дней, начиная уже с львовского вокзала, приходилось вымывать водкой и спиртом лопнувший внутри фурункул потерянной любви…

Примерно такою ценою доставалась эта победа Августу. Его генерал утверждал, что заложенный ими два года назад фугас не может не сдетонировать в тот момент, когда мать подружки передаст Василисе, однажды приедущей на родину, весть о визите к ней Августа. И, судя по всему, генерал был гениальным подрывником любви. Потрясение Василисы было таково, что взрывная волна от нее из Америки докатилась до Останкино. Хотя круговорот любви у настоящих ее апологетов всегда был одинаков: сначала чем дороже, тем дальше, а потом чем дольше это дальше, тем оно еще дороже. Это-то и мучает самих героев сражения, а позже остается в памяти человечества в строках их запутанных биографий и в образах их сумасбродных героев.

Солнечное июльское утро тихо переходило в жаркий день, когда письмо о капитуляции было вскрыто Августом. В письме со своей фотографией Василиса искренне раскаивалась, высоко оценивала настоящую любовь Августа, объявляла о разводе с Биллом Пито и, обращаясь к случайным чужим глазам, сулила денежное вознаграждение тому, кто поможет ей найти ее ненаглядного. С фотографии на него смотрела уже не златовласая куколка с витрины игрушечного магазина, а красивая и опытная женщина-продавец. Глаза спокойно взвешивали этот мир, но волевые губы не обещали выдать ему свои тайны. Большими литерами на обратной стороне фотографии был начертан ее американский номер телефона. Август только и мог спросить у своего фотобожества: «А скидки постоянным, очень упрямым покупателям будут?»…

Через полчаса из телефонной трубки переговорного пункта в ушную раковину Августу щедро лился поток раскованного смеха его любимой. Августу всегда казалось дерзостью просить себе у своего небесного покровителя всю Василису целиком. Но теперь вместо милостыни мимолетного любования красотой ее лика на одной золотой монетке, зажатой в чужой ладони, перед ним торжественно и медленно высыпали сундук полных таких звенящих соверенов. Она смеялась взахлеб, от души, как будто не было девяти лет гробового молчания и они только вчера нелепо расстались. Август снова ультратонким своим чутьем, как когда-то в далеком 1996 году в купе поезда, уловил их одно на двоих легкомысленное тождество. Они были выпускниками одного и того же эгоистического колледжа, штампующего веселых авантюристов с крупнокалиберным обаянием вместо диплома. Это родство изъяло из прошлого всю боль и страдания, оставив в их голосах детскую радость обретения потерянной любимой игрушки.

– Ты женат? У тебя есть дети? – делово спросила Василиса сразу после приступа смеха. Вопрос был для проформы, как заполнение формуляра в гостинице, и они оба это знали. Как-то само собой разумелось, что им теперь ничто не сможет помешать соединиться, даже если бы по какому-то пошлому упущению у кого-то из них или даже сразу у обоих и были бы непонятные дети или где-то забытые супруги.

– У меня тоже нет. Я развелась год назад! С передачей что делать? А ничего! Мы ведь нашлись! Здорово ведь? Ты слышишь, как я счастлива! Мне столько нужно тебе рассказать! Да… девять лет. Ну, ничего…

Август с готовностью покорился блицкригу ее залихватской беззаботности и безоглядной уверенности. Это было именно то, чего так часто не хватало честным, добрым, гиперпорядочным, а временами даже умным людям его окружения, смиренно томящимся ожиданием в зрительном зале какого-нибудь будоражащего душу лицедейства. Приобретенная или, скорее всего, лишь распустившаяся в калорийной американской культуре спортивная деловитость Василиски и ее альпинистская устремленность к успеху будто бы сверху сбросили Августу страховочный трос, и он не преминул в него крепко вцепиться. Он буквально за несколько минут превратился в другого человека: самоуверенного, молодого, перспективного счастливца, которому блеснул-таки в песке золотой самородок. Договорились созваниваться через соседей и встретиться очень скоро во Львове, как только Василиса обсудит со своими американскими работодателями срок своего незапланированного, но чрезвычайно важного отпуска…

– О, явился, наконец, бездельник! Пока вы в Крыму прохлаждаетесь с профессором, у нас тут горячий сериал начался! – завлаб кафедры геологии Диляра Юсуповна – молодая восточных кровей женщина, темпераментная и непоседливая, предпочитала выражаться в основном восклицательными предложениями, меньше вопросительными и очень редко повествовательными. Когда-то Август при поступлении в аспирантуру сдал без подготовки экзамен по философии на пятерку, чем прервал устоявшуюся традицию троечников кафедры по этому предмету. И этот фортель стал притчей и почвой, на которой буйно расцвели его шутливые прозвища: «бездельник» и «проходимец». Диляра Юсуповна стремительно передвигалась по комнате, от одного стола с бумагами к другому, отчего в молниеносности движения рук казалась иногда Августу многорукой Шивой. Здесь какое-то «шоумастгоанство» происходит! Звонят из Москвы уже вторую неделю, все выспрашивают у меня координаты Бектусова! Телевидение его ищет, представляешь? Передача вроде «Найди меня» или «Пошли его»! Ха-ха! Знаешь? Я, как все давно помнят, кроме медицинских передач, почти ничего и не смотрю. Потому что ,кроме здоровья, все фигня… Ну разве что любовь… «Про это» еще могу смотреть. Ну, сериалы про влюбленных врачей тоже… Так вот, я им отвечаю: «Он сейчас недоступен». Они: «Это для нас не аргумент. Дайте координаты». Я им, уже догадываясь, кто это меня разыгрывает, назло шифрограммой отвечаю: «Записывайте. От Ангарского до Джурлы на юго-запад к завтраку. Потом свернуть до обеда на юго-юго-запад и через ужин на южное Демерджи и Сотеру выйти в бухту к полночи». Они мне таким издевательским мужским тенором: «Спасибо, мы на парапланах без компаса. Вертолет у Ялты приземлится, потом на катамаранах доберемся». Тогда я этому комику так серьезно: «Анголов, шут опереточный, хорош меня разыгрывать своими ариями! Че те надо?». А потом трах так и меня в деканат вызывают и жалуются, что я серьезным таким людям пьяные советы даю! Как тебе, Авик? А ты чего такой молчаливый?

Ава, пользуясь кислородным голоданием Дилялечки, такой двойной Ляли, как он ее иногда называл шутя, успел забросить невод одного вопроса в вечно бурлящее море эмоций, чтобы вытащить хотя бы какой-то улов свежей информации:

– Далила… хорошо, Дилялька… но Далила переводится как «соблазнительная»! Да, понял – только между нами! Один вопрос: Гордей Лукич в курсе этого?

Он еще не знает, какая популярность ему уготована! Я говорю им: он на практике в Крыму… Да, а они через два часа снова звонят мне… А ты пообедал? Ну, сейчас поставлю чайник. А, ты из дому только? Да погоди ты со своими девками! Тут такое делается! Сын его ищет, который, оказывается, – потерянный! Внебрачный, наверное?! Представляешь?! У нашего святителя Гордея Лукича такая бурная молодость, оказывается, была?!.. Алло! Ашот Арамаисович, профессор будет после обеда! Да… из Крыма, с практики… Ага… так вот, значит, эта журналистка таким прокуренным или пропитым контральто мне и говорит…

Двойная, тройная или, скорее, Полиляля могла одновременно говорить с несколькими собеседниками в комнате и еще c одним по телефону, при этом просматривая бумаги и следя за закипающим чайником в приемной кафедры. Недаром профессор Бектусов в ней души не чаял, называл ее правым своим полушарием и четырехрукой незаменимой теткой. Только ей было уместно спорить с Гордей Лукичом по поводу и без. Она была одновременно «серым» и «огненно-ярким» кардиналом кафедры – знала все про всех, при этом не жалела сил своей нерастраченной души и моложавого тела для служения обществу кафедры.

– Я всегда знала, что сойду с ума на этой работе, но тут, оказывается, можно сойти с ума красиво! Прямо на экране телевизора! Что ты там мямлишь? Уже видел? Кого? Этот сын – ты? Авик… – Дилялечка имела красивые легкоатлетические ноги, но и они не смогли ее удержать в вертикальном положении. Она присела на краешек стула с открытым ртом, на пол-лица моргающими глазами и протянутыми к нему руками. Мощности информационного паралича хватило буквально на пять секунд. Не дожидаясь нового вала восточных эмоций, Август под канонаду реактивных вопросов: «Август, ты поедешь к этой американке?», «А где ты ее нашел?», «Она богатая?», «И когда свадьба?», «Ты куда пошел? Давай поговорим!» оставил Диляру Юсуповну и этим способствовал полному развертыванию ее фантазийного арсенала. Через два дня вся женская часть университета была в курсе охмурения какой-то американской невестой их Августа. Причем американка была старше жениха на десять лет и богаче его на несколько десятков миллионов долларов.

Первую неделю новой жизни поведение Августа можно было сравнить разве что с триумфом римского императора. Сияющий Август располагался в центре любой компании и благосклонно повторял из раза в раз уже слегка приукрашенную историю своей американской любви. Вряд ли он боялся зависти, черной ли, белой ли: ему было абсолютно наплевать на чужое мнение, так как он слишком долго таил свое собственное. И если друзьям и знакомым было проще и обычнее считать его Василиску миллионершей, то пусть будет так. Он не собирается теперь кого-то переубеждать, что-то внушать, мелочиться и припрятывать свою удачу за спиной. Пусть все знают себе же на благо, что чудеса имеют не такой уж сложный механизм, чтобы не работать на простых людей.

– Нужно быть… – часто пытался выводить формулы успеха в очередной приятельской компании захмелевший от счастья Август. – Э… нет, я не знаю, кем нужно быть, что нужно делать, так как я догадываюсь, Алик… и ты, Гроза… Я лишь только догадываюсь о вашей сверхиндивидуальности! У каждого человека она должна быть и потому должна быть… она – есть многовариантность чудодейственных сил!

– Нужно просто знать… – в другой раз в научной среде кафедры института рассиропился довольный жизнью Август. – Да нет! Даже знать ничего не надо! Единственное, что нужно, наверное, думать об этом чаще. Гордей Лукич, я хочу выпить за… джунгли! За лианы и дебри! За непроходимые дебри извилин в наших мозгах! Пусть у нас их будет много: за зеленые, яркие джунгли извилин в нашем сером бору! Ура! И если лианы мыслей имеют достаточный вес, длину и энергию роста, то рано или поздно они материализуются во вполне осязаемые чудеса где-то наверху кроны! Ура!

Однако не все смогли разделить с Августом радость его триумфа, не всем лег на душу мажор его победных гимнов и блеск его славы. Угрюмая Мадам Нет ковыляла позади праздничной процессии, и перечеркнутый черным отрицанием ее траурный наряд возвращал с небес на грешную землю разухарившегося Августа. Забытая старуха-совесть могла появиться только по одному поводу. Эта жилистая садистка имела на вооружении только одно слово «нет», которое рубило под корень судьбу как широкоплечий лесоруб. Каждое последующее утро после возвращения из Крыма, во время беззащитного пробуждения, пока еще Василиса не успевала поднять свой флаг над фортом памяти Августа, незаметно сгущался в тихом уголке недавнего прошлого призрачный силуэт Кати. Было неловко вспоминать ее прекрасные черты и грустные глаза при прощании на вокзале. Август гнал ее образ, включая громко американскую музыку, вскакивал с кровати, хватался за гири и тянулся к перекладине на домашней спортивной стенке. Печальное привидение Кати исчезало и вместо него с утра пораньше задорно трепыхалось знамя звездно-полосатой Василиски.

В институте он все же зашел в компьютерный класс, где Катя работала сисадмином. Она его удивила своей новой, точнее отмотанной назад старой ролью шапочно знакомых людей. Они мило пощебетали и даже договорились сходить на карьер за минеральными красками для художников. И вроде бы даже пошли, но… Август не хотел отвлекаться, и его новый американский учитель, розовощекий тренер по перспективному росту, помог ему перешагнуть, даже с усилием перепрыгнуть через свежий, чистый горный ручеек по имени Катя. Вскоре она вышла замуж «заневажнокого», но по телефону, даже из роддома, все также заговорщицки твердила: «Августейший, с тобой хоть на край света!»

Своим триумфальным трубным громом и литаврами Август разбудил еще «кого-то» там, наверху, и через неделю после возвращения с крымской практики соседка позвала его к телефону. На проводе была Москва. Журналисты не могли смириться со своим поражением и, согласившись с его «да», пригласили на съемки передачи, только при одном небольшом условии, что он не станет ничего говорить об этом своей американской пассии. Август снова использовал свое неотменное «да», и Василиса ему в этот раз подыграла, быстро согласившись с тем, что ей тоже нужно уладить кой-какие дела на следующей неделе. Всем было теперь понятно, что в планах Главного Режиссера было соединить их перед телекамерами на съемках шоу в Останкино.

…Рефлексию воспоминаний Августа оборвала стоящая впереди в очереди на грим грузная женщина с красными от слез глазами. Для нее эта передача вовсе не напоминала триумф, а казалось, что ее приготовили для жертвоприношения перед выходом императора в лучах славы. Август присмотрелся к ее опухшему простому лицу без макияжа и вслушался в обрывки, судя по всему, уже порядочно растянутого монолога:

– …и я, дура безмозглая, отправила ее, крошечку мою, к этому извергу папашке, на край света с совершенно незнакомым человеком! Представляете, какая дура! Я была такой молодой бестолковой дурой! И вот прошло двадцать лет! Я не видела свою крошечку, свою Светочку двадцать лет! И она сама меня нашла… а я ее уже и… кошмар! Ая-яй-яй! Что же это делае… Вам корвалол дать? Не надо? А… А вы что, сирота?

Август не удивился ее странному вопросу, так как на лицо заплаканной женщины будто кто-то неловко выплеснул ведро простокваши, и она мгновенно застыла там без четких очертаний. Со всей возможной снисходительностью он одной царственно щедрой фразой очертил свой теперешний статус, и реакция на чудо не заставила себя ждать. Будто солнце проникло в бетонные коридоры телевизионного лабиринта и высушило одним касанием луча слезы у жертвы Хроноса.

– Иди ты… Миллионерша? – только и смог выронить открытый рот простушки. Потом она почти повторила фразу журналистки, будто они были генетическими двойниками:

Чудеса, да и только… вот и не верь потом… простигосподи…

Когда Август садился в кресло пожилой гримерши, он положил на полупустой столик у зеркала свиток листов. Это были его стихи к Василисе. Около двадцати любительских и сверхэмоциональных рифмованных краснобайств, как это теперь Августу казалось. Но они ему были дороги самой своей сопричастностью к летописной документалистике его внутренней жизни. Стены в гримерке были унылые и совсем голые, но лицо приветливой гримерши отвлекало внимание на себя. Она спросила про рукопись и, когда услышала ответ, то просто уважительно кивнула и приподняла одну бровь. Для Августа это было достаточной позитивной установкой перед выходом на сцену. При последнем домашнем телефонном разговоре московская журналистка с передачи спросила Августа о его поэтических упражнениях:

– Было бы очень хорошо, чтобы вы, Август, продекламировали на съемке что-нибудь лирическое из вашего творчества. Знаете, это так трогательно: слова про настоящую любовь человека, бредущего наугад по дремучей суровой северной природе. Не совсем наугад? Ну вы-то понимаете, о чем я? Ваша мама мне кое-что читала и мне приглянулось вот это: про грозу, гром, и дождь, и убегающую реку. Да, я запомнила! Будьте так любезны…

Вечером перед съемкой в просторном номере останкинской гостиницы Август стоял один на один перед судом беспощадного зеркала. Этот в человеческий рост судья-правдолюб бесстрастно фиксировал все: волнение голоса, дрожание рук и самое страшное – несвоевременную окаменелость мимики. Его собственное эхо слегка ободряло Августа своим рефреном, а прерывистый гул вечерней улицы из открытого окна имитировал неравнодушный зрительный зал. Благодаря им после третьей попытки слова зазвучали более непринужденно:

Не то чтоб не спалось,

Не то чтобы не елось,

Не то чтоб не жилось,

Не то чтоб не болелось.

Все вроде как у всех.

Но…нечто глубоко… под «нечто» понимаю,

Не собственно свое, а то, что принимаю

Извне, ну а потом храню, было.

Так вот, оно внутри все бегало, как кровь,

И с нею породнившись,

То траверс поборов,

То с горочки спустившись,

По жилочкам неслось.

И часто задыхаясь,

Я открывал свой рот,

Любовью упиваясь.

Да, это все она, чертовка, осклаблясь,

На палке лыжницы бесясь,

То ярко-голубым, а то сталисто-серым светом,

Не замечая ничего при этом,

Виляла, в слалом уводя, и финиша его достичь желала,

И вдруг, перекрестясь, как в пропасти пропала.

Из раны утекла и лавой застит очи,

И дымная река, свернувшись в многоточие,

На теле возвысясь пластом, корой, вулканом,

Пред нами предстает предсмертным чистоганом.

Ну а скорей всего, в лимфоузле лежит,

Как зверь в своей берлоге.

А мимо жизнь бежит

И вновь пути-дороги…

Все после зарастет, исчезнет страсть, как пламя.

На теле зацветет растительность. И нами

Займутся доктора всех будущих времен.

А также само время.

Профессорам достанется любви прошедшей эра.

И лишь кровоточащая ее кальдера

До века и потом еще не остывает,

И тот рубец любви всегда напоминает

О жизни там. Внутри.

Это был последний опус к Василисе двухгодичной давности, после которого у Августа навсегда пропала жажда консервирования собственных эмоций в рифме. «Видимо, – размышлял он, по привычке анализируя ситуацию, – я сказал все, что мог. Примерно как Артюр Рембо. Единственно, что все-таки не умер после того, как иссяк родник творчества». Добродетель скромности Августа никогда особо не привлекала, скорее она иногда принуждала его к использованию ее черт в своем облике. Верная память, как антикварная чеканка, продавленная в пространстве новыми декорациями и ролями героев, более вероятнее, чем старые слова, теперь с новой силой тормошила уснувшие было мурашки чувств, снова приглашая их бодро пробежаться по коже. Он еще раз убедился в своей правоте и существовании в себе иной, независимой жизни «там внутри».

Потом он отдал дань геологической романтике и бегло прошелестел таежную метеосводку:

Громыхнуло небо в бубен облаков,

Взволновались кудри северных лесов.

С юга приближался шепелявый гость,

Шепотом стирающий городскую злость.

Сердце вдруг забило первобытный бой,

Жилы натянуло звонкой тетивой –

Молния не хочет вхолостую бить,

А река стремится поскорей уплыть.

Дождь, не постучавшись, отворил окно

В дверь ворвался ветер с кем-то заодно,

Зашумели гости с громом во главе,

Заварили чаю на сухой траве.

Мы сидели долго, выплеснули все,

Что налил нам вечер, что нальет еще.

Отсырели стены от чужих обид,

От страстей туманных был и я убит.

Вдоволь настучавшись градом по столу,

Вдоволь нарыдавшись, дождь иссох к утру,

Мне осталась влажность боголиких черт,

Выбоины в сердце и в душе концерт.

Днем мне надо мерить глубину болот,

Изучать колючесть северных широт.

Вечером и ночью нужно обсыхать,

Сном перенесенным на твою кровать.

Выбрал еще свое любимое. С этими товарищами все было более чем надежно и незыблемо: дорога, рельсы, шпалы, вагоны, лица пассажиров – это его неразлучные друзья и подруги по жизни. И он был всегда рад встрече с ними: и тогда, и сейчас.

Днем иногда внезапно гаснет свет,

И будто небо, веселящим вздором пресыщаясь,

Готово гаркнуть темнотой, но нет:

То черный глаз блестит корыстливым зрачком, и в том не каясь

Наводит порчу на тебя, по-голливудски улыбаясь.

Она, блестяще-въедливая дрянь,

Подсела вовремя в час пик, в час бездны,

И пассажир метро, судьбы читая длань,

Уже влюбился всмерть, и уговоры бесполезны.

Он – жертва безобразных скоростей,

На свалке грез его спасительные царства,

Он закопчен угарным газом новостей,

И вот уж спеленован навсегда агентами злорадства.

Под стук колес, под монотонный зуд

Отполированных станком мелодий

По доброй воле ли его везут

В сырой тупик мировоззренческих теорий?

А в массе лиц шокирующий цвет

Произрастает прогрессирующей язвой,

Ее рассадник – знахарь красоты и крайностей ее апологет,

Не прописал нам сыворотки от любви проказной.

И взгляд газели проберется в сердце оборотистой гюрзой,

И жизнь, как от укуса, встрепенется бегом дивной серны.

От старых драм омоешь тело ей своей слезой,

Но вызванные чувства все равно до пошлости обыкновенны.

…Вагон же мчится; навек пришпаленные рельсы

Одиночеством звенят, вдали в иллюзии сливаясь.

На кресле, будто соглашаясь,

Кивает девушка нам головой тактично.

Молчание ее, оправданное немотой судьбы,

Казалось мне в тот миг до умоисступленья символично.

С самой минуты пробуждения в знаменательное утро встречи с Василисой Август удивился своему спокойствию. Он невозмутимо позавтракал в гостиничном кафе, потом долго в фойе сосредоточенно рассматривал свой наряд в зеркале. Какие-то мелочи вроде дрожащих рук и слезящихся глаз у его спутников отвлекали его внимание больше, чем предстоящая встреча со своей заморской мечтой. «Может, это и странно, – отдавал себе отчет Август, – но объяснимо с того угла обзора, что Василиска все-таки хоть и сдавшийся, но все-таки противник. А в моменты его приближения намного лучше иметь холодную голову со спящими нервами. И это мой тренированный поиском и ожиданием организм знает и без подсказки».

Когда участники съемки после грима рассаживались в студии на указанные помощницей режиссера места в зрительном зале, Август поймал и тут же отшвырнул прочь целую шайку беспризорных мыслей о том, что: «…помрежка такая типичная массовичка – горластая и резкая. Телекамеры старые, с облупленной краской на углах. Микрофон почему-то дают не всем. Мне дали. Эти многочисленные веселушки в массовке в коротких юбках не похожи на потерянных детей или мамаш. Поторговать мордашками, наверное, пришли. Боже, а жара какая! Сколько ж это шоу будет длиться? Неужели целый день? Еще помрежка похожа на мою вожатую из пионерлагеря “Ласточка” после первого класса. Та тоже, пересчитывая нас, пионэров, постоянно беззвучно ругалась».