Чистый холст

Часть 1. Из меня

Пространство

пространство усыпано звездами;

ранними или поздними

разговорами

о важном

и, как правило, несерьезными.

усыпано чьим-то тихим постукиванием пальцев по шиферу крыши.

это бог напевает блюз, но его не слышно.

мы вообще разучились слышать.

впредь это не пространство, а тяга к вечному:

пьешь ли ты бейлиз в подъезде или мчишь по встречной,

ускользая от пьянства к странствиям.

в этом и есть пространство.

звезды горят бледнее, чем

Свет, но зовутся раем.

видите, тоже крошатся на осколки и умирают.

так и мы умираем, оставив какой-то след.

кто-то холоден и не будет уже согрет.

кто-то просто пошел по краю.

вот стоим. над бездной.

пытаемся прожевать

сжатый воздух, смоль или пеплом осевший прах.

бог сидит поодаль, продолживши напевать,

и совсем не видит, как в нас исчезает страх.

***

общество архаично,

а вместе с тем и

ему одному дано числить себя никем,

называя исход вторичным

сбоем генов и подсистем.

сколько бы небожителей не подставляло шеи,

Гордиев узел не стянется насовсем.

Вышний ввел культ сношений,

ставший грехом затем.

цикл сменяет цикл -

этот вот стал последним,

в среднем,

Хроносов быт остается всецело нем.

общество – никому не зашедший мем,

мусор, что ждет в передней.

резвый виток развития,

фаза роста,

стадия стадий

опишут поверхность втулки.

просто

продукт становится сыроватей.

заперты в сводах из треснувшей штукатурки

рты и окурки

(нам лучше не доставать их).

общество первобытно и этим ново,

слово накажет слово.

пора казаться,

будто бы жизнь ничего не дает плохого,

как не дают и смерти цивилизаций.

Босху

не пугайся и не ропщи

когда на полотна босха

капает свет

свечи

растекаясь прозрачным воском

засыхая на самом важном

становясь пошарпанным сотней лет

становясь неброским

желтый преломляется как в стекле

и в могиле пыльный гудит мольберт

порисуй же

босх

порисуй на мне

вместо разукрашенных алтарей

следуй мимо босх

только следуй мимо

ты есть восхождение в Эмпирей

рассыпаясь кистями в алла – прима

и когда луна приглушает звук

и когда картины смыкают очи

я смотрю на босховый

контур

рук

среди дня не видно покрова ночи

среди дня не видно изъянов нас

и любой объем станет больше

плоским

но как прежде плачет иконостас

по нему слезами потёкшим воском.

Цирк

Гасите свет. Затихни, зал.

Прикуйте взгляд к нутру манежа -

Тут будет чопорно и нежно,

Как виноградная лоза,

Вплетаться смех румяных лиц,

С которых слёзы льются алым.

Они хотят, чтоб вас не стало,

Собрав по множеству крупиц

В один бесформенный узор -

Не отгадал бы даже Роршах.

Зачем создателю партнерша?

Да чтоб испытывать надзор.

Повис тяжёлый серый дым

Над призрачным амфитеатром,

Пускай не наступает завтра,

Пусть умирает молодым,

Пусть клоун выстрелит в себя,

Пусть вяжут слух аплодисменты.

Кто каждый шаг берет в аренду -

Того полюбят и простят.

Мы – церемония вранья,

Мы – купол храма, но для бедных

И пьём вино с приборов медных,

Так пьёт бродяга из ручья.

Вы шли на шоу, чтобы боль

Глушить в комических репризах,

Где рёв арены слишком близок

И вас не делает собой

Ни липкий стул от сладкой ваты,

Ни пару тысяч за душой.

Когда ты счастлив – ты большой,

Но счастье требует оплаты.

Шатёр как прежде обнажён,

Шатёр укрыли на засовы,

Стучат громоздкие подковы:

Коня седлает вольтижёр.

Прижмите руки или смрад

На них повиснет волчьей шкурой.

Тут ящик камеры обскуры,

А не набоковский разврат.

И сквозь отверстие в игле

Видна лишь часть придворной ложи,

Холодный пот вопьётся в кожу,

Когда найдешь любовь в петле.

Чернеет зарево в зрачках,

Вы, потешаясь над абсурдом,

Даёте ход своим секундам

И ждёте, чтобы до щелчка.

Цирк не скупится быть смешным,

Хохочет клоунская труппа,

Но в ярком гриме стынут трупы,

Даря веселье остальным.

цветы жизни

мы тут – сироты, чьи-то дети,

стыд и бремя сырой земли.

наши ноги избиты плетью,

нас давно не стращают этим

ибо с шеи не снять петли.

мы – укрытый волнами берег,

утомительный стук кают.

в рай без бога никто не верит;

мы, оставив, что было «перед»,

будем «после» искать приют.

мы – забытый на кухне winston,

турка кофе и пар над ней.

потому что всё время быстро,

и слова обретают смыслы

между скомканных простыней.

ночь наступит и челюсть стиснет,

в крышку гроба удар зубил.

возвратившись к истокам истин,

мы не стали цветами жизни

мы – цветы у своих могил.

наша среда обитания – холод и страх

лунные блики на голой поверхности стен

наша среда обитания – в наших стихах

в сломанных пальцах и боли от стертых колен

в наших стихах альтер-эго стоит босиком

слово кромсает из памяти плаху врагу

новая эра пылает как огненный ком

и остывая речами срывается с губ

мы живем шепотом улиц и страстью дыша

в тихих квартирах сидим на продрогшем полу

если среда обитания – наша душа

значит любое тепло поддается теплу

в этой земле – мое чрево, моя нагота

эта среда – как пространство потерянных муз

город поэтов где каждая рифма – не та

город который всё также прогорклый на вкус

город поэтов озлобленных от красоты

город в брусчатке закопанных призраков лет

если и станешь поэтом то только простым

сложные вряд ли себя называют "поэт".

посвящается Геннадию Юшко

Марево, забродившее в чане с водой постылою

Цокает на молчание, тянет тугими жилами,

Тянет из рук слабеющих, писано им – не писано,

И, осыпаясь наземь, тут же, дождями слизаный,

Голос творца – оброчника шепчет, что дух не в теле.

Мы закрываем уши. Мы здесь осиротели.

Голос вступает воем с запахом сеновала.

Градом побито поле, мы не нашли привала,

Снега уже навалом, сыпет белёсой пеной

На воротник и плечи, так приобнял бы Гена.

Истина непреложна, пусть и сшибает с толку,

Линиям горизонта ветер шипит вдогонку,

Небо, сомкнувши веки, пело б о нас молитвы,

Чтобы ползти и дальше, через громады рытвин.

Ласточки – замарашки, вновь прилетев, стучитесь,

Вас по макушке гладил дружественный Учитель.

Смерклось. Луна седая в хлопковом облаченьи

Морщится нашей грусти, холод стоит вечерний.

Но из нутра раздался спящим большим вулканом

Смех, а за ним вступила исповедь Истукана.

Часть 2. Во мне

***

не двигаюсь.

смотрю сквозь вас

я по ту сторону прицела:

встречаются две пары глаз,

ожесточенные всецело.

толкайте,

искренне боясь

толкнутым быть в прямую спину -

такая прочно держит связь

между рабой и господином.

свой флаг стелил ты сотням ног,

ведь он потаскан и изношен,

а мне чужда любая ноша,

к которой твой причастен слог.

не двигаюсь.

каков резон

идти в обход, раз есть дорога?

срываем с уст горячих бога:

«вы опоздали, мир спасён».

и ты стоишь, уткнувшись мне

в худую женскую ключицу.

да что угодно

пусть случится,

и не случится пусть вдвойне.

***

говори же мне, что я меньшее из двух зол,

что глаза бездонны. бездонней обычной лужи,

что талант, не хлопая дверью, давно ушёл,

а мои стихи теперь стали гораздо хуже.

и мне нечего возразить тебе тут, мой свет,

потому что смерть выступает как чья-то жалость

и на ржавых крышах ночью смотреть рассвет -

это то, что нам, исключительно нам досталось.

пыль, порезы, пробки, перечень падких поз,

панацею в пепле, в песнях, в похожих людях

если хоть на день ты умышленно превознес,

значит лидера в нашем стойле уже не будет.

уходя, скорби о несказанном резко вслух,

оттого и резко: колет до самых пальцев.

потерять выходит, только назад вернув,

отпустить выходит, только сказав останься.

***

каждое слово оскоминой держится в полости

рта,

вызывает истому,

когда плохо,

называет уборщицу

как скота,

даже том к тому

по пыльным полкам

расставлены были

и поверху,

и внизу,

но от них никакого толку -

остаются бельмом в глазу.

я так больше не выдержу, папа,

в одиночку не доползу.

.

в озере мертвая рыба лежит парчой

у тебя есть свой дом

у озера,

сад с геранью и алычой.

где трава пожухла, вовсю кровоточит грунт.

папа, если меня любили,

то сейчас почему плюют?

.

в облаках дочерта воды и

вся ледяная морось

дерёт и летит за холку

а вот бы

уже как ты

затушить бычок о футболку,

оступиться на дне стакана,

но сейчас это полбеды.

папа, дай погонять двустволку

в днк чтоб не ныла рана

уничтожу ее следы.

***

и плохое однажды кончится,

и не слишком плохое,

и даже хорошее.

одиночество преподносимо обычным случаем,

этим оно похоже.

так принимается белое полусухое

за повод вместе

провести свой последний занятый выходной.

торопясь, на комоде снова забуду крестик

и таблетки забуду выпить, дойдя до ручки,

мой подол измят,

мой отец – не мой,

а мой парень опять «в отключке».

мне не весело.

это значит – пора домой.

каждый просит набраться смелости сострадать,

не умея просить дождя на чужой погост.

встань, душа моя, в полный рост -

поцелую вспотевший лоб,

по привычке приглажу прядь,

дверь захлопнется на счастливом лице таксиста.

мы отпущены -

ни к чему уже

сквернословить и воевать,

тот свободен, кто чистый холст

оставляет чистым.

о тебе 

ветер хлещет по нежной коже

и подталкивает к концу.

знаешь, я на тебя похожа

даже так: я тебе к лицу.

5 утра, пара глупых песен

мы разбросаны по местам

знаешь, вид из окна так тесен

и я следую по пятам

нашей дурости или страсти

там другого не прижилось

ты разрушишь мой мир на части -

стану видеть тебя насквозь

все последствия будут резки

нам же грубо и хорошо

ты на этом своём отрезке

не жалей, что меня нашел.

***

ни-ког-да не выйдет из нас живых.

с того света сигналит горн.

нас почти не видели таковых,

а увидевший погребен.

бог играл бы в кости под соль – минор,

слушал регги и блюз стихий.

только бога нет, так как до сих пор

он не отнял у нас стихи.

порицаем истину как слугу,

лижем сангрию натощак.

если предначертано, то смогу

и в любви, и в других вещах.

бога нет. так, казалось бы, стой, владей -

не споткнешься, когда побег.

никогда не выйдет из нас людей,

равнодушных к самим себе.

-–

и никто не будет хвалить наш путь,

смело хлопая по плечу.

а мы сядем в баре каком-нибудь

после фразы "я так хочу".

будем пить, что попало, не умолкав,

да пол ночи искать такси.

ты закроешь рот мне и будешь прав,

ведь проститься не хватит сил.

Морю

оказавшись вдали от дома с парой севших голосовых, припадаю к рукам содома, нарочито ловя под дых.

из задумок моих развязных примечательна только та, по которой мы, оба грязных, станем чистыми как с листа. ты врезаешься прочно в память, но я силой своей строки прикасаюсь слегка губами

до соленой твоей щеки.

провожу по холодной коже и становится горячо, будоражаще, но похоже, ты не в силах просить еще. погружаюсь до самой шеи в твой раскатистый баритон. где копаю себе траншею, там тебе воздвигаю трон.

и багровый венец заката, каждый шорох держа востро, полоскает до самых пяток ядовитое в нас нутро, изольющееся на волю, если вовремя не поджечь. будет долго еще живою

беспардонная наша речь.

языком задеваю горло, пальцы движутся вдоль хребта – мы вбиваем друг в друга свёрла, чтоб калечилась красота. но в тебе красота иная: непокорный животный рёв,

кровь,

вскипающая до края,

до каких – то сплошных краёв,

подпирающих синь стенами. и дыханье учащено, пусть сжимается дно под нами, пусть искрится в песке вино, пусть раскатятся от увечий молчаливые гряды волн – возжелаю остаться вечной и нежданной как грозы в шторм.

я, молящая о пощаде, преклоняюсь к твоим стопам на темнеющей ровной глади, как к величественным столпам, и затихну, совсем охрипши, поцелуем коснусь виска: пусть гневится благословивший,

что была с тобой так близка.

…

засыпающий шум прибоя,

отдающая блик луна…

моё море,

родное море,

лишь тебе остаюсь верна

***

И подводя всему итог, я избегаю одолжений, но движет мной совсем не то, что жжёт, бросая на колени; не то, зачем в пустых дворах влюбленные встречают утро. Мной движут слабость, злость и страх от этой

нужности

кому-то.