В прошедшем времени

Следующим утром мне довелось познать в действии закон парных случаев. Когда, разделавшись с очередным трахеобронхитом, я вызвал из коридора следующего пациента, им оказалась круглолицая женщина лет тридцати. Она жаловалась на температуру, общую слабость, появившиеся с вечера. Утром ее рвало, и при осмотре тоже слегка мутило. Градусник показал 37,8, сердце и легкие без особенностей, живот… Вот с животом явно было что-то не так. Брюшная стенка наощупь показалась мне деревянной ‒ твердая и не участвующая в акте дыхания. Вдобавок в подвздошной области слева я нашел положительный симптом раздражения брюшины. Аппендицит, конечно, чаще бывает справа, но читал я и о нетипичном расположении аппендикулярного отростка…

В общем, картина «острого живота» была налицо, единственное, о чем стоило спросить, поскольку передо мной была женщина, ‒ не было ли у нее задержки? Это сразу увело бы диагностический поиск в сферу неотложной гинекологии. Я со всей своей деликатностью задал наводящий вопрос, тетка сперва фыркнула, пожала плечами, потом начала объяснять. Я оторопел. С ее слов выходило, что задержка около двух месяцев, да еще сегодня у нее началось что-то вроде кровотечения.

Это могло означать угрозу выкидыша, и я немедленно принялся вызванивать приемное гинекологии ЦРБ. Ее надлежало отправить туда как можно скорее.

В послевоенные годы был принят ряд законов, направленных на повышение рождаемости, и здоровье каждой беременной женщины представляло собой дело особой важности. Поэтому, конечно, в ЦРБ мне немедленно дали добро на экстренную госпитализацию. Я выдал тетке направление, позвонил насчет машины (ее сразу же пообещали предоставить) и отправил пациентку ждать в приемное − карету должны были подать к больнице.

Тетка ушла, сухо кивнув, видимо, в знак благодарности. Железная баба, подумал я, − так и не обнаружила никакого волнения по поводу своей беременности, тревоги за состояние малыша или каких-либо еще эмоций, характерных для женщины «в положении».

Что-то мне не понравилось во всей этой истории, но я никак не мог понять, что именно. Когда женщина скрылась за дверью, Кузьмич мрачно покачал головой, но ничего не сказал. Я вопросительно уставился на его, он только махнул рукой и принялся яростно что-то строчить в журнале.

Я велел следующему пациенту подождать, подошел к Кузьмичу и спросил прямо:

– Вы ее знаете?

Он пожал плечами.

– Как не знать? Вся деревня знает. Трое у нее уже, четвертого, видно, некуда.

Мы были только вдвоем, поэтому я спросил прямо:

– Вы думаете, она что-нибудь сделала?

– Кто ее знает, ‒ ответил Кузьмич. – Может, и сделала. А может, и само так вышло. Меньше знаешь, крепче спишь. Сплавили ее в ЦРБ − пусть катится.

Я в очередной раз подивился своей доверчивости. Жизнь никак не могла научить меня сразу думать о плохом! А ведь не спроси я про задержку, она ни за что бы не раскололась.

А какого черта вообще, − вдруг подумал я, − она пришла ко мне, а не к Валентине Ильиничне − нашей акушерке? Ведь знала, что беременна! А если бы и не знала… Да деревенская баба с любыми жалобами «по-женски» пойдет к местной акушерке или повитухе, в крайнем случае к соседке, но уж никак не к молодому городскому доктору мужского пола.

Вон оно что! Акушерка быстро вывела бы ее на чистую воду. Аборты по желанию женщины были не просто запрещены, за них давали вполне реальные сроки, причем не только врачу, сделавшему такое прерывание беременности, но и самой женщине, даже если она все сделала сама. А тут молодой доктор, авось, сразу не догадается…

Вот ведь зараза, подумал я. Но делать нечего, птичка улетела − не бежать же за ней вслед и допрашивать? Я все сделал, как положено. Теперь уж пусть в ЦРБ разбираются, что к чему.

С другой стороны, мог ли я ее осуждать? В стране не было контрацепции как таковой, и с 1936 года были запрещены аборты. Постановление отменят только в 1955 году, а пока любая беременная женщина, которая не хочет рожать, – априори преступница. Не мое дело, решил я. Я свою работу сделал.

Я закончил прием, осталось только дописать кое-что в картах. И тут в дверь влетела наша санитарка баба Зоя и, переведя дух, сообщила, что меня срочно вызывают в «родилку» к Валентине Ильиничне. У меня слегка закружилась голова, подкатила тошнота, ноги стали ватными. Это все-таки случилось. Меня вызвали туда, где я вообще ничего не понимаю.

Я выглянул в коридор. Толпа рассосалась, однако на скамейке обнаружился милиционер. У меня почему-то похолодели руки, но в целом стало полегче. От еще одного стресса я будто бы пришел в себя.

– Вы на прием? – растерянно спросил я. Он замотал головой, потом поднялся и ткнул мне под нос корочки.

– Лейтенант Беликов. Мне с вас объяснения нужно взять. По поводу происшествия на поле. Вы ведь выезжали ночью оказывать помощь?

Как будто здесь кто-то еще мог выезжать, подумал я. Принесло его на мою голову. Нет, с моей стороны все было сделано по закону, но я все равно испытывал неуверенность перед блюстителем правопорядка. Легенда моя была довольно прозрачной, а врать я категорически не любил и потому умел плохо. А ну как начнут в отношении меня какую-нибудь проверку?

– Да, − кивнул я. – Только сейчас пообщаться, к сожалению, не получится. Меня только что вызвали в родильное, там что-то стряслось… Давайте завтра в это же время?

Он неохотно согласился, и мы расстались. Кузьмича тоже не было на месте. Я собрался и рванул в родильное, на ходу судорожно вспоминая, откуда вообще берутся дети и как именно это происходит. Через несколько минут я влетел в избу и столкнулся с Валентиной Ильиничной.

– Давно рожает? – от страха я решил сразу взять быка за рога.

– Да не рожает тут никто, − устало отмахнулась она. – Пришла вон, на мою голову. Кровит третий день, живот твердый, матка каменная. Говорит, не делала ничего. Семнадцатая неделя сроку. Я ей говорю – ты где вчера была? Позавчера? − В колхозе, отвечает.

– Аборт в ходу? – я присел от неожиданности. – Да я только что отправил Тычкову с кровотечением в 10 недель в ЦРБ! На машине! На чем же мы эту отправим?

– Тычкову? – изумилась Валентина. – Вот шельма! Я же ее вчера видела − хоть бы слово сказала, что беременная.

– Вы тоже не знали?

Валентина кивнула.

– Понятно. Ну, с Тычковой пусть в ЦРБ решают. Она уже третий раз туда путешествует.

Я поперхнулся. Теперь ясно, что означали слова Кузьмича насчет того, что Тычкову знает вся деревня.

– А с этой чего?

– А ничего. Есть угроза?

Я неуверенно кивнул.

– Значит, будем госпитализировать. Надо звонить в правление или послать кого-нибудь. Пусть дают хоть лошадь, хоть трактор − их дело. Вы согласны со мной?

Я опять растерянно кивнул.

– Тогда в ЦРБ позвоните? Скажете, что у нас тут…

– …еще одна беременная с кровотечением, – закончил я.

Валентина вздохнула.

– Как бы разбирательства не вышло. Ну, явных признаков подпольного аборта нет, баба не сознается. Значит, будем писать угрозу выкидыша. Смотреть будете?

Я судорожно сглотнул.

– Если честно, я не гинеколог. Наверно, лучше поскорей организовать отправку.

Валентина понимающе улыбнулась.

– Ну, давайте. Мы тут будем ждать. Я ее сейчас никуда не выпущу, а то сбежит. По дороге за документами заедут.

Я кивнул, попрощался, затем побежал к себе и позвонил. В правлении поохали и пообещали «пока что лошадь, машину если только к вечеру». В приемном гинекологии ЦРБ я попал на того же врача, и он мрачно спросил:

– У вас там сегодня что? Забег беременных? Соревнование по тяжелой атлетике?

– Если б я знал! ‒ честно ответил я. – Одну я на приеме выявил, другую – акушерка. Закон парных случаев.

На другом конце провода вздохнули.

– Везите. И проведите работу с беременными, по режиму труда и отдыха. А то что же это у вас − две угрозы в один день?

Я поклялся, что проведу. Настало время перевести дух ‒ работа на сегодня почти кончилась. Осталось только побывать у Ольги.

Температура устойчиво нормализовалась, объективно это было единственное достижение, которым я по праву мог похвастаться. Небольшую прибавку сил я также отнес на этот счет, плюс некоторая адаптация к болезни. Человек ведь, в конечном счете, привыкает ко всему.

Иная динамика отсутствовала, и я задумался, что еще можно добавить к лечению. От начала заболевания прошло четыре дня, и с учетом достижения нормотермии формального повода менять сульфидин на пенициллин не было. Однако не было и признаков дренирования, то есть отхождения мокроты. Куда она делась? Взяла и рассосалась на месте? Тогда почему приступы кашля такие тяжелые, почему сохраняется участие вспомогательных мышц в дыхании?

Ольга выглядела уставшей, да и я, честно сказать, валился с ног, поэтому пробыл у нее недолго. Осмотрел, убедился, что не стало хуже, и отправился домой, отчаянно размышляя, все ли я делаю правильно.

Я решил для себя, что попробую добавить что-нибудь из дополнительных методов – банки, ингаляции. Хорошо бы нормальный массаж. Она уже может его стерпеть. Только где бы взять массажиста с хорошими руками? На все эти нововведения я определил для себя срок в двое суток (впереди как раз были выходные), а на понедельник ориентировочно запланировал госпитализацию в ЦРБ, если лечение по-прежнему не даст эффекта. Оба дня я буду заглядывать к Ольге, и в воскресенье, если будет необходимость, уговорю ее ехать.

Это представлялось мне единственным вариантом, и то услужливое воображение периодически рисовало, как в Н-ске будут костерить молодого доктора, который неделю лечил в деревне, скажем, туберкулез или сепсис, и не сообразил вовремя отправить в город. Так, в сомнениях, я следующим вечером и отправился к моей больной.

Тетка на этот раз встретила меня у порога. Я испуганно спросил, не стало ли хуже, она покачала головой.

– Так и кашляет. И ночью мается, и днем находит. Я уж хотела Филипповну позвать, да, думаю, сначала спрошу.

Я напрягся, но Филипповны среди сотрудников больницы припомнить не смог. Больше в деревне медиков не было.

– А кто это?

– Так Филипповна – она… ну, это… травами лечит.

Только народных целителей мне не хватало, подумал я. А еще колдунов, шаманов и заклинателей дождя. А с другой стороны, если от моего лечения толку немного, что я могу возразить?

– Хорошо, пусть придет, ‒ сказал я. – Только все под моим контролем. А ваша Филипповна умеет делать массаж?

Тетка сказала, что Филипповна умеет все, и отправилась за ней. В меня она, по-моему, уже не очень верила.

Я решил, что за два дня «Филипповна» не успеет сильно навредить. Кроме того, если она возьмет на себя вспомогательные методы, типа массажа и банок, то, наоборот, очень меня выручит. Теоретически, я, конечно, мог попробовать сделать все это сам, но быстро бы не справился, да и не имел соответствующего опыта.

А кроме того, мне вдруг очень захотелось посмотреть на живого народного целителя – я в жизни ни одного не видел. Когда я стану настоящим взрослым и опытным доктором, я, конечно же, как и все врачи, буду считать их шарлатанами, но пока мне очень хотелось верить в чудеса.

Филипповна оказалась щуплой суетливой бабкой, невысокого роста и слегка ссутуленной. Я ожидал, что у нее будет с собой целая сумка всяких хитрых приспособлений, и, честно сказать, был слегка разочарован, увидев, что она пришла налегке. С собой она принесла только сбор трав собственного производства, который отрекомендовала, как отхаркивающий, то бишь «от кашля». И все. На меня Филипповна взглянула оценивающе и с некоторой опаской.

– Это, что ли, вы доктор новый будете? – елейным голосом поинтересовалась она и, получив от меня утвердительный ответ, спросила:

– Сами, что ль, не лечите?

– Лечу, − «подробно объяснил» я, чувствуя себя полным идиотом. − Вы массаж делать умеете? И банки ставить?

– А как же? − гордо ответствовала она. – И банки, и разотру. И травы вот у меня… − она взялась было перечислять, но я ее остановил. Сегодня у меня были еще вызовы, и надо было закончить здесь поскорее. Против трав я не возражал, хотя совершенно в них не разбирался. Понадеялся, что, раз Филипповна до сих пор никого не отравила (такого на деревне не скроешь), значит, свое дело знает. А навредить фитотерапией, по-моему, еще сложнее, чем вылечить с ее помощью.

Я осмотрел Олю. Она выглядела уставшей и замученной. Нет, ей не было хуже, но и лучше тоже не было. Я дал согласие на лечение «настоем листьев с целого березового веника» и вообще на любые травы, кроме откровенных ядов и наркотиков. Я показал, где, с моей точки зрения, локализовано воспаление, и попросил каждый день растирать ей спину и «прохлопывать» проекцию легких, по возможности в таком положении, чтобы голова находилась ниже спины. Может быть, удастся буквально «вытрясти» из нее то, что мешает ей дышать? Я не слишком надеялся на это, но надо же было делать хоть что-нибудь…

Под вечер погода испортилась, заморосил дождь. Я добрался до дому под водяной пылью, а когда вошел, уже хлестало вовсю. Спал я в ту ночь без снов – сказалось напряжение двух предыдущих суток.

В воскресенье отдохнуть от амбулаторного приема не вышло − ко мне на осмотр толпой пошли простуженные. Все больные были с похожей симптоматикой, практически все без температуры, но с заложенным носом и сухим верхним кашлем. Кто-то, так же как и я, накануне вечером промок под дождем, кто-то, вроде бы, не переохлаждался, но проснулся в соплях. Словом, это была обыкновенная вспышка ОРВИ.

Здесь пока еще лишь подозревали о вирусном происхождении этого заболевания, и даже в моем «Терапевтическом справочнике» осторожно сообщалось предположение о «фильтрующемся вирусе», вызывавшем острый ринит, то бишь, насморк в просторечии. Как тут было не вспомнить «Кавказскую пленницу» и лекцию о «фильтрующемся вирусе ящура», который, как известно, «особенно бурно развивается в организме, ослабленном алкоголем».

Не менее феерично выглядел и раздел «лечение острого ринита». Так, кроме всего прочего, в нем предписывалось загнать в нос на несколько часов ватные шарики, «чтобы дать покой воспаленной слизистой», а также «тепло к ногам» и «потогонные» (малина). В подостром периоде справочник рекомендовал впрыскивания раствора адреналина, а также раствора… кокаина (вот это изумляло больше всего, хоть я и знал, что в те времена кокаин был не только не запрещен, но и успешно применялся в стоматологии для обезболивания) и вдыхание паров йодной настойки.

Особенно меня тронула пропись порошковой смеси «для вдувания в нос»: стрептоцид, сульфазол, эфедрин и пенициллин. Где же я все это должен взять при таком потоке больных? Пока закажу в аптеке, пока привезут, эпидемия, глядишь, и схлынет. Кроме того, сам способ введения был настолько экстравагантен, что не ассоциировался ни с чем, кроме наркотиков, и я никак не мог отделаться от воображаемой картины, как мои пациенты, словно герои американских фильмов про гангстеров, потребляют указанным способом лечебную смесь и делятся друг с другом ощущениями.

Смех смехом, а народ надо было лечить. Из указанного мне понравилось про вдыхание паров йодной настойки, про малину и, пожалуй, адреналин. По действию он близок к нашим любимым сосудосуживающим каплям, но на всех его не хватало, да и капать в домашних условиях было нечем, так что я ограничился ромашковым чаем с малиной, ингаляциями и свежим больничным листом, который, как известно, при простуде помогает почище любых лекарств.

Впрочем, чудес от меня никто и не ждал, хотели в основном освобождения от трудовой повинности. Что до лечения, то один дядька средних лет все спрашивал: «А если водочки?» Получив отрицательный ответ, он обиделся. Он-то рассчитывал, что сможет сегодня «принять на грудь» не просто так, а по назначению врача. Пришлось его разочаровать.

К обеду прием иссяк, я открыл дверь, чтобы убедиться, что больше никого нет, и нос к носу столкнулся с лейтенантом Беликовым, про которого уже успел напрочь забыть. Он козырнул и по-хозяйски вошел в кабинет. Я поспешил занять свой стул за столом − на нем мне было как-то спокойнее − и жестом предложил ему сесть на место пациента. Он вынул планшет, бумагу, спросил разрешения воспользоваться моей чернильницей, проверил мой паспорт и приступил к допросу.

– Вы позавчера выезжали на дорожно-транспортное происшествие?

Я засомневался, можно ли отнести переезд человека трактором посреди поля к разряду ДТП (никакой дороги там не было), но кивнул. Он продолжал занудным голосом, взгляд у него был цепкий и неприятный.

– Что вы можете пояснить по поводу случившегося?

Я начал излагать, как спал ночью у себя дома (выражение «у себя дома» ему не понравилось, и он, спохватившись, потребовал прописку, − к счастью, таковая имелась), а потом за мной приехали и отвезли на поле.

– Кто приехал? Во сколько?

– Около половины пятого. Мой фельдшер Кузьмич… эээ… Николай Кузьмич, и еще один человек, я не знаю его имени-отчества.

– Вы ранее встречались с потерпевшим Игнатьевым?

– Нет, я увидел его впервые.

– Дальше?

– Оказали первую помощь, организовали эвакуацию в ЦРБ, так как здесь у нас нет условий для оказания помощи при таких травмах.

– Какие условия вы имеете в виду?

– Травматологическое отделение, операционная…

– Кто совершил наезд на Игнатьева?

Я сообразил, что не знаю по имени сменщика… Меня уже мелко потряхивало, ладони вспотели. От волнения я начал нести чушь.

– Я его не знаю. При факте наезда не присутствовал. Человек, о котором говорили, что это он, был на поле, когда мы приехали. Он был испуган и хотел нам помочь, но мы не разрешили.

– Почему сразу не упомянули о нем?

– Забыл. Все внимание было на пациента.

Он сосредоточенно смотрел на меня, и я не выдержал.

– А еще, − сказал я, − честно сказать, я перенервничал. Я такого никогда не видел.

Вдруг он выдохнул и улыбнулся. Лицо его стало живым.

– Да я сам малость перетрухнул, когда место происшествия осматривал. Три года здесь, ничего подобного не было. Крови-то, мать честная! А виновник-то теперь в отказ пошел, говорит, «ничего не помню, выпимши был». Хорошо, свидетели есть. Правда, самого наезда никто не видел, а вот его, перепуганного, когда он на помощь звал и каялся, видали.

Я, наконец, сообразил, к чему был весь этот пристальный допрос. Ему были нужны свидетели происшествия. Кроме того, этот лейтенант Беликов оказался моим ровесником, внушительность ему придавали форма и строгий тон, которого он, как видно, старался держаться в любых непонятных случаях. Знакомая тактика…

– Будет жить Игнатьев-то?

– Должен. Вчера оперировали, пришел в себя, говорят. Вот ходить будет ли – не знаю. Время покажет.

Он кивнул. Я, наконец, улыбнулся в ответ.

– А что, ты ведь из Н-ска? – он неожиданно перешел на «ты». – Севку Дюпина знаешь?

Я изумленно покачал головой.

– Нет.

– Вроде он медбратом трудится. Служили мы с ним вместе.

– Нет, не знаю. В городе несколько больниц, я не могу знать всех.

– Ну и ладно. Вот тут распишись, что ты читал и согласен.

Я черкнул размашистую закорючку ‒ вот во что превратилась моя подпись ‒ и вернул ему бумагу.

– Еще мне Николая Кузьмича твоего допросить надо.

– Он на выезде, будет завтра с утра.

Он кивнул. Мне было пора по вызовам, но лейтенант Беликов, похоже, никуда не спешил.

– Так что, может, тогда… за знакомство? – нерешительно предложил он.

Еще одна жертва уморительного поверья, что у врачей всегда есть спирт и в свободное время они то и делают, что пьют его «не пьянства ради, а здоровья для». Я напустил на себя важности и объяснил:

– Мне еще на вызова, у меня рабочий день не закончен, и неизвестно, когда закончится. Все болеют, прямо эпидемия.

Он вряд ли понял последнее слово, но уважительно посмотрел на меня и отстал.

Общение с милицией вроде бы прошло без видимых потерь, но определенных нервов мне стоило. По первости, только появившись здесь, я все время боялся, что меня начнут расспрашивать откуда я, что да как в городе, и я на чем-нибудь проколюсь. К счастью, довольно быстро оказалось, что подобные расспросы здесь не приняты, и я успокоился. Местные оказались нелюбопытны до чужой жизни и скупы на рассказы о себе − видимо, боялись шпионов.

Тем труднее было сейчас спокойно отвечать на вопросы этого Беликова, но, вроде бы, мне удалось не вызвать у него подозрений.

Я отправился по вызовам. Их было два, и я довольно быстро с ними управился.

Вечером, когда я пришел к Ольге, меня чуть не застигла в пути гроза. Я едва успел забежать в сени, когда в небесах загрохотали медные тазы, а затем потоки воды обрушились на крышу и окна.

Лечение было в самом разгаре. Травница добросовестно стучала Олю по всей спине, заглушая даже звук ливня за окном, и та заходилась кашлем. В комнате пахло мятой, душицей и еще зачем-то валерианой – видимо, для тети. Я решил немного подождать за дверью, чтобы никого не смущать, и минут пять слушал только кашель, подбадривание и хлопки. Затем хлопки прекратились, остался один кашель. Приступ не прекращался, кашель становился все громче, и я испугался, что она сейчас задохнется – таким жутким и отрывистым он был. Я вбежал в комнату, чтобы как-то прекратить этот приступ, увидел стоящую посреди комнаты Ольгу, и вдруг она резко согнулась пополам в очередном приступе, прижимая к лицу полотенце.

Я услышал то, на что уже и не надеялся. Кашель, судя по звуку, стал продуктивным, мокрота пошла, и в несколько приемов она ее откашляла. И разом все кончилось.

Я отнял у нее полотенце и поглядел в него. Крови практически не было (а я уже приготовился ее там увидеть и судорожно вспоминал, что делают при туберкулезном легочном кровотечении). Нормальная картина пневмонической мокроты, многовато только.

Ну, и что же это было, интересно? Обструкция? Абсцесс легкого, чудом вскрывшийся в просвет бронхиального дерева? Бронхоэктазы?

Теперь я уже вряд ли узнаю это. Бронхоскопии здесь нет, а на рентгене (с учетом актуального качества снимков) внятная картина будет разве что при туберкулезе. В любом случае, конечно, ее надо обследовать, и я ей это рекомендую. Но, кажется, переломный момент в болезни наступил.

Оля осипла и тяжело дышала, сил у нее совершенно не осталось, однако не нужно было даже прикладывать стетоскоп, чтобы услышать перемену. Она теперь вдыхала и выдыхала всем объемом легких. Дыхание стало глубже, усилий для него требовалось меньше. Кажется, моя работа здесь закончилась.

Я попрощался и стал обуваться. Из сеней мне было слышно, как Ольгина тетка что-то говорит про молодых ничего не умеющих докторов, которых зачем-то присылают лечить людей. Я усмехнулся и вышел. Дождь кончился, солнце играло в дождевых каплях. Пели птицы.

Оля шла на поправку. Ей смело можно было назначать явку в поликлинику, однако эпидемия ОРВИ была в самом разгаре, и я решил перестраховаться. Я приходил уже не так часто ‒ через три-четыре дня, и каждый раз отмечал положительные изменения. Вот «раздышался» молчавший сегмент легкого, в нем появились, а затем и пропали влажные хрипы. Оля уже без усилий вставала с кровати, почти пропала одышка, и стал почти здоровым цвет лица.

И по мере того, как наступало улучшение, сама Оля отдалялась от меня. Нет, она по-прежнему радовалась моему приходу и смотрела на меня со смесью надежды и восторга, но, похоже, больше не собиралась падать в мои объятия. Поправляясь, она словно выстроила вокруг себя стену, и я не мог понять, от кого она пытается защититься ‒ от меня или от себя самой.

Ее фразы становились дежурными, ответы односложными и только по делу, и сама она становилась прежней – приехавшей из города учительницей, далекой и закрытой, просто пациенткой, без личности и сути. И это очень огорчало меня, потому что я больше не хотел быть для нее просто врачом. Я знал, что не имею права на отношения с ней, что скоро уеду, и лучше было бы ничего не начинать, но мне было обидно, ведь я же видел, что с ее стороны чувство было! Мне хотелось только подтверждения, намека, знака, и я как будто действительно верил, что этого мне будет достаточно.

И почему-то мне вовсе не казалось свинством уехать и оставить ее с разбитым сердцем, напротив, я считал, что каждый из нас заслужил свой кусочек счастья и мы в состоянии дать его друг другу.

Но как бы то ни было, настал день, когда мне пришлось сказать, что опасность позади и больше я на осмотр не приду. Я пригласил ее на прием через неделю. Мне показалось, что она как будто ждала этого, но все-таки немного огорчилась.

– Скоро я уеду, ‒ сказала она. – Вот уже и отпуск заканчивается.

Мне показалось, что она говорит не об отпуске.

– Но… ведь вы придете на прием? – Я вдруг испугался, что она вот так уедет и я ее больше не увижу. Она улыбнулась и кивнула. Мне было пора. За окном начинало темнеть, собирался дождь. Оля больше не сказала ничего. Я собрался и вышел.