Миллион на стене

– А фитюлька? – возразила Диана.

– Фитюльку, наверно, проморгали, – сказал Калев. – Может, было темно или полутемно… Собственно, сейчас ведь это модно, цеплять всякую дребедень в самые неподходящие места, наверняка таких фитюлек полно кругом.

– Фитюлька, – пояснил Андрес, – при опознании может быть только дополнением. Косвенной уликой, так сказать.

– Как вообще можно опознать тело без головы? – усомнилась Диана.

– Методом исключения, – предположил Калев.

– Вроде того, – согласился Андрес. – Понимаешь, – стал он растолковывать Диане, – когда люди пропадают, об их исчезновении кто-нибудь да заявляет. Как правило, родственники. У такой молодой женщины они наверняка есть. Если совпадают возраст и общие приметы, тело показывают предполагаемым родным, друзьям и тому подобное…

– А пока никто не заявлял? – спросила Диана.

– Нет.

– Странно.

– Ничего особенно странного в этом нет, – возразил Андрес. – Нынче вся молодежь сверхсамостоятельна, что парни, что девицы, не успев окончить школу, селятся отдельно и к родителям отнюдь не каждую неделю заглядывают.

– А соученики? Или, скорее, сотрудники, наверняка она уже работала?

– Те так быстро не среагируют. Человек ведь может заболеть. Например. Да, кстати, одна примета нашлась, особой ее не назовешь, но… Левая почка у нее изменена, переболела воспалением лоханки, снаружи этого не видно, но близкие должны знать… Словом, какое-то время реакции может не быть. Но потом кто-то обязательно спохватится…

– Если она здешняя, – обронил Калев. – Ну а коли приезжая? Из Хельсинки, скажем. Или и вовсе из России.

– Это все равно, – покачал головой Андрес. – Розыск пропавших ведется везде. И рано или поздно мы тоже получим соответствующую информацию.

– Жуткое дело, – вздохнула Диана.

Она подумала, что ее собственной дочери лишь лет на пять меньше, чем убитой, и нервно передернула плечами. И ведь та тоже шатается бог весть где, правда, не здесь, а в Москве, но это ничуть не лучше, наоборот. Недавно одного из сотрудников московского издательства, где работала ее мать, стукнули на улице чем-то тяжелым по голове и оставили валяться с проломленным черепом в луже крови, просто так стукнули, ради кайфа, даже не ограбили, второй месяц человек в реанимации. И не так поздно он домой добирался, часов в десять вечера. Мать впала в панику, так всегда, людей может косить словно автоматными очередями, но пока это не касается твоих знакомых, как-то не реагируешь или, по крайней мере, не принимаешь слишком близко к сердцу, но когда список происшествий пополняют люди, лично тебе известные… Мать долго жаловалась по телефону на Лельку, не слушается внучка, подружки, прогулки, повлияй, Диана, а как ты повлияешь? Разве матерей слушаются многим больше, чем бабушек? Да еще и на расстоянии…

Калев допил свой коньяк и встал.

– Пойдем, Диана, – сказал он решительно. – Дадим Андресу отдохнуть. Пока очередной труп не нашли.

Матс Теллер жил в «сталинском» доме возле «Стокмана» – примета важная, ныне во всех журналах, приложениях и разнообразных листках по продаже недвижимости, описывая удачно расположенное здание, непременно отмечают, что оно недалеко от «Стокмана». Собственно говоря, это было не одно здание, а комплекс, корпуса которого занимали целый квартал и выходили на четыре улицы, в том числе, две относительно тихие. Квартира Теллера глядела всеми своими окнами, кроме кухонного, на одну из этих двух улиц, была она, по старым, конечно, понятиям, высшего класса, с тремя большими комнатами, широким коридором и огромной кухней, вызывавшей тайную зависть Дианы, которая питала пристрастие к просторным помещениям, а поскольку комнаты и в их с Калевом квартире были немаленькие, то соответствующий всплеск эмоций у нее вызывала именно кухня. Ремонт, правда, Теллер делал, если делал, давно, а уж о новомодных окнах-дверях и речи нет. Гостиная была обставлена эстонской мебелью пятидесятых годов, каковую Диана видела и в других домах, обычно там, где жили люди постарше, у тети Калева, например, стоял такой же буфет, да и стол со стульями вроде из того же ряда. На стене висели картины, несколько из них самого Матса и две-три иного вида, наверно, из отцовской коллекции.

– Когда к тебе приходят покупатели, где ты им показываешь картины? – спросил Калев, когда Матс провел их в гостиную. – Здесь?

– Бывает, что и здесь, – отозвался Теллер. – Но чаще в мастерской, после смерти мамы я, как ты понимаешь, остался один в трех комнатах и устроил в своей бывшей детской мастерскую. Это рядом.

– А спальня?

– Спальня в конце коридора.

– То есть никто из покупателей туда не заглядывает?

– Нет. Я и дверь, когда в доме посторонние, держу закрытой.

– Понятно. Значит, эта версия отпадает.

– Какая версия? – не понял Теллер.

– Такая, что кто-то из твоих клиентов мог случайно увидеть Коровина и, будучи любителем живописи, догадаться о ценности картины.

– Невероятно, – сказал Матс. – И даже если б кто-то прошел в конец коридора и открыл дверь, чего я не помню, Коровина он в любом случае не увидел бы, картина висела в дальнем углу, у кровати, ее еще и шкаф загораживал.

– Покажи, где, – сказал Калев.

Диана за мужчинами не пошла, заметила смущенный взгляд Теллера и подумала, что у него там наверняка беспорядок. Может, и постель не застелена, кто знает. Впрочем, через две минуты они вернулись, Калев сел рядом с ней на диван, а Теллер стал разливать кофе из термоса по заранее уже приготовленным чашкам. Разлил, по одной поднес чашки с блюдцами гостям, затем переставил на журнальный столик сливочник с сахарницей, а подумав, и свой кофе.

– Составил? – спросил Калев, щедро наливая в чашку сливки.

Теллер кивнул.

– И как?

– Конечно, ты был прав, – признал тот, – Упорядочив всех, так сказать, осведомленных, я выявил кое-какие зацепки. Сейчас я тебя введу в курс дела.

Он взял с обеденного стола исчерканный лист бумаги, придвинул кресло поближе к дивану, сел и положил список на журнальный столик.

– Я начал с сестры, – сообщил он, разглядывая свои пометки. – Она сказала, что в последний раз вспоминала о Коровине давно, в то время, когда после смерти матери мы делили картины и прочие вещички. Тогда же, возможно, обсуждала все это с двумя-тремя подругами. Но было это почти два года назад, позднее она к этому не возвращалась, ее часть наследства в доме, картины висят на стене, она ничего не продавала и не думала продавать, потому все, с этим связанное, выбросила из головы. Убедительно?

– Пожалуй, – согласился Калев.

– Муж ее тоже с тех пор, как вещи перешли к ним, на эту тему ни с кем не заговаривал, собственно, по его словам, кроме жены и меня, он это наследство и вовсе никогда ни с кем не обсуждал. Младший сын сестры утверждает, что вообще не знает, кто такой Коровин, и я ему верю. Молодое поколение… – Он неопределенно улыбнулся и продолжил: – Но со старшим дело другое. Он мне признался, что у него подружка учится в художественном училище, и он не удержался, поведал ей, кто у него дядя и какие картины остались от деда. И это случилось не так давно, на рождество как будто. Так что вот тебе одна утечка. Конечно, я не хочу сказать, что эта девушка или ее соученики – преступники, но сведения через них могли пойти дальше, не правда ли?

– Разумеется, – согласился Калев хмуро. – Ну, дальше?

– С первой женой мы уже лет пятнадцать никаких контактов не поддерживаем, – сказал Теллер. – С тех пор, как Арво школу кончил, наверно. К тому же она живет в Тарту, перебралась туда через год или два после развода, вышла замуж вторично, словом, ее кандидатуру я отвел. Со второй иначе, с ней мы время от времени общаемся, в основном, по поводу дел Камиллы, конечно. Я ей позвонил, поговорил, завел как бы невзначай речь о Коровине, она долго не могла вспомнить, мы ведь жили с ней отдельно от родителей, ходили к ним по праздникам и только… В общем, это не она. Я так думаю.

– Ясно, – сказал Калев. – Кто еще?

– Еще я вспомнил четырех человек, которым говорил о картине, двоим даже ее показывал, эти из коллег. Но понимаешь, Калев, загвоздка в том, что это было года два назад, не менее полутора уж точно, вскоре после того, как картина стала принадлежать мне или даже до… ну показывал я, разумеется, после, не при маме. Я им позвонил, никто не помнит, чтобы говорил хоть кому-то что-либо на эту тему в течение последних месяцев, сразу после того, как от меня услышал, еще может быть, но ближе к текущему, так сказать моменту, категорически нет… Единственное, среди них один мой бывший приятель, искусствовед, он теперь совсем спился, я его полгода не видел и дозвониться тоже не сумел. Вернее, не застал его, раза три звонил, говорил с женой, но до самого не добрался. Вот он мог бы спьяну в какой-нибудь сомнительной компании ляпнуть. Давно имеет привычку пить со случайными людьми.

– Все? – спросил Калев.

Теллер помолчал.

– Не совсем, – сказал он осторожно. – Не хочу грех на душу брать, но пришла мне в голову еще одна мысль. – Он сделал паузу, словно колеблясь, но потом решился. – Соседи. Точнее, один из соседей.

– Он знал о картине? Или, вернее, о том, что она ценная?

– Повидимому. Понимаешь, мои родители были в дружеских отношениях с семьей, которая жила напротив, на нашей же лестничной площадке. Отец с этим соседом ездил на рыбалку и вообще, мать с его женой тоже интенсивно общалась. Они были люди интеллигентные и представление о живописи имели. Когда отец с матерью куда-то уезжали, всегда просили их приглядеть за квартирой. Теперь старшего поколения уже нет, здесь живет сын, мой примерно ровесник, в детстве мы с ним во дворе в разные игры играли и по сей день приятельские отношения поддерживаем, иногда, особенно, когда с женой поцапается, он заходит ко мне поговорить.

– О живописи? – осведомился Калев?

– Да нет, о вещах попроще. О жизни, скажем так. В живописи он разбирается слабо, но человек с высшим образованием, общаться с ним приятно.

– За бокалом вина.

– Скорее, кружкой пива, – усмехнулся Матс. – Но о картине он тоже знал, как-то я пожаловался, что квартира запущена, а ремонт делать не на что, так он посоветовал мне продать что-либо из отцовского наследства. Не обязательно, сказал, Коровина, можно и что-то подешевле. И сейчас, когда узнал об ограблении, сразу про Коровина спросил.

– То есть ты на него думаешь? – уточнил Калев.

– Упаси боже! Нет. Но у него самого сын, с родителями живет, две дочери еще, те замужем, одна даже в Хельсинки перебралась, а вот сын тут. Разгильдяй, забулдыга, за тридцать перевалило, а ни профессии толком, ни работы, научился где-то стены красить да обои клеить и этим пробавляется. Дает объявления в газетенках, где их бесплатно печатают…

– Уже не бесплатно, – заметил Калев.

– Да? В любом случае. Дает объявления, потом ходит желающим ремонт делать. Получит деньги, прогуляет и нового заказчика ищет. Неторопливо так. А пока найдет, кормится на родительский счет. Сколько отец не пытался, а подействовать на парня не может… Собственно, все они теперь такие, на родителей наплевать, мало ли что старики болтают… У меня с Камиллой те же проблемы, хотя ситуация противоположная, та ведь умница и не ленится, учится и учится, но попробуй ей слово поперек скажи!

Он удрученно вздохнул, и Калев спросил:

– А насчет нее ты полностью уверен?

– Я же тебе говорил: написал, поинтересовался.

– И получил отписку. Позвони, поговори, может, вспомнит что-нибудь.

– Не буду я ей звонить, – буркнул Теллер.

– Что так?

Теллер поколебался, потом снова вздохнул.

– Поругались накануне ее отъезда. В очередной раз.

Супруги Кару молчали, и после довольно долгой паузы он продолжил:

– Началось с ерунды. Была в газете какая-то статья, про пенитенциарную систему. Зазвонил телефон, я вышел в коридор, поговорил, вернулся в комнату, вижу, сидит, читает. Ну я и ляпнул, наполовину, между прочим, в шутку, хотя дело это вовсе не шуточное, что вот, о преступниках беспокоятся, чтобы сыты были, комфорт им и довольство, а кто о честных людях подумает? У них там небось тюремный врач сидит и чуть что бежит на помощь, а я, художник, человек немолодой, без страховки медицинской живу, не дай бог заболеть, сдохну, как собака. И что, вы думаете, она мне отвечает? Ты, говорит, сам сделал свой выбор. Работал бы, как все люди, и была б у тебя страховка. Понимаете?! Я, значит, не работаю! Машины чинить или торговать, хуже того, в конторе дурака валять это работа, а творчество не работа! Собственно, ничего удивительного, яблоко от яблоньки, с чего мы с матерью ее развелись, та ведь тоже считала, что работать надо, а не красками-кисточками баловаться! И теперь девчонка эта мне указывает, как жить, слово за слово, и принялась меня попрекать, что мало алиментов на нее платил, мать вкалывала, растила, а от меня толку никакого… Ну и я взбесился, неправильно, говорю, мамаша твоя замуж вышла, за банкира надо было или хотя бы работника бензоколонки, а не художника… А-а, черт с ней!

Он сердито махнул рукой.

– Ладно, – сказал Калев, – давай сюда свой список, я передам его Андресу.

– Но получится, что я подозреваю людей, которых не подозреваю.

– Ну дай фамилии тех, кого подозреваешь.

– Я ведь не их подозреваю. Получится неловко. Выйдет, что я голословно обвиняю…

– Никто не собирается их обвинять, – перебил его Калев. – Там просто проверят, нет ли какой-либо из твоих фамилий в компьютере, может, кто-то имел контакт с людьми, проходившими по делам, связанным с похищением предметов искусства.

– Это все у них в компьютере?

– Разумеется, – сказал Калев. – То есть, по правде говоря, понятия не имею. Но по логике вещей…

Матс еще некоторое время смотрел на свой список, потом проворчал:

– Я все-таки выпишу только тех, кто мог передать дальше.

Они уже собрались уходить, Калев, во всяком случае, решительно поднялся с места, когда в дверь позвонили.

– Это Арво, – сказал Теллер, – книгу у меня одалживал, утром звонил, что занесет.

Он вышел в прихожую, и Диана тихо спросила:

– Кто такой Арво? Сын?

Калев кивнул.

– Странно, что мы его ни разу не встретили. На выставках Матса хотя бы. Если уж он имеет отношение к искусству…

– К музеям, – поправил ее Калев.

– Есть разница?

– Есть. Он просто чиновник, – пояснил муж. – А не встречали мы его потому, что он до последней пары лет жил в Тарту. С матерью и отчимом, потом в университете учился, потом работал там. Тсс…

Диана, готовая задать следующий вопрос, закрыла рот и как раз вовремя, отец и сын Теллеры вошли в гостиную.

– Знакомьтесь, – сказал Матс.

Сын Теллера был такой же благообразный, как отец, может даже, еще более, какой-то чересчур уж вежливый, лощеный, разнаряженный средь бела дня в выутюженный черный костюм с белой сорочкой и красно-зеленым галстуком, слишком, по мнению Дианы, ярким, собственно, теперь, эти попугайские галстуки носили все, от телеведущих до президентов.

Он, кажется, заметил, что Диана обратила внимание на его небудничный облик и пояснил словно извиняющимся тоном:

– Делегация приезжала финская, пришлось быть при параде.

Диана улыбнулась, как бы принимая сообщение к сведению, но все равно подумала с малопонятной даже себе неприязнью, что искусствовед этот какой-то искусственный… то есть не искусствовед, а чиновник, хотя как можно работать в музее и не разбираться хоть чуть-чуть в искусстве, даже если образования соответствующего не имеешь…

– Ну как? – спросил сын отца. – Из полиции нет новостей?

– Нет, – буркнул Матс сердито. – Вот с Калевом обсуждали…

Что именно обсуждали, он уточнять не стал, а Калев перевел разговор в другое русло.

– Как вы думаете, – спросил он, поворачиваясь к Арво, – есть у вора шанс продать картину кому-то тут, в Эстонии? Вы ведь в некотором роде специалист, не по скупщикам краденого, конечно, но коллекционеров наверняка знаете?

– В какой-то степени, – согласился тот осторожно. – Могу сразу сказать, что для среднего собирателя живописи это полотно слишком дорогое. По сути дела мало-мальски отвечающую ценности картины сумму сразу может выложить только нувориш. Но ведь теперь, после статьи в «Постимеес», всем уже известно, что картина украдена. Я могу, конечно, вообразить себе ярого коллекционера, который наплюет на все сопутствующие обстоятельства и повесит картину в спальне, как вот папа, чтобы любоваться в одиночестве. Но нуворишу это вряд ли интересно, они ведь такие покупки делают больше для саморекламы.

– Или, чтобы вложить деньги, – заметил Калев.

– Это, когда речь о чистых картинах. Деньги вкладывают так, чтобы в любой момент их можно было получить обратно, – возразил «музейный работник». – А продать ворованную вещь… Не скажу, что это совсем уж невозможно, но проблематично.

– В общем, пристроить свое приобретение вору будет нелегко, – подвел итог Калев. – То есть, скорее всего, картина еще у него. Если только он не стащил ее по предварительной договоренности с будущим покупателем.

– Это вряд ли, – сказал Арво. – Ведь полиция считает, что вор – дилетант, а дилетанту не так просто выйти на нужного человека. Для этого надо хорошо знать конъюнктуру.

– Как вы, например, – прищурился Калев.

– Хотя бы, – согласился тот, принужденно улыбнувшись.

– А как с обратным вариантом? – вставила Диана. – Кто-то мог сделать дилетанту «заказ». Это наверняка дешевле.

– Но опасней, – возразил Калев. – Попадется и выдаст. Ну а как насчет вывоза картины за пределы Эстонии?

Арво развел руками.

– Это уже не ко мне.

Позже, когда супруги Кару вышли из подъезда, Калев буркнул:

– Ну и дело! Подозревается целое художественное училище! Или неопределенное число алкашей из окружения спившегося искусствоведа!

Диана хихикнула.

– Да, солнышко мое, то ли дело какое-нибудь примитивное убийство. Пять кандидатов, ну пусть двенадцать, и выбирай.

– Зря веселишься, – ответил Калев холодно. – Убийство и в самом деле расследовать куда проще. Нашел мотив, и все. А воровство или грабеж выгодны слишком многим, поди выдели конкретного исполнителя. Если б я занимался криминалистикой, я бы, конечно, предпочел иметь дело с убийствами.

– С убийством не выйдет, – вздохнула Диана. – На этот раз поучаствовать тебя, кажется, не зовут.

– Естественно, – ухмыльнулся Калев. – Лет пятнадцать назад я еще, может, и способен был опознавать женские тела, но теперь…

– Теперешние тела все одинаковые, – сказала Диана, – тощие и длинные. Вряд ли кто-то способен отличить одно от другого.

И однако нашлись люди, которые отличили.

Калев в спальне работал, а Диана сидела на диване в гостиной с книгой в руках, но читалось ей не очень, она то и дело вспоминала вчерашний визит к Теллеру, а вернее, ту его часть, которая включала разговор о Камилле, дочери Матса, ныне пребывавшей где-то в Европе, кажется, в Германии, точно не запомнилось. И не столько сама Камилла ее волновала, сколько всплывшая в очередной, не первый и уж наверняка не последний, раз избитая, банальная, заболтанная, но от того не менее актуальная, можно сказать, вечно актуальная проблема отцов и детей. Вечно, а теперь приобретшая особую, заостренную актуальность в связи с тем, что граница между поколениями оказалась и таковой между системами или, как учили в институте, общественно-экономическими формациями. Это ведь только кажется, что детей воспитывают родители или там школа, да даже улица, нет, детей воспитывает время, общественная атмосфера, они впитывают особенности этого времени, которые носятся в воздухе, ядовитые миазмы, исходящие из желтой прессы, телевизионного монстра, бульварной литературы, дети это сплошные маугли, которые растут в джунглях и учатся жить у волков… И первое, что они восприняли, всосали, впитали, это чудовищное знание формулы: главное – деньги… И куда ни глянь… Она машинально перевернула страницу и подумала, что в конце девяностых, когда наступила долгожданная свобода книгоиздания, и на восхищенных читателей выплеснулось целое море литературы, книги были толстые, шрифт мелкий, ощущение, что издатели торопятся поделиться с читателями сокровищами, которые совсем недавно были недоступны и тем, и другим, ощущение, что книги издаются людьми, которые любят литературу. Но постепенно книги стали становиться все тоньше, а шрифт крупнее, и понятно, что сегодняшних издателей интересуют, в первую очередь, деньги. Пусть даже одни издают еще более-менее художественную литературу, а другие – абсолютный мусор, все равно, и для первых, и для вторых, во главе угла все то же: деньги. Деньги! И если такое происходит с книгоизданием, что говорить обо всем остальном… Молодое поколение срочно училось зарабатывать, а научившись, поглядывало по сторонам… как? Хорошо еще, если снисходительно-добродушно, как Юри, сын Калева, ну а коли со злым презрением, как эта самая Камилла? Чего ждать от собственной дочери, Диана пока понять не могла, в школьные годы особых трудностей с ее одеванием-обуванием не было, не потому, конечно, что они с Калевом хорошо зарабатывали, а просто Лелька была единственной внучкой, и бабушка с дедушкой ее баловали, а теперь, когда дитя училось в Москве, и вовсе возложили обременительные, надо полагать, обязанности по удовлетворению девичьих прихотей на себя. Помогал, конечно, и Лелькин папочка, в чем-в чем, а в жадности бывшего родственника Диана упрекнуть не могла, тем более, что с доходами у него был полный порядок, на дочку-студентку выделить малую толику мог запросто. Ну а потом… Собственно, дальше могло сложиться, как с тем же Юри, выучится дочка, подберет себе местечко потеплее, для молодых это куда проще, это в сорок лет работу найти проблема, а в двадцать два, да еще с дипломом экономиста, самый смак, устроится в какую-нибудь фирму и будет зарабатывать и на тряпки, и на все прочее… И, скорее всего, там, в Москве, и зацепится, сейчас еще скучает по Таллину и подружкам, ну и по маме, конечно, но пока отучится, всех забудет… Как это ни печально…

Она поглядела на часы, поднялась, пошла на кухню и хотела уже наполнить чайник и поставить на плиту, поскольку пора была ужинать, когда ожил домофон. Она закрыла кран и побежала в прихожую снять побыстрей трубку, чтобы не тревожить мужа, но тот уже выключил компьютер и шел ей навстречу.

– Привет, – сказал он в домофон. – Входи.

Нажал на кнопочку, прислушался, щелкнул ли там, внизу, замок, и положил трубку.

– Андрес, – пояснил он коротко.

– Интересно, – сказала Диана.

Заявиться без предупреждения было непохоже на Андреса, деликатного и благовоспитанного, наверно, нашлись серьезные причины, заставившие его пренебречь этикетом.

Андрес выглядел взволнованным, что, впрочем, не помешало ему, переступив порог, остановиться и смущенно спросить:

– Ничего, что я так… внезапно? Сваливаюсь, как снег на голову… Понимаете, Тийна еще не вернулась, а с девочками…

Он махнул рукой, но что он хотел сказать, было понятно, с девочками не поговоришь откровенно и о вещах важных, как с женой или двоюродным братом.

– Видите ли, – продолжил он, не двигаясь с места, – ее опознали. И знаешь, Калев, кто это?

– Кто? – спросил Калев.

– Дочь Риты и Агу.

– Как?!

– Кто такие Рита и Агу? – полюбопытствовала Диана.

– Рита – подруга Малле, – ответил Калев машинально – Вот черт!

– Какой Малле? – продолжила допрашивать Диана. – Твоей бывшей супруги?

– Да. А Агу довольно хорошо знает Андрес… По университету… Слушай, а это точно? Ошибки нет?

– Как будто нет, – вздохнул Андрес.

– Ты же говорил, без особых примет, – напомнила Диана.

– У матери нашлись свои. Какой-то нетипичной формы пальцы на ногах, словно квадратные. Потом у нее на ступнях подагрические шишки. В таком возрасте редкость, но у них это семейное… Ногти… Рита вспомнила, как при последней встрече Элиза жаловалась, что у нее ломаются ногти, показала правую руку, а там два коротких, три длинных… И цвет лака необычный, чуть ли не зеленый, она еще посмеялась тогда над дочкой, мол, пальцы у нее, как у привидения, теперь вспомнила и разрыдалась… Словом, в этом роде. И фитюльку в пупке она носила, самое не опознать, стандартная побрякушка, но носила, именно такого вида… Еще кое-какие мелочи… И с почкой подтвердилось, болела она этим… пиелитом…

Он развел руками, и Диана только сейчас сообразила, что он так и стоит в зимней куртке у порога, сообразил и Калев.

– Раздевайся, – сказал он. – Дай сюда портфель. Диана поставь чайник, человек замерз совсем.

– Предпочитаю что-нибудь покрепче, – бросил Андрес, снимая куртку.

– Представляю, при какой сцене тебе довелось присутствовать, – сказал сочувственно Калев, когда они с Андресом проследовали в гостиную, Диана все-таки прошла в кухню, чтобы поставить чайник, но ей было прекрасно все слышно в открытую дверь, кухня и гостиная у супругов Кару располагались рядом.