Дорога за горизонт

Тогда, летом 1886-го года, мы с сыном отправились в Сирию, в Маалюлю, известную пещерными христианскими святынями и монастырями. Обрывок древнего манускрипта, припрятанный открывателем портала, доцентом Евсеиным, и найденный моим сыном и его приятелем, недвусмысленно указывал именно на этот городок; у нас были основания предполагать, что в крипте древнего православного монастыря скрывается документ, способный пролить свет на тайну межвременного портала. Так что ожидать мы не стали; пароход, зафрахтованный Палестинским православным обществом, доставил нас в Сирию, а оттуда мы двинулись в Маалюлю – верхом, через пустыню.

Поначалу дела шли гладко; заветный манускрипт удалось скопировать без особого труда. А вот возвращаться пришлось не проторенной дорогой, а крюком через Ирак, ныне багдадский вилайет Османской Империи, Аден и Александрию. Случались на пути и стычки с разбойниками, и плавание по Евфрату, и красоты древних развалин Пальмиры…

На улицах Басры – древней Бассоры – мы оказались втянуты в кровавые события вогабитского мятежа. Из города вырывались на паровом тягаче, наскоро заблиндированном бронёй, мешками с песком и шпалами. Германский инженер-механик Курт Вентцель, помогавший нам в этом непростом предприятии, оказался археологом любителем; он-то и познакомил меня с хранителем собрания египетского хедива, профессором археологии Бургхартом. И тут случилось то, что ценители «попаданческого» жанра в фантастике, не назвали бы иначе, как «роялем в кустах»: профессор много лет назад отыскал в собрании редкостей египетского хедива некий артефакт, стопку странных металлических листов, напрямую связанных с нашей загадкой. Мы вынуждены были открыться старому археологу – и не пожалели, так как приобрели неожиданного союзника и единомышленника. Его находки стали недостающим паззлом в картине, которую мы тщились собрать; и вот теперь я снова отправляюсь в Александрию, рассчитывая добавить в мозаику очередной кусочек.

Спасибо Евгению Петровичу Корфу – наш дорогой барон сумел добиться для меня разрешения отправиться в Египет для «научных изысканий». Положение всех причастных к тайне, таково, что и на менее масштабные действия требуется Высочайшее соизволение. Я был наполовину уверен, что получу отказ; другая же половина «меня» ворчливо предсказывала, что одним отказом дело не ограничиться. Однако ж – нате вам! Похоже, свежеиспечённый начальник Департамента Особых Проектов убедил царя, что данный вояж имеет наиважнейшее значение для интересов Российской Империи, так что разрешение было получено в самые короткие сроки. Мало того, мне не придётся оплачивать экспедицию из собственных, не таких уж и обильных средств – расходы отнесены на бюджет Д. О. П. Выделена даже охрана, хотя, формально поручик Садыков, офицер корпуса военных топографов, послан с целью «уточнить некоторые картографические сведения, доставленные экспедицией Василия Васильевича Юнкера». Похвальна, конечно, столь трогательная забота военно-картографического ведомства о трудах этого замечательно географа; но всё же, рискну усомниться в том, что интересы русского Генерального Штаба простираются до берегов Конго. Да и какие там уточнения – Юнкер вернулся буквально вчера, и до обработки материалов экспедиции дело дойдёт не скоро. Хотя – кто знает? Во времена моей молодости соответствующее ведомство СССР полагало областью своей деятельности всю планету. Может, и любопытство их предшественников простирается столь же далеко?

При поручике состоит казачий урядник с тремя станичниками; эти вызвались в путешествие своей охотой и, к тому же, имеют опыт среднеазиатских экспедиций. Конечно, Средняя Азия – не Экваториальная Африка, но всё же, спутники мои люди бывалые, и я рад им. Что-то подсказывает мне, что Александрия станет лишь начальным этапом…

В Одессе к нам присоединился Антип – отставной лейб-улан, которого мы подобрали в Малой Азии. Антип попал туда в числе паломников, но заскучал – и принял предложение наняться к нам в качестве эдакого Мушкетона или «проводника джентльмена» из романов Буссенара. Показал он себя превосходно, что в перестрелках на улицах Бассоры, что в александрийских похождениях, что – немаловажное обстоятельство! – в экспедиционном быту. Антип оказался мастером на все руки, недурным поваром, хорошим стрелком. И, ко всему прочему, прекрасным знатоком лошадей и прочих кавалерийских премудростей. Он и Ваньку моего натаскал, да так что тот удивлял верховыми ухватками конников-реконструкторов в двадцать первом веке.

Вернувшись с Ближнего Востока Антип решил осесть в Рязани, но заработанные деньги не пошли ему впрок. Попытка заняться торговлишкой не увенчалась успехом – то ли, не было в бывшем улане коммерческой жилки, то ли оказался он слишком честен для этого занятия. В марте я получил от него слёзное письмо с просьбой пристроить к какому ни то делу, так что предложение отправиться в новое путешествие пришлось кстати. В Д.О.П.е его кандидатура не вызвала возражений; Незачем говорить, что подготовка экспедиции, и в особенности, подбор участников, проистекали под неусыпным наблюдением ведомства Корфа.

И вот я, как встарь, кейфую на палубе парохода. Погоды стоят отличные, разве что прохладно; Антип аккуратно таскает мне то пиво, то кофе, то грог из корабельного буфета – чего ещё, скажите на милость, желать путешественнику? Имущество упаковано в десяток сундуков и кофров, в кармане – рекомендательное письмо к российскому консулу в Александрии. Все заботы ждут нас на берегах Египта, а пока есть возможность подробно описать соображения, побудившие меня к этому вояжу.

В январе прошлого года мы отослали Вильгельма Евграфовича Евсеина, доцента Московского университета и первооткрывателя портала, в Александрию, в гости к археологу Бурхардту. После того, как мы с доцентом нащупали подход в исследовании загадочных «александрийских» пластин – научились совмещать их, как паззлы, в большие квадраты, в результате чего на образовавшихся листах проступал скрытый текст, – встал вопрос о расшифровке остальной «картотеки». Но грозные события последних месяцев не позволили уделить изысканиям должного внимания. А потому, доцент отправился в Александрию в одиночку и там, в тиши бурхардтовых подземных «лабораторий» занялся исследованиями. Результатом (пока, увы, единственным) оказался способ «закрытия» порталов; эти сведения сразу пришлось употребить в дело, и в результате мы застряли в прошлом. Нет, я не виню сына за то, что он принял это решение; более того – я сам посоветовал ему прибегнуть в критический момент к этому средству. Так что теперь «тоннель в будущее» закрыт, и, похоже, надолго. Евсеин полагает, что навсегда, но здесь я с ним не соглашусь: на пластинах наверняка отыщется подходящее средство, намёки на это есть.

Иного пути в двадцать первый век всё равно нет, так что нельзя упускать даже мимолетный шанс. Да и покровители наши в лице Департамента Особых Проектов, крайне в этом заинтересованы.

Даже поверхностного знакомства с информацией из будущего, оборудованием, трофейной техникой – средствами связи, мотоциклами, оружием – хватило, чтобы посвящённые впали в эйфорию. Сведения из будущего носят не только военно-технический характер. Рискну утверждать, что на первом месте по важности вовсе не информация о калибрах, броненосцах и лошадиных силах моторов. Куда важнее, например, всё, что касается ключевых персоналий – политиков, венценосных особ, учёных, военных. Прибавьте «послезнания» об общих тенденциях в международных отношениях, во внутреннем положении государств, в экономике, международной торговле, идеологии. А как насчёт секретов европейских разведок и контрразведок? Роковые тайны рухнувших империй муссируются на исторических форумах в Интернете, а здесь эти секреты берегут как зеницу ока… А подноготная революционных и террористических организаций, вроде тех же эсеров в России и по всей Европе?

Но мало получить эти сведения: надо передать их компетентным и высокопоставленным особам – чиновникам министерства внутренних дел, дипломатам, лицам, радеющим о развитии промышленности и экономики. И немедленно расстаться с иллюзиями касательно скрытности. Как ни настаивал Корф, как ни пытался убедить государя усилить режим секретности – всё зря. В России девятнадцатого века представление о гостайне пребывает в зачаточном состоянии. И захоти царь и его верные жандармы обеспечить должную конфиденциальность – всё равно бы ничего не вышло. Слишком многие в курсе; и слишком сильна в российской верхушке привычка решать дела кулуарно. Слишком крепки традиции «неформального обмена информацией», попросту говоря – сплетен.

Люди, которым предстоит иметь дело с отобранной информацией, не относятся к числу тех, кому можно передать папку с «совсекретными» материалами, не сообщая, откуда они взялись. Так мог поступить разве что Иосиф Виссарионович – да и то, лишь в плохом попаданческом романе. В реальной же ситуации сведения об происхождении информации не менее важны её содержания. Министру иностранных дел мало знать о настроениях в правящих кругах той или иной державы, важно еще и представлять, откуда взялись эти сведения – хотя бы, для того, чтобы оценить их достоверность.

Так что круг посвящённых уже в первые дни превысил три десятка человек. К ним прибавились разного рода адъютанты, личные помощники, заместители – и это не считая письмоводителей, мелких чиновников. И, разумеется, домашние, друзья, карточные партнёры и родственники – здесь не принято скрывать интересную новость от супруги или, скажем, партнёров по еженедельному висту.

Прикидывая темпы утечки сведений за рубеж, мы с Корфом давали оценку в два месяца, с учётом времени, которое понадобится на осмысление полученной информации. После чего перемещение любого лица, причастного этой истории будут отслеживать, не считаясь с затратами, так что дорога за пределы России будет нам закрыта. Отсюда и спешка в организации «африканской» экспедиции – промешкай я ещё месяца полтора, и от поездки пришлось бы отказаться вовсе, либо отправляться в путь с батальоном охраны, что лишило бы предприятие всякого смысла.

Пришлось отказаться от масштабной экспедиции. Если уж придётся отправиться в Экваториальное Конго, то надо как под землю нырнуть, исчезнув для тех, кто скоро будет выслеживать нас по всему миру.

Это всё резоны практические; мотивы же, что двигают мною, носят иной характер. Я не умаляю важности экспедиции; но не это играет сейчас для меня наиглавнейшую роль. Дело в том, что получив известие о закрытии порталов, я испытал несказанное облегчение. Ситуация, сложившаяся в течение последнего года, причиняла мне почти физические страдания: с одной стороны, я осознавал: то, что начиналось как экскурсия, постепенно превращается в манипуляции судьбами миллионов людей, целого мира, причём чужого нам! А с другой – куда деться от ответственности за то, что мы здесь наворотили? Касайся история с порталами лишь меня, сына да Андрея Каретникова, я давно предложил бы прекратить затянувшиеся прогулки в будущее, или, хотя бы, постараться свести к минимуму эффект от нашего вмешательства. Пока мы таскали из прошлого века сувениры и тешили собственное любопытство – всё было ничего. Я наслаждался ролью учёного, дорвавшегося до живой, невыдуманной истории. За сына тоже оставалось лишь радоваться – парень взрослел не по дням, а по часам, получая закалку, какая и не снилась его сверстникам. Одна поездка в Сирию сделала его старше и серьёзнее одноклассников года на два. Ванька менялся на глазах и внешне, и в манере говорить, и в поведении.

И всё же происходящее до поры оставалось для него аттракционом, приключением – порой страшноватым, но захватывающим, на манер бессмертного «Назад в будущее». И рассуждения его о помощи жителям этой России, о шансе подхлестнуть их прогресс (как и прочие идеи, позаимствованные из псевдоисторической фантастики) оставались на уровне прожектов.

Но этим дело, увы, не ограничилось, и виной тому моя собственная неосмотрительность. Поначалу, лейтенант Никонов попал в сферу нашей деятельности совершенно случайно, и благодарить за это следует Ивана с Николкой. Мне бы оценить деликатность моряка, который не стал обращаться в полицию или к жандармам, найти с ним общий язык – так ведь нет! То ли от неожиданности, то ли от излишней самоуверенности, я решил действовать с позиции силы, для чего и заманил Никонова на нашу сторону временного тоннеля, в двадцать первый век. Знал бы я, к чему приведёт эта глупость…

Никонов не поддался на столь откровенное давление. Он – разумеется, не понимая, во что ввязывается! – попросту сбежал от меня, растворившись в муравейнике мегаполиса. Напрасно я метался по улицам; напрасно подключал знакомых из милиции и обзванивал больницы и морги; напрасно искал по новостным сайтам. Лейтенант довольно скоро обзавёлся помощниками: случай свёл его со студенткой медицинского института Ольгой Смольской её братом Романом, бывшим десантником.

К сожалению, бойфрендом Ольги состоял на тот момент некто Геннадий Войтюк – личность, доставившая нам позже немало неприятностей. Недоучившийся студент-философ возглавлял группку леваков-радикалов. На серьёзные дела этих юнцов не хватало; ФСБ ясно продемонстрировало, что не собирается церемониться с любителями устраивать теракты, майданы и прочее безобразия. Но стоило Геннадию и его соратникам получить доступ к тоннелю в прошлое… впрочем, события эти я уже не раз описывал. Скажу лишь, что у молодых людей, и без того не отягощённых ни моралью ни гуманизмом, сорвало крышу. Начали они с торговли наркотиками, благо, героин, морфий и кокаин в конце девятнадцатого века продавались в любой аптеке; следующим шагом стал банальный грабёж. Обзаведясь кой-какими средствами и прибрав к рукам портал, разысканный непоседами Ваней и Николкой в подземельях Москвы, радикалы решили перейти к серьёзным делам. Самолюбие (и самомнение!) их предводителя оказалось непомерным. Даже отступничество троих членов группы – Ольги с братом и ещё одной девушки, Вероники, которая увлеклась бельгийским авантюристом Стрейкером и сбежала с ним из России, не поколебала его решимости. Найти единомышленников из числа студентов-народовольцев оказалось делом плёвым, спасибо интернету и библиотечным архивам; в результате, составленный Геной Войтюком заговор с целью убийства императора Александра Третьего, едва не увенчался успехом.

А кто виноват? Остаётся кусать локти, стуча себя в грудь и восклицая «mea maxima culpa», подобно истовому католику, но изменить что-то уже не в моих силах. А потому, я с несказанным облегчением принял известие о закрытии порталов. Необходимость наблюдать, как через них каждодневно, потоком идёт то, что неизбежно изменит этот мир, лишит его собственной истории, сделает дурной читерской копией нашего, угнетала меня – тем более, что я и сам приложил руку к этому безобразию.

До поры до времени нам удавалось отгородиться от происходящего иллюзией: «это не мой мир, не моя история». И предоставить людям этого времени самим, в меру своего разумения (вернее сказать – неразумия) черпать из отравленного источника. Но, повторю: куда деться от ответственности?

Первого марта этого, тысяча восемьсот восемьдесят восьмого года, ситуация кардинально изменилась. Из туристов, не так уж и заинтересованных (признаемся честно!) в судьбах этого мира, мы превратились в его обитателей. И другой реальности у нас отныне нет, всё, что здесь происходит, напрямую касается и нас.

И ладно бы только нас, взрослых! А вот мой сын… Поймите правильно, я далёк от того, чтобы заявить: «он достаточно взрослый, чтобы принимать решения», и сознаю, как нелегко было Ваньке пойти на то, что он сделал. Ведь сам он потерял куда больше нас с Андреем; в конце концов, мы уже прожили изрядную часть жизни и теперь получили шанс начать всё заново. А Иван оказался вырван из привычной среды, отказавшись от более-менее обеспеченного будущего, хорошего образования, перспектив. Но ведь решился закрыть дорогу в двадцать первый век, который, повернись дело иначе, вполне мог бы и «досмотреть до конца»!

И нисколько об этом не жалеет. Скорее всего, он еще не осознал до конца, что случилось. Тем более что он уже научился ценить эту жизнь – настоящую, без признака виртуальной реальности! – важное дело, друзей, обретённое первое чувство… может оно и к лучшему? Да, Россию ждут потрясения, и это не только череда войн и революций, которая, как известно нами из истории, продолжится без около полусотни лет. Меня кидает в дрожь, когда я думаю о том, к чему может привести неумелое, опрометчивое использование информации из будущего…

Я нисколько не сомневаюсь, что барон Корф и Никонов – прекрасные люди, умницы, патриоты. Доктор Каретников, вообще чужд любого рода показухи, и готов расшибиться в лепешку ради светлого будущего России. Но именно это меня и пугает! Нехорошо, когда люди начинают считать себя избранными, допущенными к единственной истине…

История – слишком могучая стихия, и с ней не стоит играть в очко, припрятав в рукав десятку и туза. Даже если ты выиграть пару раз – в итоге всё равно получишь канделябром по голове; в конце концов, тебе известно лишь то, какие карты придут твоему партнёру на первой-второй сдачах, от силы. А дальше – полная неопределённость и горькое осознание простой истины: извлечь туза из рукава способен не ты один.

Говоря без затей, я до смерти боюсь, что нашими благими намерениями окажется вымощена дорога в ад, причем, куда худший, что тот, что сложился в «неправленой» версии истории.

Горько пришлось белым офицерам, которые, замерзая в степях под Екатеринославом, до последнего момента проклинать себя: «куда же мы смотрели»? И тем, кто двадцать второго июня сорок первого сжимал кулаки в бессильной ярости – да, могли, но не увидели, не предотвратили, не успели…

Ну не смогу я потрошить вместе с Корфом и Каретниковым эту шкатулку Пандоры – и не терзаться в сомнениях: «Что за демонов мы напускаем на эту Россию, на этот мир, на это человечество?»

Впрочем, возможно, не всё так плохо и прав забытый мною фантаст. Время обладает огромной «упругостью», способной поглотить любые посторонние воздействия. Что ж, тогда мои терзания – лишь плод мании величия пополам с манией преследования.

Такие мысли способны свести с ума вернее любого наркотика; так что поездка в Африку является, по сути, эскапизмом, жалкой попыткой бегства от действительности, от непрошеной ответственности.

Вот ведь ирония – всю жизнь я, так или иначе, занимался именно эскапизмом. А как ещё назвать увлечение фантастикой, ролевками, исторической реконструкцией и в итоге, псевдоисторической публицистикой и «попаданством»? Так что, можно считать, что я пришёл к закономерному итогу: загримированная удобным словом «хобби», тяга к бегству от реальной жизни, приобрела рельефные и осязаемые формы.

Остаётся оправдание для себя самого – а что, если в конце этого пути и в самом деле найдётся способ восстановить портал? А хочу ли я этого? Снова таскать предкам не выстраданные ими, не выдавленные по капле из природы знания? Подкидывать чужие решения, давать советы, зная, что они будут приняты без оттенка сомнения? Или хлопнуть дверью, уйти, предоставив этот мир самому себе – и отравленным всходам, которые вот-вот даст наш посев?

Пароход неторопливо карабкается с волны на волну. Мраморное море встретило нас крутой зыбью; Антип уже третий раз приходит звать «барина» в каюту, подальше от стылых мартовских ветров, а я всё стою, вцепившись в леер, и пялюсь вдаль, в туманную мглу…»

V

В один из последних мартовских дней 1887-го года от Рождества Христова, в четверг, поздно вечером, в умывальной комнате Морского Училища (той, что на втором этаже, рядом с ротными комнатами пятой и шестой рот), состоялось тайное собрание пятой роты. Присутствовали не все – в умывальню явилось, дай Бог, половина кадетов; остальные, как и положено, сладко спали. Стрелки часов давно переползли за полночь, а так что собравшимся, застань их здесь один из офицеров-воспитателей, грозили теперь дисциплинарные взыскания, не очень, впрочем, серьезные. Воспитанники старших рот, именовавшиеся не кадетами, а гардемаринами, проводили ночные собрания в фехтовальном зале; там же изредка случались и дуэли. Проходили они на учебных эспадронах со снятыми пуантаре и заканчивались, как правило, ссадинами и легкими рубцами; выяснять отношения на кулачках у гардемаринов не принято.

Нравы в Училище не грубые, несмотря на царившую в нём некоторую распущенность; ни следа «цука», придирок и наказаний со стороны старших воспитанников, которым славилось Николаевское кавалерийское. Случались, конечно, и единичные драки, и общие побоища – когда роты шли одна на другую; встречались среди кадет и злополучные персоны, сами напрашивавшиеся на неприятности со стороны сверстников. Порой это переходило в систематическую травлю и даже избиения, но случаи такие были крайне редки, а объектами нападок становились личности малосимпатичные и, как правило, испорченные.

Младшие роты славились духом товарищества, особенно если дело касалось разного рода проделок и шкод. Это проявлялось в устройстве ротных «бенефисов», своего рода бунтов воспитанников, объектами которых становились наименее уважаемые офицеры, преподаватели и иные служители корпуса. Формы эти «бенефисы» приобретали подчас весьма затейливые», и, хотя и карались строго начальством, но искоренить их не удавалось никогда. Неповиновение могло заключаться, например, в хоровом мычании на уроке нелюбимого педагога; во всеобщем стуке ножами и вилками в столовой зале, и (самый героический и опасный проступок!) в бомбардировании училищного эконома кашей. Роли при этом распределялись заранее. Одни изготавливали и снаряжали «бомбы» из раскатанного чёрного хлебного мякиша, с жидкой кашей в роли пороховой начинки. На роль «метальщиков» избирались самые искусные «стрелки», которые тренировались заранее – «бунт» готовился исподволь, за несколько дней.

Отказ от участия в «бенефисе» и неготовность разделить с ротой неизбежное наказание почитались за худший из проступков. Более страшным было разве что доносительство, фискальство, но оно было столь немыслимо, что, порой, на памяти целых поколений воспитанников не случалось ни одного примера.

Сегодняшнее тайное ночное собрание пятой роты как раз и призвано было разобрать случай нарушения духа товарищества. Неслыханное дело: двое новичков, появившихся в Училище в обход традиций и правил, в середине марта, под конец учебного года, начали с того, что отказались участвовать в «бенефисе»! Мишенью должен был стать искренне нелюбимый всей ротой офицер-воспитатель, носивший прозвище «Вошь». Кличка прилепилась к нему, во-первых, из-за чрезвычайно малого роста, а во-вторых, из-за привычки в моменты затруднений почёсывать правой рукой в редкой бородёнке. Нрав у офицера был прескверный; заменив переведённого недавно на корабельную службу прежнего воспитателя, он сумел за два месяца снискать полнейшее неуважение подопечных. Что и должно было выразиться в запланированном «бенефисе» – последнем предупреждении, после которого обыкновенно следовала открытая война, неизменно кончавшаяся увольнением несчастного из Училища или переводом на другую должность. Как воспитатель, неудачник отныне не будет принят ни в одной из рот.

Новички появились в роте, когда все было уже готово, так что им было предложено участие на вспомогательных ролях. Однако, новоприбывшие категорически отказались, заявив, что не имеют ничего против жертвы, и, прежде чем подвергать её издевательствам, намерены самолично убедиться, что кара эта заслужена. Такой ответ вызвал у кадетов столь сильное недоумение, что они даже воздержались от немедленной расправы с отступниками. Возможно, те просто не поняли? Предложение было повторено вечером того же дня в ротной спальной комнате и привело к короткой, но энергичной потасовке, из которой новички вышли победителями, несмотря на то, что противник превосходил числом самое малое, втрое.

«Беседу» с провинившимися проводил ротный заводила, Павлуша Дурново[1], сынок московского генерал-губернатора, заслуженно носивший титул «чугунного» – то есть воспитанника, хваставшего искусством озлоблять начальников и бесчувственностью к наказаниям. Осознав, что новые кадеты откровенно высмеивают его доводы, кадет Дурново и перешёл к рукоприкладству. Реакция последовала мгновенно: старший из новичков, Иван, уклонившись от размашистого, со всего плеча, удара, схватил обидчика за грудки и двинул его лбом в переносицу. После чего, не отпуская отвороты голландки, повалился спиной на пол, уперев ступню правой ноги в живот неприятеля. Павлуша перелетел через новичка, кулём грохнулся на пол и тут же взвыл от боли – победитель сидел на нём верхом, заломив поверженному «чугунному» руку к затылку.