Записки брошенного карандаша, дружившего с лампочкой

Судьба карандаша

На кухне чайник беспрерывно трогал душу,

играл мелодию, знакомую весне,

а я сидел и молча его слушал,

смотрел в окно из четырёх прозрачных стен.

Был лёгкий день и ночью, как в пожаре,

весь лес горел, очнулся – ещё жив.

Он выводил тихонько на бумаге

набросок, что родился в сумрачной тиши.

И карандаш, рисуя новый снимок,

вдруг обломился, раскрошился вдруг

и снова встретился лицом к лицу с точилкой,

без существа которой жить не мог.

Она съедала черноту его умений,

срезала на корню его нутро.

И было больно: боль не прятала сомнений,

она лишь жгла и выжигала лишь любовь.

Всё было живо, непредельно чисто

в его рисунках, и в его судьбе,

но так бывает и у пианиста:

с родным, любимым инструментом на расстрел.

Он был забыт, он был куда-то брошен.

В какую суету, в какую бездну вмиг?

Точилка ему больше не поможет,

там его тенью образ вдруг возник.

Тот был намного лучше и новее:

ломался – находил решение сам.

Как жаль, что в этих сумерках светлее

тот в одиночку без поддержки стал.

Мой мир крошился, рушился и плакал,

а я сидел, смотрящий в тишину.

Тоскливую мелодию играл на кухне чайник,

а я прильнул рукой к открытому окну.

Истории, собранные по закоулкам души

Душно

Захожу: в проёме комнаты

непонятно душно.

В углу приёмники

шумят послушно.

Вокруг бардак, у двери

красивая арка,

а что внутри –

совсем не понятно.

Везде из карманов ключи

и всякие стержни,

нитки, чтобы зашить

в дырках сердце.

Непонятная светлая ночь:

на часах юность.

Кто-то трепетно ждёт

своей минуты.

Груда забытых вещей,

может, рядом книга.

Найти бы какую-то щель,

где растут гвоздики.

Безответно люблю бардак,

обожаю хаос вслепую.

Отыскать бы та не пустяк,

а душевную душевую.

Блеск не от стекла

Антикварный магазин. Утро. Слякоть.

Грязный город. Шарф в дверях зажатый.

Десять полок, будто под копирку.

Взгляд споткнулся о большую скидку.

Слиты скульптором лицо и фигура.

Спрашивает странный гость понуро:

– И у Вас мешается одна?

Та, что отличается.

– Ну, да.

Остальные из стекла, им платья сшиты:

талия и шея, плечи – нимфа!

Только не одна, а штук под двести:

выбирай, какую хочешь, сколько влезет.

Звон монет и шелест от бумажек.

Упаковки не досталось даже.

Грязный город. Ливень. Ветер в людях.

Гость незваный всё по лавкам блудит.

– Вам не нужно? Отдадите даром?

– Ты? Бери, а нам добра не надо!

– Сколько стоит?

– Брак-то? Пять копеек.

Снова звон монет, бумажек шелест.

Тёмная каморка. Свет от свечки.

Десять полок, и из глины плечи,

где-то пышные, и кожа из заплат.

Грязный город. Блеск не от стекла.

Собрание творческих личностей

Собрание. Вовремя. Шум и галдёж.

Прожектор и стул. Плащ и чертёж.

На стены белым мелом постелим,

растопчем, размажем, рисуя по венам.

«Не буду!» – кричит растерянный стул:

«Зачем, почему я должен отнюдь

стоять и держать на себе, словно жертва,

довольно длинный и тощий прожектор?»

«Нечестно!» – ворчал очищенный холст:

«Да, я продрог и замёрз насквозь,

но, какого чёрта, простите, я стану

держать на себе из плаща обезьяну?»

«Возражу!» – сверкал неустанно прожектор:

«Ты сам головой поверти и побегай!

Я лучше, ты лучше, мы лучше, я – свет!

Уступит мне каждый из вас в мастерстве!»

А плащ не шепнул, не шипел, не шушукал,

он молча висел и изредка нукал:

«Ну, ну, погодите, не выйдет с вас толк!»

А больше не мог шугать и замолк.

Так было годами, неделями, днями:

считали, ругались и снова считали.

Собрание. Вовремя. Шум и галдёж.

Прожектор и стул. Плащ и чертёж.

Толпа или остолоп?

Столб-остолоп

упёрся прямо в асфальт.

Когда уж повяжут и в гроб

пенистых скал?

Стоит, как муфлон,

и не двинется с места.

Упрямый баран высоко

раскинул свою поясницу.

Не свалишь, впитался

корнями бетонными в землю.

"Болван, уметайся!" -

кричала банка консервная.

Лопатами толпы

согнали кучу большую

бестолкового народа.

Кряхтят и шутят:

"Собьём, отдерём

оторвём, не заплачем!

Упрямый какой!

Да пошло оно на черт!"

Столб-остолоп.

Остолопился ль столб?

С лопатой толпа -

истинный столоп.

О безответной любви тех, кто остался вдвоём в одной комнате

Творец влюбился в своё искусство

один,

а искусство любило искусственных

тысячу лиц.

Творец создавал, колдовал из огня

для них,

а любовь безответной была

для двоих.

Оба мучались и ругались впрямь

не на шутку.

Оно на оно и сложить пополам

с сутками.

Хотя и питал творец светлое

чувство,

влюбиться смогли не все

в такое искусство.

После споров и пота с лица

на минуты-смуты

у искусства остался творец, у творца -

искусство.

Мать сироты

Мать сироты,

опьянённый зноем надежды,

историю тихо шуршит

голосом свежим.

Ласкает струны-жилы,

играя на нервах,

повторяет за ним хриплый

зелёный оркестр.

Птица несла,

как поймала, маленький жёлудь

зарыла в землю – весна,

осень – в холод.

Сверху вниз пролился рекой

отец дождливый.

Его капли одну за другой

всю ночь хоронили.

Рос, молодел

оставленный всеми дуб.

Сколько бежать хотел,

но не мог и всё тут.

Один посреди

бушевавшего зеленью моря,

один в бесконечной степи

белых рос прикованнный.

Дул на поляне

и дружил с листвою хороший

ветер-гуляка,

теплом поросший.

Стали вместе жить,

друг друга спасая:

дуб укутался в нити,

а ветер – в фуфайку.

Мать сироты,

опьянённый утренним зноем,

жаждал любви

и отдал сердце с душою.

Абсурдный перфекционизм человека, не слышали?

Силуэт предмета на гончарном круге,

недоволен мастер, жадно лепят руки:

ты не тот, ты не та, ты другая. Не надо!

Хоть лицом в пустоту неизбежности падай.

Тут широкое горло, тут зауженный низ,

или в целом не радует глаз организм.

Тот и так, как дурак, ночами впролёт

менял: уничтожил, убил, расколол!

Через годы в год начинал он сначала,

из мозгов, как гвозди, мысли торчали:

«Это много, здесь мало, ни дать и не взять».

Вдруг угас и потух растерянный взгляд.

Он лепил из предмета лучший предмет,

подбирал штрихи, изменяя размер.

Спустя месяцы пыток, затрат и потерь

глина глиной осталась, и что же теперь?..

Лампочка.

лампочка.

Кто-то шумно зажёг свечу:

в доме темно,

только письменный стол освещён,

а свет не включает никто.

лампочка.

Кто-то сидит, бумагу скребёт,

точно не ручкой,

если что-то не так, сотрёт,

огонь потушен.

лампочка.

Кто-то в тьму кинул стул:

мысли ни к чёрту!

Стол и кровать, а потом новый костюм

раскурочил.

лампочка.

Кто-то уж томно ждёт,

когда загорится.

Видно, не тот поворот -

с пути сбился.

лампочка.

Кто-то считает секунды -

настолько без сил.

Наконец, разулся

и лёг в постель.

лампочка.

Кто-то почти уснул,

свет вдруг.

Он взметнулся и подошёл

к столу.

Добрая заноза или добро заразно

По зарезанным доскам, по голым стволам

шёл босой человек, повторяя слова.

Судьба вдруг вонзила в пятку занозу:

призрачный крик и тихие слёзы.

Старался – не мог отцепиться от острой,

глотал, как потерянный, спаренный воздух;

вода ручьями стекала по телу,

впиталась с концами в трупы деревьев.

Он лёг на нутро заснувших брёвен,

ведь оставил надежду на полке дома,

а вера давно не ходила к нему.

Жужжание мух, одиночества шум.

Привстал… иголка пропала, но как?

Неужто приснилось? Вот сонный дурак!

Поднялся, пошёл по доскам, стволам,

ругаясь: "Во всём виновата жара!"

Ошибся. Заноза исчезла и впрямь,

но щепка осталась внутри ночевать,

а позже – и жить. след заметил босой.

Обломок вызвал в печени боль.

Боль пришла, ожидая, что будет арест,

взяв с собой на всякий от веры крест,

засела внутри. человек умирает

от мучений о том, кто ему помогает.

Он в постели хирел, но сегодня очнулся,

проходил уж обутый по спиленным доскам

и заметил, как кто-то попался в разлом.

Он к кому-то на цыпочках тихо прошёл.

Сотворил, убежал и сказал бессловесно,

ощутив, что заноза примкнула к сердцу,

инкогнито слился с толпой у подъезда.

Душа нашла подходящее место…

Давнее

Стоит в толпе ничьей

человек двадцать людей,

а пожилой старик,

задумавшись в небо, притих.

Облокотившись локтями,

на скамье руки тянет

и вальяжно зевает,

но вдруг увидел в витрине,

изогнув изогнутую спину,

дешёвый товар:

весь без обёртки

кораблик из лодки,

покошена главная мачта.

В углу закрытый он плачет,

качается главная мачта,

скрипя и хлюпя неважно:

«Зачем за стекло бумажного

напоказ меня выставляют?

Ведь вовсе не привлекаю,

а только смешу!»

Старик, пригнувшись, внимает,

как будто бы он уважает

рыдания маленькой лодки,

не стоящей денежек горстки.

И маленькая слеза

покинула вдруг глаза

и упала с лица.

Забрал пожилой старик

из стеклянных витрин

корабль бумажный.

А разве бумага могла

вызвать такие дела,

что старый старик,

как только пред ней возник,

заплакал, не пожалев?

Видно вспомнил давний свой грех,

унёс за дальний свет

маленькую мечту и надежду,

захотел жить как прежде

и просто,

вернувшись обратно в детство,

верить…

На часах уже поздно, смирившись с собою

Звезда на пути у распахнутых окон,

зов ветра и штор колыханье в тиши.

На подоконнике белая роза

проникнута лёгким дыханьем ночным.

С луны пожелтевшей упала слезинка

на землю, где памятник вечному рос,

и каждая тонкая, мелкая жилка

нутром ощущала минутный мороз.

А точка далёкая мир озаряла,

сверкая, мигая, мозоля глаза,

но тут же иллюзией быстро пропала,

упала стрелой насовсем в никуда.

И тень, ожидавшая смутно покоя,

вся в пламени жёлтом свечи на столе

скользнула стремительно вслед за мечтою,

наткнувшись на иглы в растаявшей мгле.

И вот уж проснулась заря на востоке,

а жар иссушил пот и воду с лица,

осталась лишь соль на морщинах глубоких.

Воспрянула тень от мёртвого сна.

На часах уже поздно, смирившись с собою,

потянула на голову гладь одеял,

и солнца костёр в ясном восходе

белый цветок нитью красной связал.

О любви

Глаза

Зеркала напротив -

отражение моих зеркал,

мимо много проходит,

остаются облака.

Облака из прядей

спутаны подушкой,

щеки помятые

полотенцем осушены.

Солнце – пожар -

горит, не чернеет.

За что мне озеро шарма?

Захлебнусь – ничуть не жалею!

Искра томная, вечная,

с поля пара фиалок.

Клянусь, это лучшее зеркало

из всех, в чем я прозвучала!

Губы

Раны заживают часто,

если сразу прилепить

на кожу пластырь,

чья любовь, похоже, – дефицит

Оставляет след на теле -

легкий, пышный -

невидимкой мелочь:

он всегда недвижим и неслышен.

Когда влажный, сушит, будто

ветер в поле,

а сухой – разбудит

теплую снаружи, ледяную воду.

Раны заживляют лаской,

если сразу натянуть

обычный пластырь

прямо в сердце через стену-грудь.

Шея

Уткнуться носом в ручей,

полный волн,

изгиб горы в лесное ущелье

сполз и умолк.

Начинать с порогами

речной разговор,

Касаться простынью

обнажённых вод.

Остаться не полностью

на ночлег,

рассмотреть звёзды

на глубине.

Лучше обманутых скал

и океана морей

в созвездиях весь прекрасный

горный ручей.

Руки

В морозный летний день

под раскаты грома

натягивать на себя плед

лучше дома.

Пить чай из остывшей кружки

под утро.

Плед от холода сушат

только минуты.

Укутаться с головой

внутрь тепла,

спать под горящей звездой

полдня.

Весь в вечных заплатах

от ран одет

любимый и сжатый

теплый плед.

Кисти

В ладонях нежно шептали

полевые цветы.

Мы с ними кружились в вальсе,

напевая мотив.

Жизнь в стебельках стучала,

словно сердце там.

Следы и телесная память

возвращают назад.

Путались между пальцев

бутоны и листья.

Ими не надышаться:

мы стали близкими.

От грусти нависших туч,

от одиночества и тоски

согрели, как солнца луч,

полевые цветы.

Стопы

По икрам медленно спала

сухая трава.

Под белым густым одеялом

долго спала.

Ломала гибкие мышцы

и, словно лоза,

хватала лодыжки,

мурашки-ромашки связав.

Толстым и мокрым теплом

ложилась на грудь,

Переплеталась плющом

за спиной – парашют.

По телу бежала ключом

трава воздушная.

Под одеялом было тепло,

но не душно.

Про звёзды и развод счастливой пары

Про звёзды

Звёзды горят,

их кто-то сжигает,

наверное, тот разгельдяец,

кто живёт там, – дурак.

Не может же ведь не жечь!

От утра до утра без конца.

Засунуть бы подлеца

самого в печь!

Искры летят со звёздной пыли

вверх, вниз и назад.

Взял осколки и разбросал,

в небе сделал дыры.

Смотришь теперь: далеко

звезды горящие,

кричащие:

"Не можешь достать рукой".

Они не злые ничуть,

просто их обманули.

Все, кто обжёгся, втянувшись,

поймут.

Эх, звёзды, звёзды,

кто же сжигает вас?

Кто ветром приносит

пепел в ваши сердца?

Про небо и землю

Горизонт развёл счастливую пару:

небо и землю.

Теперь небо в пожарах,

а земля вся в слезах сверху.

За что же? Гореть и тушить

не там, где нужно.

Исчерпан любовный лимит?

Только каждому хуже.

Внизу – морщины и складки,

реки в щеки.

Наверху – грома раскаты,

искры святого.

А молния – лишь рука,

что тянется к месту.

А лужи – обломки зеркал,

в них – отрада невесте.

Друг друга они кулаком -

угасают в печали.

Рука обжигала плечо,

зеркала загрязнялись.

Она штурмом пытается взять

высокую крепость -

он каплей целует прядь,

ветром шепчет.

Они рады бы вместе жить,

но поверьте:

одной суждено лежать,

другому – умчать на рассвете.

Кто сказал, что не могут быть вместе

земля и небо? Позор!

Оставляют в противовесе.

Сравнивать пошло, у них ведь любовь!