Записки русского солдата

Невысокого роста, но повыше нас обоих, плотный, упитанный, бодрый, поглядывает весело. Спрашивает нас о чём-то, но мы не понимаем его слов. Тогда он стал жестикулировать, показывает, как ехать на лошади верхом. Я понял, что он хочет спросить, не кавалеристы ли мы? Говорю: «Нет, нет». Мотаю отрицательно головой. Он спрашивает: «Канона, канона?» Я с трудом понял, что речь идёт об артиллерии. Я его почти не слушал, у меня своих мыслей полная голова, что же делать? Как его одолеть без шума, потому, как вокруг нас немецкие солдаты занимались сенокосом. Вспоминаю я немецкое отрицание – никс. Говорю ему: «Никс, никс», и показываю ему на левой ладошке двумя пальцами, как немые показывают «пошёл». Он улыбается: «А, инфантери». Я говорю: «Я, я». Он улыбается. Потом маячит рукой: восток и запад. Я понял, он спрашивает, куда мы идём? Показываю – на запад. Говорю: «Матка, матка». «А, матка, матка, гут». Сам улыбается. У меня созрело решение, ведь стоим совсем рядом, и усиленно жестикулируем. Единственное, что можно предпринять в нашем положении, это ткнуть ему пальцами в глаза, а потом задушить!

Товарищ у меня надёжный, не подведёт, не растеряется. Но пока немец не трогает пистолет, не обнаруживает признаков агрессивности. Мы с ним пока мирно беседуем, он улыбается. Я совершенно успокоился, волнения как не бывало, подмигнул товарищу, мол, держись в том же духе. У Аристархова в руках несколько яблок. Фриц показывает на яблоки, спрашивает: «Гут?» Как хвалить дерьмо сытому фрицу? Маячу ему, что надо попробовать. Он шагнул к яблоне, сорвал яблоко, откусил, поморщился. Я ему показываю, что это с яблони – «никс гут», вот, показываю на кучки на полу, вот – «гут»! Он наклонился, поднял яблоко, стал жевать. Сам улыбается, повернулся, и пошёл. Что же, думаю, неужели пронесло? Жду, вот-вот остановится и возьмётся за пистолет. Эх! Упустили такой миг! И опять начал волноваться. Но фриц так и пошёл, и пошёл. Тогда мы снова легли под яблоню, собираем яблоки в кучку. Как будто мы уже видели много таких фрицев, и это не последний. Мы делаем своё дело.

Когда же он скрылся из виду, то нам уже было не до яблок. Мы одним прыжком туда, где были наши. Но там не было никого, только наши мешки, и на них наши карабины. Но где же люди? Пошли искать. Из лесу выйти не могли, вниз тоже не ушли. Пошли вверх. Идём, тихо, осторожно, разглядываем каждый кустик. Но нет, ничего не говорит об их следах, куда же исчезли? Уже недалеко и до конца канавы, и лесок вот-вот кончится. «Ну, что вы, как у вас?» Смотрим вокруг – нигде, никого. Что, не галлюцинации ли это? Показалась голова в траве. Где остальные? Спрашиваем. Все тут! Мы удивились, что так можно слиться с окружающей местностью, что пока не наступишь, не поймёшь, что тут человек. Так миновал ещё один день.

На следующую ли, через ночь ли, идём, поле, чуть на подъём. Впереди на горизонте виден гребень холма, вокруг тишина. Впереди, за холмом едва слышен треск мотоцикла. Вправо крик петухов, слева тишина. Но едва различимо маячит уклон. Идём ещё. Шум мотоцикла в обратном направлении.

Первый раз двигался справа налево, теперь слева на право. Расстояние до него километр-полтора. Вправо от нас остается деревня менее, чем в километре. Слева тихо. Подались влево, идём. Опять шум мотоцикла справа налево. Посмотрели время, не далеко до рассвета. Идти вперёд – не ясно, что там. Выяснить – времени мало. Решили: стоп! На дневку. Куда? Влево? В низину? Или тут, на месте, где есть? Тут пшеничное поле, пшеница сжата конной жаткой. Нажинки не убраны. Поле большое. Нажинки не убраны на большой площади. Остаёмся тут, где есть. Легли под нажинки, уснули, поспали, хорошо отдохнули. Слышим девичьи голоса. Поднялся посмотреть. Идёт группа девочек, подростков, лет по пятнадцать – шестнадцать. Одиннадцать девочек. Побросали свои пожитки, начинают работать. Между нами и деревней метрах в четырестах-пятистах от нас. Мы не даём о себе знать, не мешаем им работать. Наблюдаем. Работают, смеются, потом запели. Часа два работали, потом пошли в низинку группа несколько девочек, что влево от нас, видимо по естественной надобности. И прямо к нам, прошли мимо, дошли до кустиков.

Некоторое время побыли там, идут обратно. И опять мимо, вернее, через наше расположение. И уже прошли нас, тогда мы заговорили. Они остановились, моргают глазёнками, и ничего не поймут. Стоят, молчат. Потом заговорили. Мы их засыпали вопросами, они охотно отвечали, что в их деревне небольшой гарнизон немцев. Размещены в здании школы, что пока не зверствуют. Что перед нами на берегу Дона большая станция Верхняя Боровская. Что вверх по Дону город Серафимович, до него километров пятнадцать. Мы попросили их, если сможете, принесите что-нибудь покушать, и уж обязательно, табачку. Девчата ушли, мы остались на прежнем месте, и наблюдали за ними и за деревней. Они собрались все в кружок, долго совещались, потом четыре девушки пошли в деревню. Часа два пошло, они всё не появлялись. Мы уже стали беспокоиться, не случилось ли что с ними не доброго. Но всё обошлось хорошо. Они притащили две бельевых корзины съестных припасов, сверху закрыли их зелёными листьями махорки. Под вечер, они и мы уселись в кружок и долго беседовали на разные темы.

Особенно об исходе войны, это девчонок волновало больше всего. Мы их успокаивали, что война закончится нашей победой, что немцы у вас ненадолго, что мы скоро вернёмся, и не так, как сейчас, а победителями. К концу беседы мы считали их родными, или давнишними друзьями. Они, кажется, точно так же, так что не хотелось расставаться. Но надо было двигать, цель была близка. С наступлением темноты мы двинулись левее от деревни километра на полтора. Немцы, против своего обыкновения, сидели тихо, и даже ракетами не тревожили ночную мглу. Почему так, я и сейчас не могу объяснить. Потому мы не поняли, когда прошли их оборону, и прошли ли, мы только поняли к вечеру следующего дня. Получилось это вот так. Когда мы отошли от деревни, шли ровным полем, наткнулись на глубокий овраг. Высота берегов метра четыре, а то и более, берега очень крутые, сыпучие. Если бы вздумалось выбраться из него, то без труда этого не сделать бы, ни в одной точке по всей длине оврага.

Направление оврага примерно с запада на восток. Мы решили им воспользоваться. Спустились на дно оврага и обычным походным порядком зашагали вдоль по оврагу. Шагали, шагали, и вот, перед нами равнина. Совершенно ровная местность, как стол. И вправо, и влево от нас, насколько можно видеть, равнина. Впереди тёмная полоса, или лес, или ещё что, не ясно. Позади гряда бугров, довольно высоких, но горой не назовёшь. На равнине сравнительно далеко видно, почва под ногами не паханая. Луг, или выкошенная, или вытравленная скоту трава. Если бросить спичку, то без труда её можно найти. Ну, мы по этой равнине проскочили быстрым шагом к темнеющей впереди полосе. Дошли до кустарников. Потом отыскали проход между кустов, вышли к воде. Узенький участок воды, метров сто пятьдесят шириной, за ним песчаный берег дальше от воды, поросший кустарником. А дальше тёмная полоса, скорее всего, леса.

Вот мы уселись на бережке у воды и гадаем, что же это? Дон, или не Дон? Но что же, если не Дон? Старица, озеро, или ещё что? Если Дон, так слишком мала ширина, если озеро, то не должно быть течения. Нашли палку, бросили в воду. Палка плывёт, значит, река. Почему же узкая? Может это другая река? Не Дон? И так мы не были уверены до половины дня. Утром, когда рассвело, над рекой опустился туман, и очень густой. Если бы шла по реке лодка, то увидеть её было бы можно метрах в тридцати, не дальше. Дождавшись рассвета, ещё немало посомневавшись, туман уже стал отрываться от воды.

Наш младший лейтенант, сапёр, изъявил желание плыть на восточный берег. Поплыл. Доплыл до середины рукава. С верхов, метров за двести выше от него, какой-то дурачок начал стрелять по нему из автомата, но благо, что стрелок плохонький, выпустил десяток патронов и не попал. Но мы, забыв об осторожности, поговорили с ним на чисто русском языке, так, что он больше не стрелял. Прошло ещё часа два-три, потом младший лейтенант крикнул нам: вечером ждите лодку! Вроде бы всё ясно, и волноваться не о чём. Мы здесь, в кустах, выкопали окопы, чтобы защищаться, в случае нападения немцев. Просидели спокойно день, началась ночь. Вот одиннадцать, уже темно. Лодки нет. Вот двенадцать, лодки нет. Вот час ночи, лодки нет, опять все стали волноваться. В чём же дело? Скоро ночь кончится, и всё не хотят помочь.

Раздеваюсь я. Обмундирование сложил в вещмешок, кальсоны накрутил на голову и поплыл. До острова доплыл хорошо, и самочувствие отличное. За островом ширина реки оказалась метров восемьсот, а то и более, но определить её невозможно, её на том берегу оттеняет тёмная полоса, скрадывает расстояние. Поплыл. Сначала всё шло хорошо. Уже и до берега осталось недалеко, но тут началась головная боль. Как будто поднялось давление в голове, и вот-вот, череп не выдержит его. Разлетится на куски. Но это ещё бы полбеды, так через некоторое время потемнело в глазах. Потерял даже линию горизонта. Решил отдохнуть. Повернулся на спину, и несколько минут не работал ни руками, ни ногами. Потом на боку, работая медленно одной рукой, достиг берега. Понял это, когда мордой ткнулся в прибережные кусты. Держась за кусты, нащупал берег. Попытался встать на ноги. На ногах не смог продержаться и нескольких секунд. Решил отдохнуть.

Выполз на прибережный песок, полежал. Замёрз, зуб на зуб не попадает. Подниму голову, кружит. И ничего не вижу, как будто в яме, без света. Поднял голову в очередной раз, увидел светлые пятна песка, между тёмными силуэтами кустов. Обрадовался, отошёл. Встаю на ноги. Идти не могу. Пьян в дым, мотает из стороны в сторону, не удержусь на ногах. Подполз к кустам, нашёл палку. С помощью палки, пошёл, худо, но пошёл! Ушёл далеко, уже близко до леса. Вдруг окрик: «Стой! Кто идёт?» «Русский солдат», отвечаю. Четыре молодца, вынырнув из-за кустов, стали вокруг меня, с винтовками наизготовку. «Опустите же винтовки-то к ноге. Что, колоть меня собрались? Или меня боитесь? Видите, что я в том, в чём мама родила? Помогите-ка лучше добраться до вашего командира». Подхватили под локти, повели. Привели в землянку командира роты.

Старший лейтенант начал спрашивать то, другое, я ему говорю: товарищ старший лейтенант, дайте сначала, чем грех прикрыть. Непривычно в таком виде разговаривать. Дали мне плащ-палатку. Завернулся я в неё. Теперь скажите, почему так долго лодку не посылаете за нашими людьми? Ведь там минута за год кажется. «Сейчас наши разведчики отправятся на тот берег. На обратном пути заберут ваших». Что же, говорю, так поздно? Ведь ночь-то скоро кончится, что же, они днём собираются работать? Потом рассказал им всё, что было мне известно. Потом ротный отдал старшине распоряжение, покормить меня. Принесли чуть не полный кавалерийский котелок пшённой похлёбки, погуще, чем суп, до каши так жидковато. И больше чем полбуханки чёрного хлеба. Пока мы беседовали со старшим лейтенантом, я той порой всё это упрятал.

Уже и дышать не чем, желудок полон, а глазами ещё бы ел столько же. Потом дали закурить настоящей русской махорки. Какая это прелесть! Правда, прелым запахом отдаёт, но наша, русская. Тут и наши подошли, разговаривают во весь голос, как дома полагается, а на них покрикивают: «Что вы разгалделись? На переднем крае ведь, не на базаре! До немцев тут чуть не два километра!» Они шёпотом говорят, нас смех разбирает. Принесли мою амуницию, оделся я и говорю своим: «Какое сегодня число?» Десятое августа. «Запомните, говорю, это число, ну а я не забуду, потому, как сегодня мой день рождения!» Потом нас к командиру батальона отправили. Там уж я на второстепенной роли стал. Наш комбат, лейтенант, с капитаном разговаривали. Потом в штаб полка сопроводили. Предложили сдать оружие, наши все было на дыбы встали. Пришлось мне агитацию вести, разъяснять, что оно нам сегодня не понадобится, на фронт будут посылать, выдадут и оружие.

Потом пошли в штаб дивизии. Там, через особый отдел по одному процедили. После этого две дороги перед нами стали: офицеры – в отдел кадров армии, рядовой и сержантский состав – на пересыльный пункт. Вот на этой развилке предстояло разлучиться, и навсегда, нашей маленькой семье, пережившей столько опасностей и лишений. Познавши друг друга в беде, люди становятся дороже всяких родных. И эта разлука неизбежная, неминуемая. Тяжёлый час, ах как тяжел! Но делать нечего, по-братски попрощались. Хотелось сказать самые, самые от души идущие слова, заключить друг друга в объятия, да так и не выпустить! Сама собой покатилась солдатская слеза, и никто её не стыдился. На что крепкий на нервы человек, человек кремень, наш комбат лейтенант Игнатов, и он не удержал своих слёз. И вот его последние слова: «Долго мы с вами вместе воевали, но не знал я, что у нас такой народ! Не знал я, Азанов, что ты такой человек! Но зато теперь будете знать, что за народ был с вами рядом. Что такой народ поставить на колени, сделать рабами – невозможно!» «Мы ещё повоюем, товарищ лейтенант!» Так состоялось наше расставание.

Ранение

С пересыльного пункта я попал в учебную роту, в миномётный взвод, одной из стрелковых дивизий. Номер её не помню. Занимались на левом берегу Дона, в лесочке, километрах в двух от Дона. Жили под плащ-палатками. Учились от темна, до темна. Через месяц пошли на передовые позиции. Дивизия удерживала плацдарм на правом берегу Дона, под хутором Клёцкий, в Сталинградской области. Наш взвод занял огневые позиции на этом пятачке, от переднего края немцев метрах в четыреста-пятьсот, на совершенно ровной и чистой местности. Даже травы не было. Потери были неизбежны. Через сутки, или двои, у нас ранило наводчика. Поставили наводчиком меня. До этого я был третьим номером. Через день, или два, ранило и меня. 25 сентября 1942 года, часов в десять вечера, уже было совсем темно и холодно. Ночами были заморозки. Я был часовым, охранял огневые позиции взвода. Остальные люди отдыхали по своим окопам. Я ходил около окопов. Потом захотел курить. Подошёл к окопу товарища, заговорил с ним, он отозвался. «Покурить охота», говорю. «Давай, покурим».

Он согласился, завернули махорку. «Ну, говорю, давай, высекай огня». Он устроился, сидя в окопе. Высек огня, прикурил. Потом я прилёг на бережок его окопа, голову спустил к нему в окоп. Прикурил, затянулся раз, или два. Разговариваем с ним шёпотом, чтоб не тревожить товарищей. Тут удар мне в левую руку, повыше локтя, я лежал, опершись на неё. Мне показалось, что кто-то бросил камышек земли и попал мне в руку. Осмотрел вокруг локтя, камышка нет, что-то непонятно. Решил встать, оперся на левую руку, больно. В чём же дело? Повернулся на живот, пошевелил рукой, больно. Тогда дошло до меня, что ранен. На передовой тихо, не стреляют ни те, ни другие. Совсем непонятно, чем ранило? Откудов? Обращаюсь к товарищу: «Меня, кажется, ранило. Пойдём к миномёту, поможем». Он говорит: «Ты разве жив? Я думал, тебя убило». «Откудов ты взял?» – говорю. «Я слышал удар, думал тебя в голову шварнуло». «Пойдём, говорю, посмотрим, что там? Если надо, поможешь перевязать». Я разделся, пулевое ранение. Вход – вот он, а где же выход? Осмотрели руку вдвоём, выхода нет! «Ну, ладно, говорю. У тебя пакет есть?» «Нет». «И у меня нет. Товарища перевязывали, израсходовали». Кричу: «У кого есть пакет?»

Услышал командир взвода, подошёл. «Что, ранил?» – спрашивает. «Так, говорю, царапина». Он осмотрел руку сам: «Слепое пулевое ранение, а не царапина». Принесли пакет, перевязали. Лейтенант начал рассказывать, где и как найти полковую медсанчасть. Я ему говорю: «Никуда я не пойду с такой царапиной». Он встал по команде смирно: «Товарищ красноармеец! Приказываю следовать в санчасть!» «Есть следовать в санчасть» – отвечаю. Раздал я свои личные вещички, и подался. Переехал через Дон, в санчасти выписали мне справку о ранении и направили в дивизионный медсанбат, километров десять до него. Я ушёл пешком. Дорогой меня стали мучить боли в руке. Сильная ломота в области локтя, но дошёл до санбата без приключений. Там попросил перевязать послабже, то рука стала опухать, бинты стали туго. Перед утром меня усадили в кабину автомашины и отправили в полевой передвижной госпиталь. В тот же день хирург – женщина, удалила мне пулю. На следующую ночь нас отправили на автомашинах на железнодорожный санитарный поезд.

305-я стрелковая

Где, куда ехали ночью, не имею понятия. С поезда высадились в городе Борисоглебск, Воронежской области. Там, в эвакогоспитале пробыл я полтора месяца. Пять дней на койке, остальное время в выздоравливающей команде. Потом попал в г. Усмань, в запасной полк. Оттуда, где поездом, где пешком с маршевой ротой, числом в сто двадцать человек двинули мы на фронт. Прибыли под г. Воронеж, в село Айдарово, во вновь формируемую 305-ю стрелковую дивизию. В Айдарово построили нас в колонну по четыре. Стоим. Появился седой, беззубый, сутулый капитан. Прошёл туда, потом обратно, и так несколько раз. Сам всматривается в лица солдат. Покажет пальцем: «Вот вы». Задаёт вопросы: «С какого года рождения, с какого года в армии, какое образование? С какого года на фронте? Специальность и т. д.» Потом покажет на следующего солдата и опять примерно те же вопросы. Отойдёт. Потом снова подойдёт. И так около часу ходил и выискивал то, что ему хотелось. Нам уже наскучило так стоять. Ко мне подошёл четвёртый раз: «Вот вы, товарищ красноармеец». Ну, я думаю, меня уже три раза спрашивал, теперь-то он не мной интересуется, а кем-то другим. Стою, молчу. «Вот вы!» По очереди отзываются то один, то другой. «Нет, нет! – отвечает, вот вы!» «Я, что ли? – говорю?» «Да, да!» Ещё один вопрос ко мне, потом командует: «Два шага вперёд! Марш!» Вышел из строя. Командует: «Сомкнись!» Вывели из ста двадцати человек всего шесть человек. «Остальные направо, шагом марш! Вы за мной».

Привёл нас в деревенскую хату: «Вот здесь располагайтесь!» Ну, мы, конечно, после марша, рады месту. Что тут, зачем мы тут, и не спрашиваем. Потекли дни, один за другим, нас кормят, никто ничего не говорит. Никто ничего не спрашивает, и мы молчим. Живём. На нарах спим, кому сколько захочется. Неделя, другая прошла, потом зашевелились. Командир взвода объявился, потом командир батареи. Оба младшие лейтенанты. Потом выяснилось, что попали мы в штабную, или батарею управления КАД – командующего артиллерией дивизии. Командующим был подполковник Заботин. Склад его характера был прямой противоположностью его фамилии. Очень спокойный и беззаботный, уже пожилой человек, и совсем не венного склада характера. Командир батареи, младший лейтенант, красавец мужчина, очень стройный, с бородкой. Человек, одетый в военную форму, годился бы только для парадов. Но дел от него мы тоже не видели. Взводный, младший лейтенант, маленький, толстый, жирный украинец, Коваленко. Бездельник и пьяница. Начальник штаба – тот седой и беззубый капитан, что отбирал нас, капитан Солодовников, мой земляк, родом из Перми. Человек умный, деловой, но больной.

И вскоре он покинул эту должность по болезни. В конце декабря 1942 года нашу дивизию поставили на линию обороны южнее Воронежа, то есть, в первый эшелон обороны. Все люди дивизии были поставлены на лыжи. Когда дивизия вышла на марш с места формировки, то всё своё имущество тащили на лыжах. Пулемёты, миномёты, даже печки. Во время развёртывания боевых порядков пришлось тянуть связь к командирам артиллерийских подразделений и частей с командным пунктом командующего артиллерии дивизии. А бывалых телефонистов оказалось два человека, остальные в этом деле новички. Простое дело связать два конца кабеля, и это не умели. И вот началась учёба на поле, ночью, в метель. Надо было обучить тридцать человек, этой несложной, но ответственной профессии связиста.

Я и ещё один солдат, по фамилии Андреев, брали с собой группу людей с катушками кабеля и вели отыскивать нужную точку на местности, где находился тот или иной командир. Подключали аппарат и тянули линию на НП КАД подавали конец дежурному телефонисту. Проверяли наличие связи. Нагружались катушками, шли тянуть новую линию. Притом, «добрым словом» поминали своё начальство. Почти два месяца сидели, бездельничали, не знали, за что же нас хлебом кормят, они не провели ни одного часа занятий. Теперь нам их работу надо делать на ходу, в боевых условиях, где каждая минута дорога. Хорошо ещё, что времени было достаточно на подготовку операции. Операция была сложная, важная и ответственная: надо было прорвать оборону врага на участке нашей дивизии. Потом развить наступление, выйдя на оперативный простор частями Донского фронта в направлении Белгород, Харьков, Полтава.

Не помню номеров артполков, которые были приданы нашей дивизии. Помню только, что было сосредоточено по двести стволов на один километр фронта. Операция была успешно осуществлена. Я впервые за всю войну участвовал в такой операции. Впервые понял, что и наши войска при умелой подготовке и организации могут совершать великие дела. Душа петухом пела, когда после залпа РС, наша артиллерия открыла огонь по врагу. Вначале слышались отдельные выстрелы, и залпы, потом слились в один протяжный гул. И в течение двух часов гудело всё вокруг! Земля подрагивала под ногами мелкой дрожью от выстрелов и разрывов. Чувство гордости охватывало нас всех за то, что и мы вложили немалую долю своего труда в подготовку этого концерта! Через два часа после артподготовки поднялась пехота и пошла вперёд, не встречая серьезного сопротивления со стороны противника. Правда, в полосе действия нашей дивизии немцев не было. Были венгры, румыны и итальянцы. Но желания воевать у них не осталось. Улепётывали без оглядки, особенно итальянцы с румынами.

Венгры сдавались в плен пачками, по 200, 300, 500 человек. Складывали оружие и сами шли сдаваться. Их отправляли в тыл, даже без конвоя. В районе Белгорода стали попадаться немецкие части, но и их сбивали без особого труда. Дивизия растягивалась на очень большом расстоянии. Снабжение боеприпасами и продовольствием затруднялось, по мере удаления от железной дороги. Полевые просёлочные дороги удерживать в хорошем состоянии было нечем, не было техники. Содержались на голодном пайке и боеприпасами, и продовольствием. Но дивизия беспрерывно продвигалась вперёд, по тридцать, сорок и пятьдесят километров за сутки. Продовольствием пополнялись за счёт врага. Так, например, в районе Короча были их артиллерийские склады, где нам удалось кое-чем поживиться.

«Кума»

И благодаря этому мы жили безбедно. Мы, три солдата, объединились по вопросу питания, и были неразлучны, заботились друг о друге, как о членах собственной семьи. Вот эта троица: я, собственной персоной, Виктор Миронов, не помню, откуда он родом, но хороший, добросовестный товарищ. Третий – Ильичёв Пётр Михайлович, 1916 года рождения, до войны жил в Ленинграде, работал в ОРУД регулировщиком. Человек, способный достать всё, что есть в данном населённом пункте. Через пару часов по прибытии в данный населённый пункт, все женщины – его знакомые, если не родня. Было бы время, он способен разговаривать со встречной женщиной два часа. За такой вот склад его характера и поведения потом был окрещён «Кумой». И так, пока по ранению не отправили его в госпиталь, его никто не называл по имени, или фамилии. Только – «Кума». А он настолько привык к этой кличке, что на фамилию или имя не откликался, не обращал внимания. Как только услышит: «Кума!» – тут же отзовётся. Кухарить, готовить, что бы ни было съестного, это была его страсть. Не важно, на одного ли человека, на двадцать ли, только дай покухарить!

Сам небольшого роста, толстенький, круглолицый мужичёк, по-моему, с 1916 года рождения, с толстым женским задом. Когда возится у плиты, или у печки, то пот с него льёт рекой. Полотенце у него всегда за ремень заткнуто, поминутно вытирает лицо. Наш командующий редко появлялся около нас. Достал себе лошадку с кошевой, и в ней неизвестно, где разъезжал, и что делал. Ездовым у него был наш солдат, Матёха по фамилии. Маленький, толстый, крепкий и очень спокойный человек. Начальником штаба был майор, пермяк, по фамилии Букирев. Командиром батареи старший лейтенант Гольдштейн. Командир взвода младший лейтенант Коваленко. В Короче же, мы, солдаты, на немецком армейском складе достали бочку литров на шестьдесят, рому. Но её долго и тщательно хранили от начальства в санях. Начальство о ней не знало. Всё шло хорошо. Потихоньку грелись около неё. Солдаты и сержанты добавляли помаленьку к наркомовской дозе, и был полный порядок.

Цена беспечности

Но вот уже после взятия Харькова, вернее, так: мы Харьков обошли с севера, и вышли на шоссе Харьков – Полтава. Штаб дивизии остановился в большом селе Люботин на шоссе. Наше же начальство решили учинить пьянку на остатках этого рома, что им удалось обнаружить. И решили удалиться с глаз дивизионного начальства в маленький хуторок совхоза «Червона Долина», под деревней Черёмушная. Хутор оборонял батальон неполного состава, одного из пехотных полков нашей дивизии. В батальоне людей было человек двадцать-тридцать, не более. Оружия: одно 45-миллиметровое орудие, два 82-миллиметровых миномёта, пулемёт «Максим», и один ПТР Дегтярёва. Наши заняли большой дом из двух половин. Одну заняли начальство, другую, поменьше, отдали нам. Начальство учинили пьянку. Вначале тихо, чинно, потом разошлись. И часов до двух ночи гуляли. Потом угомонились.