Крылатый лев, или Тайна цветных облаков

– Да какой он Лион! – выкрикнул Грюзон. – Был Лион, стал мертвяк. Нет облака – не жилец. Вали в преисподнюю, сволочное привидение!

– Сам ты приведение, – хмуро сказал я. – Дай пройти.

Но лоботрясы не расступились – выстроились кольцом. Они глядели на меня во все глаза, точно видели впервые, но, когда и я смотрел на них, почему-то отворачивались.

– Зрачки у него кошкины… – злобно буркнул Грюзон. – Ничего, мы тебе, мертвяк, зенки-то выцарапаем!

– Да ладно тебе, Грюзон! – плотно сбитый Банни, подкинув на плечо облачную Лягушку, решил быть справедливым. – Такой большой, а в сказки веришь. Я смотрю, он обычный пацан.

Все-таки неплохой он парень, этот Банни.

– А ты у Колдуна спроси-ка, сказки или нет, – Грюзон пытался сверлить меня носорожьими глазками, но отводил взгляд. – Ты что, ночью на Овальную поляну не ходил?

– Больной я ночами шастать? Спал я.

– А нечего дрыхнуть, идиот, когда такие дела! Колдун на площади всем сказал: раз к парню облако не прилетело, значит, он – бродячий покойник! С виду живой, а внутри – пыль, земля да труха. Жмурик он, ясно тебе?

– Мертвяк, как есть мертвяк! – поддержал Грюзона глупый Дарлик. От волнения он даже колпак с головы стащил. – Ходит, как мы, смотрит, как мы, поет, как мы, плюет, как мы, а все ж не живой! Колдун-то зна-ает!

– Да ты, Дарлик, совсем дурак, оказывается, – с горечью констатировал я, а сердце уже заливала соленая вода безграничного ужаса.

Пазлы сложились, картонки склеились, детали головоломки выстроились в единую картину. Жуткими оказались ее краски и контуры. Я и прежде в глубине души опасался, что мертвецкая тишина в городе как-то связана с тем, что ко мне не прилетело живое облако. Но отгонял от себя эти думы – не страдай, мол, манией величия! Чтобы из-за тебя, недотепы, главный праздник свернули?! А оказывается – да, из-за меня. Так вот почему горожане повесили замки на ворота! Вот почему дрожал жалкий Бобрикус! В городе объявился ходячий мертвец, незахороненный труп, мерзкий призрак! И этот герой ночных кошмаров – я. Неплохой повод, чтобы свихнуться.

Чудовищное понимание обрушилось на меня гигантской штормовой волной. Я едва не захлебнулся в ней, но справился, не потонул и не лишился рассудка. Не упал, не задрожал, даже не вскрикнул. Может быть, я действительно бесчувственное привидение?

Вперед шагнул Грон – тот, которого я еще вчера называл товарищем, приглашал в дом и угощал пирогами. С усилием посмотрев мне в глаза, он прошипел:

– Ну что, как живется покойнику среди людей? Что уставился? Пошел прочь из города! Твое место на кладбище! Ты знаешь кто? Ты… зомби! Настоящий зомби!

Грон умный, начитанный, ему и иноземные словечки знакомы. А вот лоботрясы о зомби наверняка и слыхом не слыхивали, но все же одобрительно загоготали, затопали, заулюлюкали. Стараясь не обращать внимания на их крики и свисты, я кинул Грону в лицо:

– Заткнись, гад, или сам окажешься на погосте! Иди к черту!

– Нет уж, черт – твой братец, ты к нему и ступай! – вскинулся Грон. – Нечего тебе делать среди живых! И к Пионе не приближайся. Беги отсюда!

– Ты сейчас сам побежишь, скотина, – не слишком уверенно сказал я. Силы были неравные – будешь наскакивать, могут и арбалеты достать, а у меня нет оружия. Пристрелят – и ничего им за это не будет. Колдун объявит, что меня настигло справедливое возмездие (нечего мерзкой нечисти шастать среди нормальных людей!), а эм Бобрикус с облегчением сожжет карточку горожанина, выписанную на мое имя.

Снова мелькнула трусливая мыслишка: «А не смыться ли?» Но, во-первых, не выйдет – я окружен, а во-вторых – мерзко это! Зомби я или нет, а все-таки сын Воина Вадима.

Но почему же они не нападают?

И тут я понял – эти вооруженные парни, как и толстяк Бобрикус, скованы страхом, точно тяжелыми ржавыми кандалами. Ведь я больше не школьник Лион, не тощий лохматый Лёвка – я воплощение глубинного, вечного, ледяного ужаса. Что им стоит надавать мне таких тумаков, чтобы я с земли не поднялся? Да им бы арбалеты расчехлять не пришлось! Но небрежно отворачивался, глазея на пустынную улицу, щекастый и пузатый Банни, беспомощно сжимал кулаки Грон, с любопытством разглядывали серую, не просохшую от дождей мостовую долговязые Пилли и Мелтиг. Даже мощный Грюзон, хоть и старался выглядеть неуязвимым, смотрел на меня с последним отчаянием смертника – и не выдерживал, прятал глаза.

У Грона сдали нервы – он кинулся на меня внезапно, как степная рысь, – видно, не давала ему покоя мысль, что не его, а меня выбрала Пиона! Он целился в бровь, чтобы рассечь ее до крови, но я успел увернуться и толкнуть его в плечо.

Клянусь, я лишь слегка его двинул! Но тот взвыл, будто я бросил в него пылающий факел, и резво отпрыгнул в сторону.

– Ты не касайся его плеч, не трогай и лица! Лион любого превратит в бродягу-мертвеца! – ахнув, пробормотал скороговоркой глупый-глупый Дарлик.

Грон, поскуливая, как перепуганный щенок, посмотрел на меня с ужасом – и побежал: наверно, решил, что помрет к вечеру, раз к нему прикоснулся жуткий, безжалостный вурдалак. За ним, немного помедлив, потрусили все лоботрясы: Банни, Пилли, Мелтиг. Даже Грюзон, смачно плюнув, отступил.

– Что, думаешь, победил нас, вонючий мертвяк? – выкрикнул он, отойдя подальше. – Да я просто не допущу, чтобы меня касались твои грязные лапы! С чего ради я должен сдохнуть от трупного яда? Так что сегодня же вали из города! Убирайся на кладбище, в лес, в болота, к черту на рога! Чтобы следа не осталось! А если не уйдешь, мы… пристрелим твоего отца!

– И сожжем дом! – злобно зыркнул Пилли.

– И вытопчем огород! – подхватил Мелтиг.

– Пнем по калитке и плюнем на забор! – грозно напыжившись, вякнул дурак Дарлик.

Щекастый Банни промолчал. Промолчал, но не вступился. А я еще считал его неплохим человеком.

– Смотри, мы не шутим! – крикнул Грюзон и махнул своей банде, замершей неподалеку, – пошли, мол. Приспешники, сутулясь, поплелись за ним, кидая на меня злобные и трусливые взгляды. Грон был уже далеко. Я с ужасом понял: эти негодяи сдержат слово, а кое-кто из горожан их за это даже поблагодарит. Не будет призрака – не будет проблемы.

Сердце прыгало, мысли путались, и я, сделав несколько шагов, понял, что не могу идти дальше. Медленно опустившись на бордюр, я вытянул ноги, с последней печальной надеждой глянул в серое, затянутое застывшими тучами небо.

А вдруг Крылатый Лев, заблудившийся в неведомых далях, уже спешит ко мне? Он прилетит, большой и прекрасный, проткнет острыми золотыми лучами, как стрелами, пелену туч. Обнимет мощными крыльями, ткнется в лицо теплым влажным носом, будто извиняясь, и я снова стану прежним Лионом. Я заберусь на волшебного Льва, и он пройдет по мостовой, гордо ступая воздушными, но крепкими лапами, а потом невысоко взлетит, и люди, улыбаясь, доброжелательно помашут нам шляпами.

И все будет хорошо: горожане придут к воротам с горячими пирогами и не менее горячими извинениями, эм Бобрикус вновь распорядится украсить ратушу отцовским портретом (Порвали? Ничего! Нарисуют лучше прежнего!) и пошлет лоботрясов… в дальние приграничные болота. Они позлятся да и отправятся туда, прихватив арбалеты и предателя Грона – вот там им самое место.

А я… признаюсь Учителю эм Марку, что все эти годы решал за Дарлика задачки по математике. Пусть этот тупой гном попыхтит, выполняя сложные упражнения. На забор он собрался плюнуть, идиот.

Кто-то тихо сел рядом со мной, и я, вздрогнув, обернулся. Отец? Нет, это был Пряник – синеглазый, печальный и непривычно сосредоточенный. Его облако, простой белый шарик-снежок с такими же, как у Пряника, синими глазами, клубком устроилось на круглых коленях.

– Ну, как ты? – серьезно спросил Пряник.

– Лучше не бывает, – отозвался я. – А ты что тут делаешь? Я же живой труп. Не вооружен, но очень опасен. От меня надо бежать подальше.

– Я не верю в это. Ты не думай, многие не верят, Лион.

– Ага. Чего же улицы тогда пустые?

– Вчера ночью Колдун приказал никому не высовываться. И Бобрикус его поддержал. Люди привыкли соблюдать правила.

– А что еще говорил Колдун? – полюбопытствовал я.

Пряник замялся, нахмурился, запахнул плотнее серый байковый кафтан, прячась от осеннего ветра. Я не к месту подумал, что никогда не видел приятеля в простецком кафтане. Мать одевала его, как наследного принца: заказывала у портних модные, с золотыми позументами, жилеты и черные сюртуки, крахмалила белые и алые рубашки, заставляла наглаживать штаны и прилизывать воском волосы. Мы подтрунивали над его безупречной аккуратностью, а он и не думал обижаться. Пряник тоже был единственным сыном, отрадой для матери, а для отца, богатея Реуса, еще и наследником его торговой империи.

Когда я смахнул с глаз противную мокрую пелену, с удивлением увидел иного Пряника. Куда только делся жизнерадостный и приглаженный красавчик-кругляш! Теперь это был другой парень: вихрастый, напряженный, сумрачный. Он явно ускользнул из дома, в чем был (в окно, видно, сиганул), и наверняка долго искал меня, бегая по сырым туманным улицам.

– Колдун сказал, что тебя надо гнать из города, – наконец решился Пряник. Вздохнул, повертел в ладонях облако-шарик, будто теплой муфтой согревая замерзшие пальцы.

– И народ согласился?

– Нет! Но мнения у людей разные были… – уклончиво ответил Пряник. – Конечно, люди привыкли слушать Колдуна, он же живет кто знает сколько… Но твоего отца, Лион, тоже все очень уважают. Поэтому… ну просто решили посидеть по домам денек-другой. На всякий случай. Все-таки Колдуна многие боятся.

– Пряник… Давай уж совсем честно. Не Колдуна они теперь боятся, а меня. А ты? Ты почему не испугался?

– А я всегда за справедливость. Я же вижу: ты такой же, как был. Только…

– Только – что? – я насторожился.

– Только грустный очень.

– Загрустишь тут, пожалуй, – вздохнул я. – Спасибо тебе за поддержку! – Я протянул Прянику руку и тут же испугался – вдруг он побрезгует прикоснуться к ладони опасного мертвеца, гнусного привидения? Но Пряник расцвел, превращаясь в прежнего простоватого добряка, и торопливо сжал мои пальцы.

– Пряник, тебя же, наверно, родители ищут. Сказано было – никому из дома не уходить. А ты ушел.

– Да нет, все нормально… Слушай, Лион! Я поговорю с родителями, они многое могут. У отца, ты знаешь, есть драконы. Если тебе в городе будет совсем плохо, он сможет отвезти тебя вместе с Воином Вадимом за Синие скалы. Я бывал там, когда летал с отцом за товаром. Там, в Синегорье, не так, как у нас, конечно. Но тоже нормально.

Я вспомнил родителей Пряника – плотно сбитого, черноусого, мрачноватого торговца эм Реуса. И эм Линду – высокую сухопарую женщину с поджатыми губами («Никому не позволю стащить конфетку!»).

Эх, Пряник, добрая душа! Не станут они помогать мне. Незачем им, людям уважаемым, состоятельным и солидным, ввязываться в некрасивую историю, идти против важных персон – Колдуна, Бобрикуса… Нет, не будут они рисковать торговлей, а уж тем более жизнью.

Видно, невеселые мысли отразились в моих глазах, поэтому Пряник сказал поспешно и даже обиженно:

– Ты так о моих не думай. Ты их не знаешь.

– Спасибо тебе, Пряник, – искренне сказал я. – Но незачем нам бежать, будто мы грабители или убийцы какие-то. Мы ведь ни в чем не виноваты.

– Тоже верно… – по-взрослому согласился Пряник. – Может, все и наладится. И Крылатый Лев прилетит.

Чтобы не огорчать Пряника, я кивнул – и увидел, как из-за поворота выскочила, застегивая на ходу пуговицы долгополого плаща, длинная и тонкая, как школьная линейка, эм Линда. Она бежала, раскинув руки, и ее черный платок развевался на ветру, как пиратский флаг.

– Вон мать твоя, – кивнул я. – Устроит тебе сейчас.

Пряник спокойно встал.

– Ладно, пойду. Увидимся, – и пошел навстречу матери.

Я видел, как разгорячена эм Линда, и с червячком беспокойства полагал, что она подлетит ко мне и в пылу наговорит гадостей («Призрак! Мертвяк! Вон!»). Но она и не посмотрела в мою сторону. Схватив сына за локоть, она что-то принялась говорить ему – тихо и, похоже, не слишком сердито. Достав из круглой торбы накидку, она бросила ее Прянику на плечи, и он, не возражая, подвязал ее широкой тесьмой. А потом обернулся – и, подмигнув, помахал мне. Я махнул в ответ и отправился домой.

К тяжелым мыслям об исчезнувшем Крылатом Льве добавились другие переживания: я пытался придумать, как защитить отца и уберечь родной дом от лоботрясов. Эти подонки на все способны! Но моим думам никак не удавалось выстроиться в связную цепочку. Они валились в одну кучу, как бурые осенние листья, прилипали друг к другу, образуя один вопрос: «Почему я?!»

В Светлом городе живет тысяча человек, полтысячи местных гномов – и никто, никто не обделен облаком! И только я – прокаженный, я – виноватый, я – опасность для всех.

Да что за чушь?! Чем может быть опасен для горожан тощий, измученный, раздавленный бедой пятнадцатилетний парень?

Физически ощущая, как костенеет сердце, я с горечью рассуждал, что и впрямь превращаюсь в ходячего мертвеца, даже мысли стали какие-то неживые. Облако не прилетело, в городе я – изгой, так стоит ли коптить небо, как говорят старики?

Если меня не станет, лоботрясы и те, кто их поддерживает, отступятся от отца. Он, конечно, погорюет… сильно погорюет! Но зато будет жить дальше. А мне-то зачем жить? Зачем бродить по этой земле, зная, что никогда ко мне уже не прилетит облачный Лев?

Лучше забраться на Белую скалу, в последний раз глянуть на затянутое мертвыми тучами небо, закрыть глаза и… Я на секунду опустил ресницы, представляя, как это может произойти, – и отчетливо, до боли в груди, понял, что не хочу этого!

Нет, надо жить, жить, жить!

А когда открыл глаза, вздрогнул – передо мной возвышался Колдун. Худосочный, с костлявой шеей, торчащей из-под сложного многослойного одеяния (балахон, накидка, мантия, пелерина), он привычным жестом заломил неизменный кроваво-красный берет и, не мигая, окидывал меня колючим черным взглядом.

Я же не нашел ничего лучшего, чем подавленно проговорить:

– Здрасьте.

Глава 8

Колдун, презрительно поведя крупным острым носом, завел кислым голосом тягучую, унылую волынку:

– Разве так должны приветствовать отроки того, кто ведает, как устроен мир? Разве не обязаны они склонять головы, завидев мудрейшего?

«Мудрейшего, скромнейшего…» – проворчал про себя я. В пояс кланяться не стал, но все же кивнул, и довольно почтительно. В городе мало кто решался спорить с Колдуном – разве что Учитель иногда возражал ему, да и то осторожно. А отец вовсе с ним не разговаривал.

Колдун жил в городе дольше всех, никто не знал, сколько ему лет и когда родился, – поговаривали, что он заколдовал саму старость. Вечный отшельник, одинокий, мрачный, бездетный, он никого не впускал в свой серый каменный дом на окраине, похожий на бесформенный мешок – и никого не впускал в душу. Да разве туда кто-то рвался? Немало градоначальников сменилось на его веку, и все Колдуна опасались. Эм Бобрикус – тот и вовсе не скрывал почтительного трепета, говорил о нем с придыханием и в глаза называл не Колдуном, а «господином первым советником».

Мальчишки поговаривали, что Колдун любого может превратить в муравья или жужелицу и в тот же миг растоптать тяжелым сапогом. Над байками про насекомых я посмеивался – отец не раз сердито повторял, что это дичь, болтовня и выдумки. Но в том, что Колдун умеет внушать и гипнотизировать, сомневаться не приходилось. Ухитрился же долговязый мухомор убедить весь город, что я, обычный пацан, несу опасность, мрак и смерть! И ведь почти все поверили! Умные такие…

Колдун придвинулся – я ощутил смрадный запах, бесцеремонно взял меня за подбородок – кожу тронул липкий лед. Я брезгливо дернулся, но взгляда не отвел. Это не понравилось Колдуну – он скривился, точно лизнул горчицы, и перестал смотреть мне в глаза.

– Не рады, что живой? – не удержался я от ехидства.

– Дерзишь Колдуну? – хмыкнул тот. – Не боишься, глупый отрок? – отлепив влажную ладонь от моего подбородка, он смыкал и размыкал костлявые, синеватые, унизанные массивными перстнями пальцы.

– Чего бояться? Интересную новость, что я умер, мне уже сообщили. А покойникам, знаете ли, ничего не страшно, – собрав остатки сил, заявил я.

– Говоришь вызывающе, рассуждаешь неверно, – Колдун прищурил и без того мелкие черные глазки. – Не сегодня ты умер, юноша! Ты умер в тот час, что родился, мертвым ходил среди нас. Родители обманом удержали тебя на этой земле, зацепили облако, нарушив все мыслимые и немыслимые законы. За что и поплатились – недолго прожила твоя мать на этом свете!

– Мама умерла во время эпидемии горелой чумы. Тогда многие погибли, – чувствуя, что сердце бьется громко, как львиные ходики, проговорил я. – Мое облако тут вообще ни при чем!

– Ты в этом уверен, наивный отрок? – сладко молвил Колдун, поправляя берет – громадный, как мельничный жернов. – А если духи наслали в город чумное проклятие, потому что здесь обитает мертвяк? Поразмышляй-ка об этом на досуге!

– Какие еще духи? Это ерунда и неправда, – через силу проговорил я. Никогда мне не приходилось спорить с Колдуном, и теперь я понял, почему и взрослые этого избегали. Губы налились свинцовой тяжестью, на них осела противная металлическая пыль. Запершило в горле, а грудь сдавило так, будто кто-то сжал ее чугунными щипцами. Выговаривать слова было все труднее, но я откашлялся и выдавил, преодолевая цепкую боль. – Во-первых, я не мертвяк, а обычный человек. А во-вторых, чуму принесли не духи, а смоляные шакалы. Это все знают. Учитель рассказывал, что такое бывало и в прежние годы. Не зря же и сейчас по границам города стоят воины с факелами. Они не допустят нового нашествия.

– Учитель неглупый человек, но он любит рассуждать о том, чего не знает, – зевнул Колдун, и в его голосе появились снисходительные нотки. – Смоляные шакалы издали чуют запах бродячего мертвеца, ведь они сами – те еще упыри. Вот и лезут в город, принося смерть, страдания и недуги. Я-то давно понял, что во всем виновен этот малец! – Он ткнул в меня заскорузлым пальцем с черным перстнем. – Но люди чрезмерно добры, слащаво милосердны… Они предпочитают закрывать глаза на очевидные факты, чтобы считать себя хорошими, милыми, славными. Ведь так легче жить! Однако теперь, когда к тебе наконец-то не прилетело облако, всем стало ясно, что именно ты – мутный, грязный источник бед!

– Ну, если я, по-вашему, такой уж грязный источник, что же вы мне предлагаете делать? – с усилием сглотнув невидимую железную пыль, глухо поинтересовался я. – Может быть, я должен утопиться в Утином пруду или прыгнуть с Белой скалы, чтобы уж наверняка?

– Заметь, ты сам это решил! Да, сделай это во имя спасения города. Сделай! Избавь людей от несчастий, принесенных бродячим трупом!

– Ну, конечно. Не дождетесь! – шевельнул я губами.

– Разумеется, чтобы явиться к Белой скале, нужна сила духа. А откуда она у тебя, отрок? У тебя ведь и духа-то никакого нет… – Колдун склонился ко мне с показной заботой: – Но я тебе могу помочь. Хочешь, превращу в тварь неразумную? В зайчика, скажем, а? Хочешь быть зайчиком? Зверек милый, добрый, пушистый… Правда, для хищника – лакомая добыча. Зато ты станешь для кого-то пропитанием и погибнешь с пользой.

– Сказано – не дождетесь, – едва слышно повторил я, чувствуя, как внутри меня натягивается и наполняется богатым звоном прочная, как сталь, струна. Она всегда выручала меня, когда хотелось заплакать. Невидимая струна выпрямлялась – и я выпрямлялся вместе с ней. – Между прочим, отец говорил, что вы и превращать-то не умеете. Или, может, умели, да разучились уже.

– Ради такого дела и тайные книги перечитать не грех, – осклабился Колдун. – Повторить, так сказать, пройденное… Но стоит ли тратить на тебя дорогой эликсир или, пуще того, бесценное время? Нет, бродячий мертвец этого не достоин. Ты сам должен покинуть город до рассвета. Иначе твой дом будет сожжен, а ты сброшен с белой скалы. И отец твой заодно.

– Не имеете права. Я не преступник, не убийца. Да и вообще… ни с кем так нельзя, если народный сбор не решит. Это Учитель говорит!

– Ох уж этот Учитель! – горестно покачал кроваво-красным беретом Колдун. – Вечно он вбивает в юные головы всякую чепуху. Какие преступники, какие убийцы? Ты правда думаешь, что горожане не захотят избавиться от того, кто несет им смерть и страдания? С виду они добренькие, но все хотят жить без проблем, а ты – ключ от их страха. Каждый боится, что на порог его дома ступит мертвец, а с ним и горелая чума. Так что втайне все проголосуют против тебя, ты уж поверь. Жалеть не станут – зачем беспокоиться о том, кто и без того уже покойник? Вот за отца твоего кое-кто, может, и вступится ради былых заслуг – тот же Учитель, наверное. Но прочие не поддержат – нет, не поддержат! Каждый дрожит за свою шкуру. Да это и правильно. Это мудро.

– Не каждый! – упрямо возразил я, вспомнив Пряника, но Колдун не слушал:

– Я – первый советник градоначальника! Я обязан думать о благополучии горожан. Поэтому срок тебе – до рассвета!

– Я не собираюсь бросаться со скалы! У меня с головой все в порядке!

– Тогда иди в леса, в болота! Туда, откуда не возвращаются. Там тебе место! – Колдун надвинул на лоб берет и, прижав к вискам кривые костлявые пальцы, поспешил прочь – и балахон его развевался на ветру, как крылья громадной птицы.

Не помню, как я добрался до дома: бежал сломя голову или, наоборот, брел, пошатываясь, точно старик. Но, когда рывком отворил дверь и вдохнул любимый аромат мяты, душицы и зверобоя (отец всегда развешивал по стенам пучки целебных трав), со мной что-то произошло. Невидимая струна, что не давала раскиснуть, когда я говорил с Колдуном, на мгновение натянулась еще сильнее – и, горестно всхлипнув, безжизненно обвисла. Черный камень, обрушившийся на сердце, рос, рос, точно живой, он уже превратился в неподъемный булыжник и неодолимо прижимал меня к полу. У мерзкого камня появилась еще одна грань – острое, как лезвие, чувство вины. Колдуну (умный он, что уж говорить!) удалось-таки убедить меня, что это я десять лет назад притянул в город смоляных шакалов – разносчиков горелой чумы. Это я погубил маму и еще две сотни жителей. И как с этим жить?

Тяжело опустившись на порог, я обхватил руками колени, спрятал в них мокрое лицо.

Нет, я не хотел плакать – это было недостойно сына воина, но мне не удавалось справиться с накипающими слезами. Горестные мысли, дикая тоска по Крылатому Льву, обжигающее чувство несправедливости («Почему я? Почему именно со мной?!») – все сплелось в большую серую паутину. Еще вчера я был обычным парнем – без заметных талантов, без особых проблем. А сегодня стал злейшим врагом людей, которые были дружелюбны и приветливы. Мир отвернулся от меня. Может быть, я заслужил это?

– Пришел? Вот и хорошо, – из кухни донесся глуховатый голос отца, и я услышал в нем облегчение. – Нечего впустую болтаться, хлопот хватает. Я собирался было дрова пилить, да ладно, они подождут. Набери-ка воды да согрей ее – полы мыть будем. Дома, сын, всегда должно быть чисто. В доме порядок – и в сердце тоже.

Мне показалось, что отец, переживая за меня, сошел с ума. Он решил затеять уборку?! Вот сейчас, в этот самый день, когда нас хотят растерзать в клочки, а дом превратить в пепелище, мы не спеша достанем из погреба медное ведерко, вспеним коричневое мыло и засучим рукава?! Может, еще и песенку будем насвистывать? Или отец думает, что помирать надо в чистоте, а то что люди подумают?

Я, кстати, так и крикнул ему, вытерев глаза ладонью.

– Помирать? – в голосе отца мелькнуло удивление, и он шагнул в сени. – А чего так? Я пока не спешу. А ты чего на полу сидишь-то? Тут дует изо всех щелей, а ты сидишь.

– Сижу или стою – какая разница?! – выпалил я. – И Колдун, и Грюзон со своей шайкой – все хотят нас убить, понимаешь? И если убьют… Ну и ладно! Облака у меня все равно уже нет, так что чего жить, если…

Договорить (а точнее, довопить) философскую мысль мне не удалось – я оказался в воздухе и повис, как куль с рыбой. Отец только с виду был невзрачным стареющим дядькой – в нужные моменты он вновь превращался в крепкого жилистого Воина Вадима, которому ничего не стоило вскинуть на плечо увесистый мешок с железками… или меня при случае. Хорошо, что я успел наклонить голову, а то еще приложился бы затылком к свежевыкрашенной балке.

– Ты что делаешь?! – охнул я и полетел на топчан. Приземлился удачно – не ударился. Вскочил в ярости: – Что, значит, и ты кидаешься на меня? И ты? Я думал, что хоть дома меня поймут! Что хотя бы здесь выслушают! Ведь меня все ненавидят! Значит, ты тоже враг?!

Но отец, который накануне казался унылым и потерянным, раздавленным тревогой, напоминал сейчас могучего встрепанного медведя. Он будто стал выше и раздался в плечах – а всего-навсего перестал печально сутулиться. И глаза, еще утром усталые и потухшие, искрились обжигающим огнем. Кинув на меня неистовый взгляд, отец взревел: