Дома мы не нужны. последняя битва спящего бога

И запах! Тошнотворный запах концентрированной отравленной крови, мгновенно пропитавший все и всех. Профессор невольно представил себе, что за толстой стеной внутри башни спрессована в жуткую кашу плоть хищных ос; представил, как сквозь жесткий хитин с трудом просачивается вниз под силой тяготения густая красная жижа.

Внутри у него все затвердело; только легкие и сердце продолжали работать, и сквозь биение молоточков в висках, он с несказанным наслаждением вдруг услышал посторонние звуки; ощутил резь в глазах от солнечного света, и ощутил ласковое прикосновение к щекам слабого ветерка: «Приехали!».

Кто-то сказал это слово, или сам Алексей Александрович прошептал его, но мрачные волны тут же отхлынули, и легкие вдохнули воздух уже в полную силу – раз, и второй, и третий, откачивая из организма дурные миазмы.

Автомобиль стоял на круговой площадке; внутри башни чернело жерло, ограниченное невысоким бортиком. На него и оперся первым Толик Никитин. Он перегнулся через этот парапет, и тут же отшатнулся назад, оглянувшись на товарищей с отчаянным взглядом и полураскрытым ртом, готовым исторгнуть наружу истошный вопль. Вид невозмутимых пока друзей, ласкового голубого неба без единого облачка (дождик прошел позавчера) и еще более ласкового солнца немного привел его в чувство. Он махнул рукой, приглашая присоединиться к созерцанию чего-то ужасного; делать это в компании было не так страшно – решил профессор – и тоже заглянул внутрь.

Башня была полна – той самой кровавой мешаниной, что представлял себе всю дорогу по пандусу Алексей Александрович. И это было наверху; а что творилось в глубине нижнего яруса?! Но самым ужасным и нестерпимо жалостным был вид копошащейся в этой каше живой осы. Осы громадной и… разумной! По крайней мере таким был взгляд огромных фасетчатых глаз, которые вдруг уставились прямо в лицо профессора.

– Что же вы натворили, люди? – словно говорил этот взгляд, – разве виноваты мои дети, что нас такими создала природа? Разве мы хотели лететь сюда из родных мест, где были частью окружающего мира – частью органичной и никому не мешающей.

Профессор мог много сказать в оправдание человеческого рода, рассказать о страданиях тех несчастных, что ждали погребения уже второй месяц, но… над ухом темной молнией вспорол воздух болт с широким острием, который безвозвратно утонул в мертвой плоти ос. Алексей Александрович проследил полет болта так явственно, с многократным замедлением, что успел рассмотреть, как жесткое оперение раздвигает хитиновые частички. Зато он не успел отметить тот миг, когда прародительница ос-убийц лишилась и головы, и обличающего взгляда, и жизни. Разглядывать теперь ее было бессмысленно.

Впрочем, командир, опуская арбалет, тут же показал, что последнее утверждение было преждевременным.

– Смотрите, – полковник с понятной брезгливостью ткнул вторым болтом в длинное брюхо осиной матки.

Теперь это туловище ни страха, ни сожаления не вызывало. Только бесконечное отвращение от вида лоснящихся крупных клещей, достаточно быстро передвигающихся по неподвижному телу. Острие пронзило одного из них, и профессору показалось, что вместе с крошечными брызгами крови воздух вокруг заполнился тем самым зловонием, что им еще предстояло испытать на пути назад.

– И с каждым днем здесь «благоухать» будет все сильнее, – словно понял его мысли Кудрявцев, – так что в следующий раз, пожалуй, надо будет что-то вроде скафандров прихватить, с полным циклом жизнеобеспечения.

– А что нам тут нужно? – буркнул стоящий позади тракторист; ему хватило одного взгляда в осиное крошево, – посмотрели, убедились, что все они передохли. Ну и пусть воняют до скончания веков.

– Они-то да, – не согласился командир, – а вот эти «товарищи» (он поддел кончиком болта еще одного клеща), – вряд ли согласятся остаться тут навечно. Подъедят тут все и вперед – на завоевание мира. И там мы их уже не сможем остановить. И не надо говорить, что людям они не страшны. Неизвестно, каким боком нам вылезет эта мина замедленного действия через год, сотню, или тысячу лет. Нет! Как говорится – мы породили, мы и убьем…

Вниз «Эксплорер» летел с максимальным ускорением – так, что едва вписался в ворота. А там… взвыли тормоза, почти зарылись до ступиц в песок широкие колеса внедорожника, едва не врезавшегося в четверку высоких фигур, четко вырисованных ярким солнцем, бившем в спины незнакомцев. Они действительно были высокими; очень высокими – так что профессор поначалу принял их за «высших» неандертальцев. Может, они и были таковыми, но не вождями племени с холма, на который когда-нибудь волчица принесет младенцев (во как завернул Алексей Александрович). Эти парни и девчата, по двое каждого пола, физиономии имели пусть и измученные, но гораздо более дружелюбные, чем Денату и его потомки, и, показалось профессору, смутно знакомыми.

Широкоплечий здоровяк Марио, первым вставший перед незнакомцами, был им по грудь; значит росту они были почти два с половиной метра. Что за люди (и люди ли?) предстали сейчас перед русскими разведчиками?

– Надо бы их накормить, а уж потом знакомиться, – нарушила наконец молчание Оксана, и командир кивнул, соглашаясь.

Он медленно повел автомобиль к озеру, вернее, маленькому клочку Средиземного моря – туда, где едва заметный ветерок не давал распространяться тошнотворным миазмам от внутреннего содержимого маяка. И вот уже над зеркальной поверхностью воды и мелким чистым песком витают совсем другие запахи – испеченного сегодня утром хлеба, зелени – первых пучков зеленого лука и укропа с огорода, и, конечно же, изумительный аромат огромной рыбины, закопченной по рецепту Александра Салоеда.

Незнакомцы пристрастием к еде от обычных людей если и отличались, то не очень сильно – вон как нервно стали раздуваться носы, и повеселели физиономии. А тут еще командир сделал широкий жест, приглашая всех за общий дастархан, в роли которого в походных условиях выступала откидывающаяся крышка багажника. Братки – так профессор назвал парней прежде всего из за одежды, представленной спортивными костюмами из бандитских девяностых годов, и их подруги, одетые гораздо приличнее, в сарафаны в обтяжку – ели быстро, но аккуратно. Алексей Александрович не удивился бы, если бы они так же уверенно орудовали сейчас вилками со столовыми ножами. Впрочем, в походных условиях такими изысками разведчики пренебрегали, так что проверить эту мысль профессор мог только дома. А в том, что незнакомцы последуют за ними, Романов ни на минуту не сомневался. Скоро и сами великаны подтвердили это.

Командир протянул одному из парней, на которого оглядывались чаще всего его товарищи, наручный медальон из волшебной пластмассы – прямо как в русской сказке: накормили, напоили, теперь и сказку расскажите. В роли сказочника он предлагал выступить старшему из незнакомцев. А парень, помяв в руках переговорник, решительным жестом вернул его Кудрявцеву, и достал из кармана спортивных штанов свой медальон – на длинном кожаном ремешке.

– На что он там его, интересно знать, наматывал? – хохотнул за спиной профессора Никитин.

Командир строго посмотрел не него, но говорить ничего не стал – парень надел медальон на шею, и комментировать вопрос тракториста было уже нельзя; чтобы не обидеть новых знакомцев. Да – остальные пришельцы нацепили такие же амулеты. В глазах полковника Кудрявцева мелькнула смешинка – он явно подумал, какой вопрос задал бы сейчас Анатолий высоченным девушкам – ведь они тоже достали переговорники из недр нижней части своих туалетов.

А незнакомцы вдруг заговорили на чистой латыни, которую профессор Романов понимал без всяких амулетов.

– Мы римские патриции, трижды рожденные, – провозгласил парень, оказавшийся эталоном цивилизованности – для своего времени, конечно.

– Трижды?! – поразился профессор, который свой наручный переговорник так и не привел в рабочее состояние.

На него с изумлением посмотрели с римляне, и русские разведчики. А Алексею Александровичу было не до объяснений. Он сам едва не открыл рот, пораженный приключениями этих молодых людей. Молодых по внешнему виду, но проживших, на самом деле, несколько жизней, полных невероятных приключений.

– Марк Туллий, сын Гая, Марцемин, – представился римлянин, – в первой жизни Борис Левин, пенсионер из Хайфы, Израиль.

Теперь изумлению русских не было пределу. Первым оправился от шока командир.

– А меня ты не узнаешь, сержант? – совершенно будничным голосом, словно не было недавней драмы, словно не он лепил из неподатливой пластмассы обелиск двоим влюбленным, ушедшим из жизни – Борису и Светлане Левиным.

– А ты не Света Кузьмина? – немного дрожащим голосом спросила Оксана Кудрявцева у девушки, прижавшейся вдруг всем телом к спине Марка.

– Командир? – неуверенно узнал Туллий-Левин, – командир!

Он подскочил к Кудрявцеву и схватил его в свои железные объятья так, что полковника совсем не стало видно.

– Командир! – повторил он, счастливо оглядываясь, – вы ведь все остались там, во взорвавшейся пещере!

– Стоп! – остановил вырвавшийся наконец на свободу из дружеских объятий Кудрявцев Анатолия и профессора с Марио, – давайте найдем местечко поудобнее и там все обсудим – с чувством, с толком, с расстановкой…

Глава 5. Борис Левин. Трижды рожденный

Целый район Хайфы был погружен в темноту. Конечно, кое-где мелькали яркие лучи фонарей; негодующих человеческих голосов практически не было слышно – в три часа горожане предпочитали спать. А утром их ждал обычный комфорт и уют, которые без электричества невозможно было представить. Вот этим благом Барух и готов был одарить земляков.

– Да будет свет! – его рука решительно перевела толстый рычаг, увенчанный диэлектрической рукоятью в положение «Включено», и… ничего не произошло.

То есть, произошло много чего – удивительного, даже фантастического, но к электричеству это не имело никакого отношения. Барух Левин вдруг ощутил себя полулежащим на мягком диване перед столиком, чья уставленная яствами столешница располагалась на такой высоте от пола, что было чрезвычайно удобно брать эти самые яства рукой. А она сама протянулась вперед, ухватившись (без всяких вилок и ножей, кстати) за ножку какой-то экзотической птицы. И только когда пальцы ощутили теплую мякоть птичьего мяса, Левин понял, куда он попал, наверное пораженный насмерть током – в райские кущи, которые ждали каждого правоверного мусульманина. По ошибке, конечно – никаким мусульманином сам Барух не был, он и Тору-то признавал постольку-поскольку. Веру надо впитывать с молоком матери, да первыми наставлениями отца, а Барух – тогда еще Борис Левин – родился и вырос в Советском Союзе; служба в Армии – в Афганистане – еще больше отдалила его от Бога, на каком бы языке не произносились имена его пророков.

Он откусил тающее во рту мясо, еще раз подумал, что еврейский рай никак не мог выглядеть подобным образом, и поменял положение тела, освобождая вторую руку, на которую опирался до сих пор. Эта рука тоже нацелилась сама – на кувшин, в котором явно было что-то, способное смочить пересохшее горло. Барух едва не подпрыгнул, когда из за спины вдруг протянулась другая рука – чужая (у него самого третья не выросла, хотя сейчас Левин ничему не удивился бы); эта рука перехватила кувшин, и вот уже тонкая струя темно красной тягучей жидкости заполнила бокал, который недавно уже кто-то опорожнил.

– Целлариус, – вдруг возникло в голове слово, которое словно взрывом гранаты разнесло по полумраку этой богато украшенной комнаты его притязания на райские кущи, – целлариус, собачий потрох, разносчик вин и напитков, который посмел налить вино в использованный бокал.

В груди стал зарождаться гнев, который должен был тут же опрокинуться на голову проштрафившегося раба наказанием; перед глазами мелькнула картинка длинной плети, рвущей нежную кожу со спины паренька, и тут же он очнулся от чужих жестоких грез. Это не он, бывший сержант, а ныне простой электрик небольшого израильского городка, думал так! Это хозяин апартаментов, в которых был для него одного накрыт стол, достойный Лукулла, рассуждал так жестокосердно, и… привычно.

А еще привычно шевельнулась тень у двери – высокой и широкой, покрытой затейливой резьбой – и прокуратор (как там зовут этого распорядителя – Клеон, кажется) выступил вперед на шаг, и махнул рукой. Лицо его было богато мимикой; безо всяких слов он и распорядился и сменой посуды, и обещанием скорой расправы над провинившимся рабом и…

Бесшумной тенью мелькнул апалекта, убирающий со стола. А рядом уже застыл с чистой посудой структор, готовый придать пиршественному столу первозданный вид.

Борис между тем перестал удивляться, хотя за пятьдесят два года прожитой жизни такого фортеля судьба ему еще не выкидывала.

– Если это сон, или кома в госпитале Хайфы, надо насладиться по полной. Кстати, – оглянулся он, отпив глоток подогретого вина, сдобренного пряностями настолько, что первоначального букета невозможно было различить, – тут ведь накрыто на несколько персон. И кого это мы ждем? Кто вместе со мной будет пить это великолепное, хотя и испорченное немного пряностями вино, есть это жаренного павлина, или этих рябчиков, искусно уложенных на блюдо целой горой. Что интересно – буржуев еще нет, а рябчики – пожалуйста.

Он схватил с самого верха одну маленькую тушку и… сжевал ее целиком, с костями, которых не ощутил. А может там их и не было?

– А это что? Устрицы? Никогда не пробовал… Мда… Все таки мясо лучше. Да! – о гостях! Может это будут гурии, раз уж мы заговорили о рае?

У двери опять шевельнулся Клеон. Барух махнул рукой – этот жест был привычным, а значит не его, не левинский, и означал он: «Говори!»

– Господин мой, Марк Туллий, – густым, хорошо поставленным голосом провозгласил прокуратор, – прибыли гостьи твои, которые согласились разделить трапезу с тобой..

Левин едва не поперхнулся нежнейшим паштетом; Клеон говорил на древней латыни, и Барух его прекрасно понимал. Для пробы он, откашлявшись, произнес совсем коротко: «Кто?»

Раб у двери (высокопоставленный, но все таки раб) если и удивился забывчивости хозяина, виду не подал, и так же торжественно произнес:

– Терентия Квинтилла, дочь Августа, и Ливия Терция, дочь Сципиона.

Девушки – а это, судя по именам и нарядным девичьим столам – были дочери знатных патрицианских родов, словно ждали этих слов; они действительно прозвучали как приглашение. И молодые патрицианки вплыли в залу с гордо поднятыми головами. Осанку эту матери ставили дочерям с самого раннего детства; научиться простолюдинке за день, или даже год было нереально. Это были лучшие дочери своего народа – для этого времени, а Левин в своем сне попал, как он помнил из учебника истории древнего мира за пятый класс, в этот самый Древний мир. Древний им, если точнее. Во времена Цезаря, Суллы, или того самого Лукулла. Или Спартака, который, может быть, громит сейчас римские легионы.

– Нет, – отметил он памятью хозяина дома, вскакивая навстречу гостьям, – никакого восстания еще не было. Хотя имя Спартак достаточно известно.

Впрочем, о знаменитом гладиаторе можно было подумать и позже, а пока он отпустил вожжи, разрешил рассыпаться в приветствиях:

– Божественная Ливия Терция, великолепная Теренция Квинтилла, как мне выразить ты радость, что испытал я, лицезрея ваши лица, пред которыми бледнеют лик и греческих, и римских богинь…

Левин с удивлением отметил, как ловко он спрыгнул с ложа, несмотря на застарелый радикулит, и как непривычно плоско у него под туникой – там где раньше он гордо похлопывал по отчетливо выпирающему пузу.

– Черт возьми, – он, как обычно в минуту волнения, перешел на русский язык, – что вокруг происходит? Куда я попал? И сколько мне теперь лет – не скажешь, барышня?

Барух повернулся к стоящей впереди подруги (а может и наоборот, соперницы – кто их знает?) красавице с вопросом, на который она, естественно ответить не могла. Но ответила!

– Двадцать, не больше, – на чистейшем русском языке произнесла Ливия Терция, изумившаяся как бы не больше его.

– Как?! – воскликнула пораженно Теренция Квинтилла – не менее чисто на языке Пушкина, – вы говорите по-русски?

Левин когда-то давно, в школе, пытался представить себе, что такое немая сцена. И только сегодня не понял, а до дрожи в коленках прочувствовал, что это такое! Секунды тянулись и тянулись; рабы (в их числе и две рабыни, занырнувшие в двери следом за госпожами) кажется даже боялись вздохнуть. Наконец Левин не выдержал первым:

– Давайте знакомиться по-настоящему. Может вместе поймем, что за ерунда тут творится. Я Барух… точнее Борис Николаевич Левин; родился в одна тысяча девятьсот шестьдесят третьем году в Самарканде; русский еврей. В девяносто втором эмигрировал в Израиль, работаю… работал в Хайфе электриком. Сейчас изображаю здесь хозяина дома – патриция Марка Туллия.

– А я Света; Светлана Кузьмина, тоже шестьдесят третьего года рождения. Учительница начальных классов из Вологды. Как попала сюда, не знаю. Ощутила себя в облике этой самой Ливии, после того, как, – девушка помялась, но все таки решилась продолжить, хотя видно было, с каким трудом она выталкивает из себя слова, – после того, как прыгнула с седьмого этажа, в окно собственной квартиры. Сама.

Она с непонятным вызовом посмотрела на Бориса, и тот смутился, пробормотал негромко:

– Были причины?

– Нет, – все с таким же вызовом отрезала Светлана, – не было причин ни умирать, ни жить. Ничего впереди не было – ни любви, ни одного родного человека. Только одиночество и зов бездны. Вот я и поддалась этому зову.

Она уставилась на Бориса своими огромными глазищами, и парня (а как еще его называть, двадцатилетнего?) словно объяло теплым облаком нежности – той самой, которую девушка копила всю жизнь.

– Эй, – достучалась до его сознания откуда-то издалека вторая девушка, – а мне представиться можно?

– Давай, – очнулся Борис, все еще пребывая в необыкновенно приподнятом состоянии духа.

– Я Жадова, Ирина Васильевна, окончила консерваторию по классу фортепиано; работала в музыкальной школе, в Самарской области. Тоже, как бы это сказать…

– Одинокая, и без всяких шансов, – подсказал Борис, и смутился от собственной резкости.

А Ирина не обиделась, кивнула:

– Какие уж шансы в пятьдесят четыре года.

– Ну сейчас тебе я бы больше восемнадцать не дал, – гораздо мягче польстил ей Левин, – наверное от женихов отбоя нет?

– Здесь с этим строго, – не согласилась девушка.

– И как же вы, такие красивые, тут оказались?

– Я, – пожала плечами Светлана, – до земли не долетела. Оказалась прямо перед дверьми этой комнаты. А когда услышала, как меня зовут – по здешнему имени, вошла в открывшуюся дверь. Так что вы первые, кого я здесь увидела.

– Аналогично, – кивнула ее новая подруга.

– Ну тогда, – замер на мгновенье Борис, размышляя, какой из своих двух, даже трех натур отдать сейчас предпочтение; русская пересилила, – не отметить ли нам это событие бокалом подогретого вина, да под мировую закусь. Пробовали когда-нибудь паштет из соловьиных языков; а омара со спаржей?

– А ты? – засмеялась, еще раз обдав парня теплым облаком благожелательного тепла, Света Кузьмина, она же Ливия, дочь Сципиона.

– А как же, – важно кивнул Левин, и тут же, не выдержав, прыснул, – только что.

– Ты еще скажи, что мы тебе помешали, – присоединилась к их веселью Ирина, подхватывая Кузьмину под локоть.

Марк Туллий оглядел критичным взглядом стол; все было как в лучших домах… тьфу ты – Лондон-то, наверное, еще не построен; Рима, конечно. Впрочем его дом в Падуе немногим римским уступит…

Девушки, несмотря на внешнюю хрупкость, аппетитом обладали отменным. Может они тоже опасались, что этот сон кончится, и придется вернуться к блюдам, приготовленным собственными руками из продуктов, закупленных в «Дикси» про запас? Да и Левин не отставал от них, хотя успел нахвататься изысканных яств до прихода гостий. Римские патриции с душами и здоровыми аппетитами русских, казалось перепробовали все на столе; чужая память услужливо подсказывала: эти устрицы из южной Италии, целиковый журавль из Греции, рябчики (есть ли в них все же кости?) из Малой Азии… Лед в новых бокалах с вином из собственных ледников, так же, как из собственных угодий вон та огромная курица с хрусткой корочкой, размерами превышающая крупного гуся.

Блюда все прибывали и прибывали; парень уже не замечал, откуда выныривали ловкие руки структора… может таких подавальщиков было несколько? Или это вроде бы слабенькое вино заставляет кружиться голову; точно – вино, и нежный смех Светы Кузьминой – такой родной, словно Борис всю жизнь слушал его. Какое-то шевеление у двери сдернуло пьяную пелену с глаз – это Клеон явно пытался привлечь внимание.

– Говори, – повелительно махнул рукой Борис – теперь уже он сам, а не призрак Марка Туллия.

– Господин мой, Марк Туллий… Позволь напомнить, что ланиста Лентул Батиат выставляет сегодня пятьдесят гладиаторов в честь назначения твоего отца консулом Великого Рима. Лучшая ложа амфитеатра ждет тебя и твоих гостей.

Борис оглянулся на девушек. Он не без основания предполагал, что русские девчата, в отличие от римских патрицианок, будут не в восторге от кровавой бойни в местном «коллизее». К его удивлению, глаза Светы и Ирины блестели; они задорно кивнули. Может, это не они, а как раз патрицианки жаждали сейчас кровавых сцен; может русские души уснули сейчас, убаюканные коварным алкоголем?

Как бы то ни было, уже через несколько минут они, не переодевшись (физиономии рабов и рабынь выражали железное равнодушие), погрузились в шикарный паланкин и это средство передвижение – очень недурное, если, конечно, не ты сам несешь кого-то – понесло их, покачивая, к толпам римлян, жаждущим развлечений.

Амфитеатр встретил их приглушенным гулом, и гул этот, предвкушающий кровь и смерть, заставил их мгновенно протрезветь. А когда после громкого представления первой четверки противников на арене, покрытой чистым песком, зазвенел металл, а потом этот песок оросила первая струя крови, девушки, побледнев, вцепились в с двух сторон в Бориса. Но требовать от патриция, чтобы он немедленно прекратил это побоище, или хотя бы увел их отсюда, не стали. Посреди неистующей толпы их ложа выглядела островком молчаливой скорби и сочувствия проигравшим, для которых зрители неизменно требовали смерти. И кровь опять лилась на песок, неустанно подсыпаемый рабами, и никому не было дела до бледных лиц русских переселенцев, точнее подселенцев.

Наконец глашатай объявил главный бой вечера:

– Непобедимый Спартак против великолепного Крикса!

В груди Левина что-то дрогнуло, а девчата опять вцепились в него, жарко шепча ему сразу в оба уха:

– Неужели это он? Тот самый Спартак?! А если его убьют? Что будет, если его убьют?

– До не знаю я, – чуть ли не стряхнул их обратно на сидения ложа Борис, – я другое знаю, точнее помню – они ведь друзья, они вместе должны поднять восстание. Как же они будут сражаться сейчас.

А сражение все таки началось. Бойцы, мощные фигуры которых можно было в мельчайших подробностей разглядеть на арене, двинулись по кругу, внимательно наблюдая за движением соперника. Крикс был помассивней, что не делало его менее подвижным; но в Спартаке, каким-то неведомым образом понял сержант Левин, все было наполнено энергией победителя; он на каждый бой выходил за победой, и неизменно побеждал. Спартак был вооружен коротким мечом с широким лезвием и небольшим щитом, способным прикрыть разве что лицо поединщика. У Крикса щита не было, зато меч длиной превосходил длиной раза в два. Он и сделал первый выпад, рубанув крест накрест так, что Спартаку оставалось только отступить назад. Он и сделал это… вроде бы – отступив только от первого замаха. Второй он поймал в самой высокой точке, и шагнул вперед, подставляя под удар щит, а еще быстрее устремляя вперед свое короткое оружие.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.