Выстрел в Вене. Премия им. Ф. М. Достоевского

М1013—1 – последняя из марок, занесенных в расходную графу. Константин без труда догадался, что именно тринадцатыми марками в главном альбоме отец отмечал некие особые экземпляры, и только из их небольшого числа он выбирал те, которые приносил в жертву благополучию детей.

Сама коллекция – совсем не великая – состоит из пяти небольших альбомов. Действительно, как в гербарии, к каждой марке прилагается закладка с номером. Константина охватил азарт, а где же другие тринадцатые? Он тщательно пролистал сначала главный альбом, а за ним – остальные, но таких, тринадцатых, не нашел ни одной.

«Очень жаль», – расстроился он, не сумев подержать в руке хоть одну диковинку. И тут его внимание привлек почтовый конверт в последнем из альбомов. Конверт был заложен между пустыми страницами. Этот конверт вывел его на ниточку, которая может вести к ответу «откуда». Менее внимательный человек, нежели Константин Новиков, мог бы не связать иностранный конверт с серией М213—1.

Но, оказавшись в его руках, узкий продолговатый конверт с мягкой прокладкой на внутренней поверхности и с несколькими штампами был внимательно изучен, причем в ход пошла отцовская лупа на длинной тонкой ножке. Прозвище Балерина. Константин испытал сложное чувство, обнаружив себя в отцовском кресле – прозвище Скрипка, со стародавним оптическим прибором, поднесенным к глазу и в позе, в которой он видел отца – глаз отца казался огромным и единственным, и такой отец вызывал уважение и даже страх, а не иронию. Сложное чувство – как восхищение искренним вкусом белужьей икринки, оказавшейся на языке впервые по прошествии многих лет. С детства. Икринка сама по себе еще не несет вкуса, но высекает фотон памяти… А ведь считал ты, Константин Кириллович, что никогда и ни в чем не походишь на отца… Кресло поскрипывало при каждой мысли.

По штампам на конверте стало ясно, что отправлен он был из Болгарии. С адресом и фамилией отправителя Новиков-младший отправился на встречу с Вадимом Власовым, коренастым мужиком и подполковником ФСБ, а в прошлом – командиром отряда, однажды очень вовремя прикрывшего огнем Костино подразделение. Тогда Вадик выпивал, причмокивая, квинтовские коньяки. «Нет в мире лучшего разлива, и все ваши райские „Хеннеси“ – бурда», – со знанием дела поучал он окружающих так, как будто все они только и делали, что пили этот или эти пресловутые «Хеннеси Парадиз». А теперь, проставляясь на встрече с Власовым за личное время, потраченное на него государевым служащим, Новиков потчевал того дорогущим виски в британском баре на Смоленке. Из стакана с модным напитком несло густым шотландским болотом, но Вадик счастливо щурился одним глазом, когда губы касались бороздистого, как граната «лимонка», стекла.

– Узнать, конечно, можно. Отчего не узнать? Но ты же у нас бизнесмен, ты же не пошел по государеву делу. Мне по старой дружбе глотка виски хватит, но пробивать ведь не я буду. Так?

– Сколько, Вадик?

Подполковник хмыкнул. Левую нижнюю губу удлинял шрамчик, и человеку, не знающему этой физиономической особенности, казалось, что у Власова на лице всегда улыбочка.

– А сколь не жалко. Этот кент болгарский тебе по бизнесу, или по какой другой надобности?

– По другой. Дело личное.

– Ах, личное? Верю. Верю, что личное, – перекладывал слова подполковник, давно познавший цену времени на таких встречах: чем дольше встреча, тем больше виски, – но все-таки ты мне дай наводочку. Мы ведь не справочное бюро. У меня хоть и две звезды, а пусть какое, но обоснование требуется. Сейчас строго стало.

– Это хорошо, что строго. Давно пора.

– Ага, пора. Только что же ты с личным, если хорошо? – глаз полковника глядел жирной маслиной, но в нем блеснул металл.

«А то, что ты давно уже спекся, Вадик, и тебе уже никакая строгость ни по чем», – про себя саркастически заметил Константин.

– Придумай сам. А я письмо нашел у отца, из Болгарии. Ищу приятелей отца, хочу о нем узнать побольше. Чтобы было, что рассказать племяннику о деде. А то сестрица ему все мозги загадила.

– Либерастка?

– Ты, Вадик, слова выбирай. Все-таки в общественном месте… Да, есть у нас такое дело.

– А чего племянника-то лечить? Своих не надумал завести? Им и рассказывай. Или как?

– Никак.

– Никак – это после твоей биатлонистки? Как там ее звали? Ла-адно. Не хмурься. Крути мне дальше баки про племяша…

Подполковник в самом деле ухмыльнулся. Он давно определил Константина в категорию хронических холостяков, дети у которых если и появляются на свет, то только по случайности. Целый подполковник в людях разбирается, а в приятелях – тем более. А как же!

Укол Власова оказался болезненным – Константин не так давно сам стал задумываться о своем холостяцком будущем и ставить его под вопрос. И про биатлонистку подполковник Вадим – зря. Не тема для праздной фразы. Власову-то известно, что не тема. Также как известно полковнику, что спрашивать с него за это Новиков нынче не станет, не с руки.

– Рано ставишь на мне крест, Вадим. Я вот эту болотную тину не глотаю, а предпочитаю водочку-наводочку, так что здоровье и внутренний мир держу в относительном порядке.

– И что ж тогда? – посерьезнел Власов, взгляд его стал сосредоточен, зрачок – недобрый, трезвый.

Новиков не ответил.

– И тут молчишь? Расслабься. Я же не против, Костян, я только за. В смысле, за водку-наводку. На крестинах могу и беленькой с тобой попить, если ты такой патриотичный. Хотя, говорят, хороший виски для организма полезнее. А если так, то и я свое хозяйство в порядке держу.

– Ну да, две звезды на плече! Плечо должно быть о-го-го!

– А ты не шути. Я, между нами, мальчиками, еще на одну заложился…

– А, понял намек. Мне по ходу надо поторопиться с просьбой, пока ты на полковничий тариф не перешел?

– И тут не шути, Костян. Я же сказал, я с тобой без тарифа. Кому надо, тебе или мне?

…Боевые приятели разошлись, не вполне довольные друг другом, но, получив от Новикова деньги, просьбу полковник выполнил на пятерку. Передавая информацию, он подмигнул:

– А все-таки особые у нас связи с болгарами… С братишками и с сестренками!

Отправитель письма, бывший житель Варны Стоян Ефимов оказался известным географом. Он не умер, он жив и проживает в Израиле, в городе Хайфа. Адрес, телефон, мэйл самого ученого и его дочери Стоянки. Не откладывая в долгий ящик, Константин позвонил в Хайфу и пообщался с заслуженным географом. Когда он представился сыном покойного профессора Кирилла Новикова, в архиве которого обнаружилось письмо от Ефимова, собеседник на ясном русском ответил, что никогда не был знаком с таким человеком.

– Молодой человек, мне жаль. С Вашим отцом я не имел чести быть лично знакомым.

Вот так и сказал: не имел чести. Константин извинился и собрался попрощаться, как вдруг голос на том конце Европы сбился. Поначалу Новиков решил, что на старика напал приступ мгновенного насморка, но нет, стало слышно, как Стоян Ефимов всхлипывает.

– Ох как я сочувствую Вашему горю, молодой человек. Ваш папа должен был быть очень достойным человеком. Его бесконечно уважал сам рав Яша Нагдеман, – выговорил сквозь плач Ефимов с пронзительной искренностью переживания. Константин был поражен и растерян. При чем тут оказался раввин? Отец и раввин? Связи не прослеживалось.

– Извините меня, герр Ефимов, – почему-то по-немецки, как учили в школе, обратился к болгарину Новиков, – отец мне никогда не рассказывал о Нагдемане.

Немного успокоившись, Стоян Ефимов из Хайфы поведал историю, которая еще на шаг приблизила Новикова-младшего к разгадке серии тринадцатых. И отдалила от отца. Обида. Так мочка пальца досадно саднит от неопасного, мелкого пореза, сделанного кромкой бумажного листа.

Константину уже многие годы не снились сны. Его сон недолог и чуток. От чрезмерных возлияний Новиков-младший старается воздерживаться, ночи по большей части проводит в одиночестве – он не любит пробуждаться в своем доме, в своей постели, но по соседству с чужим человеком. Ранний подъем, душ, зарядочка с активными силовыми элементами, обязательный час чтения до скромного холостяцкого завтрака. Так заведено. Но разговор с Хайфой разрушил привычную схему утра предпринимателя средней руки. Вирус разрушает клетку – основу и модель самоподобной структуры всего организма. Сон – это мера консенсуса, достигнутая человеком с самим собой. Слово может нарушить, изменить формулу подобия, положенную в общем знаменателе человечьей дроби. Слово из Хайфы было высоким словом, и оттого глубоко занесло оно вирус сомнения в семейном и собственном прошлом. Впрочем, Константин зауми боится пуще загулов. Но попадание в формулу клетки, не в цисту, не в мембрану, а в самую-самую формулу, в суть конструкции чужого – нарушает, а то и стирает договоренность с самим собой, подписанную, как у кого, наверное, однажды, в детстве, – в доме дяди Эдика, под рамой окна, сквозь отверстие под неплотно пригнанным винтом продуваемое узкой струей ветра…

История семьи – это формула ДНК, она вроде бы дана в генетике и в последнем ощущении. И вдруг – раввин. Вирус? Угроза? Вирус сомнения в формуле клетки… Вот как прошлое обретает над нами, малышами, чудовищную силу. Мы ведь состоим из одних клеток, а их конструкция, их суть определена подобием… Геометрией самоподобия. А было так…

Глава 3. О том, как Яша Нагдеман и его сыновья остались одни

Яша Нагдеман верил в чудо. Нет, не так. Яша верил в руку Божью. Было бы странно, если бы раввин не доверял Богу. Но имеется тут подвох. Это ведь не твое дело, протянет он тебе руку или не протянет. А если не протянет, то протянешь ты. Ноги.

Рав Яков не выходил из комнаты пять лет. Комната с высоким потолком, украшенным вензельками. Высокие потолки предполагают свет, они созданы ради света. В этой комнате родился сын, Эрик Нагдеман. Здесь умерла жена, Ида. Пол выложен дорогим паркетом трех цветов – дуб, ольха и бук. Комната с высоким потолком, украшенным вензельками, разделена натрое суконным полотном. В плотных шторах, задернувших огромные, гренадерские, наверху закругленные окна, вырезаны галочки, чтобы днем сквозь них просачивались лучи света. «Тонкие руки бога, протянутые нам», – так молодой раввин Яша Нагдеман называл лучи, пронизывающие воздух, насыщенный частичками легкой пыли. Сам он возводил собственные худющие руки к небу, и его лицо, темное в вечных сумерках лицо, заостренное во всех плоскостях, изнутри освещал тихий огонь.

Яшу Нагдемана и его семью прятал уважаемый в Браслово человек, герр Штраха. Его, торговца сукном и настоящего немца, там уважали еще до прихода в город Вермахта. Жена этого высокого, дородного мужчины, оснащенного пышными усами и прочими неоспоримыми признаками достатка и достоинства, была обладательницей шведского паспорта, но и в ее худом, некогда изящном теле протекала немецкая кровь. После прихода нацистов в прекрасный имперский городок под Братиславой эта чета попала в фавор к самому наместнику фон Штофу, назначенному руководить Браслово указом едва ли не самого фюрера. Поблизости от дома торговца сукном расположилась комендатура, так что прятать у себя раввина и его жену, черноволосую еврейку с оливковой кожей и чертами лица, запоминающегося припухлой доверчивой верхней губой – это была дерзость. Но немцы, расхаживающие под окнами, и временами заходящие в сам дом, так и не сумели обнаружить еврейского духа, исходящего из дальней комнаты. Семья Нагдемана успела увеличиться на Эрика и сократиться на Иду, умершую при родах, и Штрахи с их практической одаренностью сумели сохранить оба эти события втайне, и втайне похоронить Иду, и помочь овдовевшему раввину выходить грудного ребенка, и старшего сына Мойшу. Да, Штрахи оказались удивительно дерзки и умелы, они вызывали восхищение в Яше, который видел в них не посланцев, но орудия Бога. Семья Яши, мужчина и два мальчика, научилась вести жизнь в потемках.

In den dunklen Räumen Herz ist eine Kerze (нем.: в темных залах сердце – свеча).

Но вот забегали в ажиотаже офицеры – Яше, чей слух уже успел подменить собой зрение, их было не сложно отличать по голосам, выкрикивающим команды, упруго отскакивающие от стен домов и камней мостовой, – да, на нерве забегали офицеры, а теплый весенний воздух за окнами чаще и чаще упругими волнами колыхала канонада, а потом стал сыпаться с неба горох автоматных очередей. Раввин так и прятался, близко не подходя к окнам и следя за тем, чтобы на отдалении от перепонки, ведущей в тот мир, оставались Мойша и Эрик. Да, Яша Нагдеман подготовился к тому, что его земная жизнь теперь будет осуществляться только на этом затемненном пятачке мира. Он не смирился и не свыкся, а просто подготовился безо всякого ропота. Такая жизнь доставляла ему радость и оказалась насыщенной истинным богатством, ежечасным, ежеминутным. Он знал, что нужен. У того, о ком он думает, есть на него свои виды. И виды на Эрика. Иначе зачем давать ему чудо рождения среди черных пауков? Кем станет Эрик, если это так? У него должно сложиться такое будущее, которое задаст иной образ мира, нежели зашторенный куб черных гавкающих пауков. Пусть это будет мир с тенями и полутонами…

И тут Яшу должно было смутить противоречие – с одной стороны, каждый новый божий день приносит ему облегчение и радость уже тем, что приближает их с Идой к встрече душ. Его душа должна встретить душу его любимой половины. Во встречу их душ он верит всеми органами веры, открытыми ему. И вера тут хорошая, ясная. Это радость. С одной стороны. А с другой стороны, та, другая радость – ее обычно люди, погруженные в себя, принимают за радость от жизни. Дар жизни. Как быть с ним? Ведь дару жизни предписано радоваться, какой бы она, жизнь, ни была! Так гласит слово Божье. Но Яше Нагдеману совсем не сложно преодолевать противоречия логики – он придает логике подчиненное, вспомогательное значение. Не обязательно отвечать «да» или «нет» на заданный тебе вопрос. Можно помолиться и получить ответ, ничего не выбирая и ничего не отвергая. Ответ редко требует слов. Вообще ничего не требует. Слов требуют люди.

А молитва у Яши Нагдемана особая, своя молитва. У него было время соткать свою молитву. Когда звуки этой молитвы, произнесенной Яшей нараспев, достигают ушей маленького Эрика, его личико озаряет улыбка, которую Яша угадывает в темноте. Пан Штраха, или теперь герр Штраха и его жена фрау Штраха нет-нет а заходили в комнату во время его молитвы, и тогда они не выходили обратно, в свои покои, а садились в уголке и тихо слушали, как старички в церкви. Молитва – старит? Хотели ли они поскорее к Нему, наверх? Рав Яша Нагдеман думал и об этом. Плечи пани Штрахи сникали, ладони ложились на выпуклый живот. У нее не было своих детей… Яше думалось, что эти состоятельны люди опасаются будущего. Зачем опасаться?

Но вот настал день. Тот день. Супруги Штрахи оба вошли в комнату, и вошли не так, как раньше. За ними ворвался свет из их покоев. Их крупные лица были круглы и одинаковы, как у близнецов. И одинаково встревожены. Лица. Такие лица прорываются из людей, которые долго ждут одной беды и готовятся к ней, а происходит другая. И они не вполне уверены, беда ли это. Они тревожатся, что же выпадет на их долю… Не разлука ли? Что близнецам страшнее разлуки?

Яша увидел их лица, и тоже встревожился.

– Они придут сюда? – спросил он, повинуясь минутному приступу страха и неверия.

Штрахи дружно замотали большими головами.

– Они уходят. Они бегут, – ответили они шепотом.

Как ни осторожны были их губы, а Мойша услышал и, как ни учили его не повышать голоса, воскликнул:

– Уходят!

Штрахи нахохлились, как птички, испуганные резким опасным звуком, а Яша улыбнулся. Он знал, что наступит ЭТОТ ДЕНЬ. Хотя был убежден и в другом: этот день может не наступить, и ОНИ не уйдут, пока он, Яша, и другие, как он, не переменят себя к лучшему…

Что есть абсолютное зло? Многие сочли, что познали зло в чистом, выделенном виде. Зло 999 пробы. Но Яша пришел к выводу, что абсолютное зло недостижимо, пока у него, у Яши, еще есть душа.

– Они уходят. Мы должны бежать вместе с ними.

Тут изумление безжалостной пощечиной обрушилось на Яшу. Новый свет жег глаза, и они прослезились. Зачем им уходить? Зачем из собственного дома уходить этим замечательным людям, да ещё с НИМИ уходить? Зачем? Штрихи знали, зачем уходить. Надвигаются русские. Для русских, для русских, для русских и для партизан семья Штрахи – пособники. Как пособники?

– Я расскажу, чьи вы пособники, добрые мои! Вы вот Его пособники, – указал он прозрачной ладонью на нить света.

Штрахи согласно и грустно покачали копнистыми сферами. Яша Нагдеман слаб в их чёртовой жизни. Для того, чтобы укрывать Нагдеманов, для того чтобы в их замечательном доме не разместили какого-нибудь полковника Шпака или Шлюка, им надо было оказывать знаки внимания самому фон Штофу. И это известно всем, и теперь эти знаки не стереть из памяти людей. Так что эвакуация. Завтра. Штрахи заплакали. Пан Штраха прижал к вздымающейся груди Мойшу. Пани Штраха приподняла Эрика за подмышки и поцеловала в макушку, ещё пахнущую младенчеством. Детским льняным мылом.

– Мы посмотрим за домом. А когда все уладится, вы вернётесь, – осознав бесповоротность происходящего, пообещал Яша.

– Да, конечно. Конечно, уладится. Да, присмотрите…

Штрахи огляделись вокруг себя, обошли рассеянными взглядами высокие стены, потолок с барельефом. И опустили головы. Пришла пора собирать вещи. Нажитое добро из обеспеченного дома немцы готовы вывезти. Движимое имущество.

На следующий день Нагдеман и его сыновья остались в доме одни, и затем ещё двое суток, не смыкая глаз, слушали однообразные звуки, сопровождающие организованное, но быстрое отступление немецкого гарнизона и следующего с ним обоза.

Так Яша остался распорядителем дома Штрахов. Несколько дней молодой раввин, уже без Штрахов и без немцев, чьи каблуки перестали тревожить мостовую под окнами, оставался в темной комнате, в молитве за хозяев. Канонада и треск очередей не разорвали прочную ткань этой молитвы, но когда воцарилась тишина и держалась долго, то с каждой новой минутой этой тишины труднее и труднее стало ему возносить к богу звуки, к которым он привык. Как будто воздух густел вокруг него и превращался в воск. И одно желание овладело им, одно движение, на которое он никак не мог решиться, как будто за ним последует Судный день – сорвать штору.

Глава 4. О том, как два немецких солдата не стали дезертировать

Два солдата разбитого вдребезги Н-ского пехотного полка, прикрывавшего на восточном выступе пригород Браслово, избежали пленения красными, которые стремительным ударом проломили их оборону – два солдата ночами пробирались к своим. Ефрейтор Курт Руммениге, родом из баварского Фюссена, и рядовой Эрих Бом. Курт, годами и опытом побогаче, настаивал, чтобы двигаться на северо-запад, где перед красными будет выставлена непреодолимая стена. Поэтому, если повезёт, вскоре они достигнут линии фронта, а там, дай бог, переберутся на свою сторону. Но Бом возражал. Эрих Бом не был типичным берлинцем, он не любил и не умел спорить, избегал говорить на «шнауце» – громком гортанном столичном диалекте, который отец Бом называл «голубиным». Эрих Бом не прославился в спорах. Но умел держать упорную оборону. Эрих Бом был уверен, что им надо держать путь южнее, как раз в сторону Баварии.

– Ты дезертир? – прямо задал вопрос Курт, когда между ними произошло выяснение отношений.

– Ты идиот? – в тон старшему товарищу парировал Эрих.

Длинноносый Курт был плотнее, его тело на коротких ногах с крепкими икрами, выглядело массивным и малоподвижным, но впечатление обманчиво. Икры этого парня с детства приспособились к долгим пешим переходам по горам Альгоя. Эрих был сухощав, высок, для немца у него были большие ступни, которые мешают долго ходить, но помогают крепко стоять на ногах. Рыжая жесткая бородка, серые внимательные глаза, короткий нос – счастье боксера. Выяснение отношений происходило в глухой вечерний час, в цоколе двухэтажного дома, где ещё недавно теплилась жизнь, и на первом этаже велась торговля всякой мелочевкой, а в цоколе до сих пор пахло клеем и бумагой. Эриху нравился знакомый мирный дух, который напоминал о школе и перебивал едкий запах гари, наполнивший апрельский воздух – избавления от гари не приносил ветер, дующий в эти дни с востока. Зато Курта канцелярский запах нервировал, как, впрочем, и многое другое, но в подвале нашлись несколько галлонов чистой воды, которую продавцы для каких-то целей держали про запас. А еще бутыль вина и галеты. И полно свечей. Во всем доме, похоже, не осталось жильцов, крышу пробил снаряд красных. Но обмен мнениями все равно проводился полушепотом.

– Ты идиот? Я предлагаю идти в твои родные места, от линии фронта подальше. Посытнее по пути. А там ты успеешь доложиться о возвращении в строй в комендатуре, и тебя разом вернут под ружьё, дадут медный крест, повысят в звании и отправят защищать наши рубежи, командовать такими как я. Только до твоих мест ещё надо добраться, – разразился длинной речью обычно немногословный молодой человек. А баварец смерил его взглядом.

Курт провёл на Восточном фронте целых три года, в отличие от этого сопляка, и считал себя выше Бома на десять голов. И его взбесило, что сопляк, которого судьба случайно прибила к нему в спутники, смеет возражать, да ещё как будто насмехается над ним и над всеми ими. Но не резать же его за это, как поросёнка! Все-таки вдвоём пробиваться полегче. Дать бы по уху урока ради… Не стоит. Шум, возня ни к чему. Кто знает, не ходят ли уже по пригороду красные. По улочкам Европы. К тому же, опыт подсказывал Руммениге, что берлинец перед ним хоть и сопляк, да не тряпка. Тут и сдачи можно дождаться. Руммениге отхлебнул вина из горлышка и передал бутыль в руку своего визави. Он собрался с мыслями. Загорелый лоб, чёрный в сумерках, наморщился. Что ж, рассудил он, насмешка – это раздражение, и оно объяснимо – кто ждал, что красные с севера обойдут оборонительные укрепления с замаскированными батареями, про которые штабные пели, будто они неприступны. Эх, штаб… Был бы сопляк не свой, окопный, так точно заполучил бы в пятак мохнаткой, а то и ножик под ребро. Бараны!

– Послушай меня, Эрих, ты, может статься, учёней Курта, и по карте Мюнхен ближе Берлина. А только Курт Руммениге на войне пуд соли съел. Раскинь мозгами – красные отсюда попрут не на север. Они попрут на Вену – там их лакомый кусок. Они-то захотят в Баварию, где наши заводы. Первое, что они сделают, это попытаются перелезть через Дунай и Мораву – а там наши, я надеюсь, подорвут мосты. И что мы будем делать без мостов? На красные понтоны пересядем? Возьмите нас задаром? Нет, Бом, нам надо брать на север, к Праге. Там ворота на Берлин, туда они не сунутся… Не скоро сунутся, поправился он, – там наши им выставили стальной кулак. Берлин брать не будут. Как-нибудь мир подпишут, а мы в строю.

Руммениге остался доволен собой и своим стратегическим мышлением. Но на Бома его аргументы возымели не то действие, на которое он рассчитывал.

– Послушай, Курт, русские в Варшаве. Они уже давно в Варшаве. Ворота на Берлин там. А военные заводы – в Брно. Охота тебе семенить за русскими армиями на север и глядеть из подворотен на наших пленных, пока не нарвёмся на патруль? А с мостами твоя правда. Давай поступим так: переждем тут, в городе. Русские будут торопиться, они восстановят мосты. А мы обзаведёмся одеждой, картами и двинемся потихоньку. Я за крестом не спешу. А если русские, как ты говоришь, нарвутся на стальной кулачище, который наша берлинская ставка держит пока почему-то в кармане, то нам и идти долго не придётся.

Эрих сделал ладонь ковшиком, вылил на неё немного вина и поднёс к носу. Кисло. Ему не хотелось никуда идти. Не успев толком повоевать, он успел устать от вони войны, и от потного Руммениге он тоже устал. При этом, он отдавал себе отчёт в том, что с баварцем ему надо держать ухо востро. Кто его ведает, может, он в самом деле из идейных или хотя бы из сознательных. Что им не сиделось, не жилось в их сытой Баварии!

– Да. Вернутся и расстреляют нас за дезертирство и трусость. А то и повесят, чтобы патронов не тратить на таких умников, – пробурчал Курт, но его уверенность в собственной правоте оказалась поколебленной.

В скорое возвращение Вермахта он не больно верил, испытав сам, на каком ходу прут красные, с какой отчаянной и умелой хваткой. Научились, Juden (нем.: евреи). Поэтому предложение найти карту и обзавестись документами не столь глупо. Курт похвалил себя за выдержку в споре с сопляком. Он потянулся за вином.

– Найти карту – плёвое дело. А если поискать среди местных покойников, то найдём и гражданские документы.

Тут уже Эрих отдал должное Руммениге. Ума у того не густо, зато хитрости – на двоих. Ещё бы к документам и карте – спирта вместо этой австрийской кислятины, и можно вытерпеть такого спутника. Все же вместе пробиваться и пробираться проще.