Осенние детективные истории

– Там было пятьдесят процентов зарядки! – цедит она.

Глеб делает растерянное лицо. Светлана возвращается в кухню, набирает в чайник воды.

– Откуда здесь чайник? – Глеб тоже перемещается на кухню.

– Твоя сестра купила. Надо же ей было утром завтракать. Так никто и не увез. – Светлана старается сдерживаться.

– Прекрасно, а то пить хочется.

– Попьешь-попьешь. Даже кружка есть. – Она смотрит на него в упор, достает из ящика кружку и вдруг швыряет, попадая ему в район солнечного сплетения. Мужчина едва успевает поймать.

– Бросил сквош? – намекает она на его плохую реакцию.

– Партнера нет.

– Дисциплины нет.

– Да и некогда.

– Давай рассказывай, как ты занят!

Глеб возвращает кружку в шкаф, делает глубокий вдох.

– Света, у меня сейчас помимо дел на фирме сложный трудовой спор. Немного запутанный. Завтра с утра судебное заседание, а я ни разу не готов. Я расстроен не меньше твоего, не надо так.

Она отворачивается, ищет кнопку включения у плиты, вспоминает, какие ручки отвечают за конфорки.

– Какой еще трудовой спор? Ты кого-то увольняешь?

– Нет. Конфликт с подрядчиками.

– А почему ты на процессах, а не юрист?

– Ну так вышло.

Она хмуро молчит, явно собирается что-то сказать, но он опережает ее.

– Света, не надо предположений. Я бы хотел потешить твое самолюбие, сказать, что все плохо, что без тебя фирма загибается, пришлось даже уволить юриста, но это не так. Просто Геннадий Петрович в отпуске. Он всегда брал отпуск в сентябре, чтобы провести бархатный сезон на Черноморском побережье. Ты уже забыла? Я знал о судах, но решил, что справлюсь сам.

Она согласно кивает. Нет, она не забыла, но американская жизнь и заботы о новом филиале совсем вытеснили из ее головы вещи, которые казались вечными неписаными правилами. Геннадий Петрович – отпуск в бархатный сезон. Бухгалтер – обязательно поедет к родителям в деревню Антоновку, то есть две недели возьмет весной во время посевной, а другие две недели прибережет на зиму, чтобы оторваться на полную катушку в Таиланде вместе с другими зимовщиками, присовокупив остатки отпуска к длинным выходным. Менеджеры Валера, Максим, Юлия и Полина… У всех свои привычки и цели.

– Что может быть сложного в трудовых процессах? – интересуется она, стараясь переключить разговор на другую тему.

Наконец ей удается зажечь ближайшую конфорку и поставить чайник. Про себя она вдруг задается вопросом, помнит ли риелтор номер их квартиры. Берет телефон, чтобы скинуть СМС, вспоминает, что телефон разряжен. Кладет телефон. Прохаживается туда-сюда к двери и обратно к плите. Глеб не замечает ее нервного состояния. Как обычно, бывший муж занят только собой.

– Что сложного?! – Глеб пружинит, как будто готовится отбивать удар. – Действительно! Что сложного? А сколько у нас законов об охране труда, скажешь мне? М-м-м?

– Один закон. Трудовой кодекс называется… – рассеянно замечает Светлана.

Теперь Глеб прохаживается по кухне, заложив за спину руки, словно Сократ по Агоре в сопровождении учеников.

– Если бы один трудовой кодекс! Вместе со всякими подзаконными актами и методическими указаниями этих законов… внимание! Девяносто тысяч штук! Я специально подсчитал, если изучать каждый хотя бы по полчаса, – это пять лет жизни. Без перерыва на еду и сон. Пять лет жизни!

– Бедолага, – притворно жалостливо тянет Светлана.

Глеб вдруг резко останавливается и смотрит сквозь хитрый прищур:

– Не такой уж бедолага. Я кое-что обнаружил. Если по чесноку, то все социальные гарантии в России исключительно на совести работодателя. Вот реально. Едва только появляется чуть-чуть нестандартная ситуация, и финита ля комедия – прав работодатель! Есть, конечно, надзорные органы и прокуратура. Но это все далеко и долго.

Бывшая жена поворачивается, по-совиному склоняет голову набок и молча смотрит. Все-таки лучше, чтобы в конкретных трудовых процессах принимал участие Геннадий Петрович, а не специалист по международному праву со своими глобальными обобщениями. Впрочем, у нее нет желания углубляться, Глеб как-нибудь сам разберется с подрядчиками, ну или они с ним. Вместо этого ей приходит в голову идея получше.

Она оборачивается к нему и медленно произносит:

– Ох уж эта пресловутая российская вер-ти-каль! – как бы соглашаясь с его выводами.

– Она самая, – кивает он, не чувствуя подвоха.

– И все хотят подняться по этой вертикали хоть на этажик, хоть на пролетик. А лифт работает с перебоями. – Светлана делает короткую паузу, раз-два-три, и заканчивает самым невинным и веселым тоном: – Зато у хорошеньких женщин с сексуальной попкой шансов больше, особенно если ходить на работу в короткой кожаной юбчонке.

Они несколько секунд смотрят друг другу в глаза, после чего Светлана начинает тихо посмеиваться.

– Расслабься! Видел бы ты свое лицо!.. Не грузись, ты сам подставился, – все еще улыбается она.

Это достойная месть за «ты слишком стара». Глеб ерошит волосы на голове.

– Брр, я, конечно, не ожидал, что мои наблюдения за разрастанием трудового законодательства можно трактовать в таком ключе, но окей, лещ засчитан, – улыбается он в ответ на ее улыбку.

– Это не лещ. – Светлана щелкает пальцами. – Можешь считать, что это было четвертое.

Вот теперь она отбила! Это точно не «опоздашка-догоняшка». Настала его очередь гонять воздух условной ракеткой вслед улетевшему условному мячу.

Светлана ликует, проходит к окну. Накрапывает дождь, пасмурно, но тепло и безветренно. Если смотреть только на тополиную аллею, как бы не замечая берез и американских кленов, растущих вокруг коробки детской площадки, то можно подумать, что еще лето. Так она делала, когда была школьницей: в первые сентябрьские недели нарочно не видела желтеющих деревьев, покорно сдавшихся календарю одними из первых. Вычеркивала этих дрогнувших предателей из картины мира, проходила мимо, отворачивалась. Не смотреть на березы и американские клены! Смотреть только на высоченные тополя, на этих стойких солдатиков, верных стражников свергнутого короля Августа, удерживающих листву в полной зеленой готовности до самой середины, а иногда и до конца сентября. Но в итоге сдавались и самые верные, вступал в права воспетый Пушкиным багрец. И все вроде бы было правильно, а то, что делала Светлана, напротив – ужасно глупо, но почему-то ей нравилось тайно ото всех носить в себе болезненную сладость иллюзии еще одного продленного лета.

Двор огромный. Хозяева гуляют с собаками, мамы стоят с колясками под навесами подъездов. Всего год назад она мечтала, как оборудует рядом с этим панорамным окном свой рабочий стол, поставит кофемашину, будет сидеть за компьютером и в перерывах наблюдать за простой дворовой жизнью. Мечты не сбылись, но получилось все на удивление лучше того, что она могла себе нафантазировать. Жизнь интереснее любой аффирмации. И вообще, ломиться в закрытые двери и жить иллюзиями – теперь не в ее правилах. Глупо заставлять кого-то выполнять свои прихоти, права прабабка. Прихоти – дело добровольное. Она мысленно подмигнула своей легендарной родственнице.

– По-прежнему не смотришь на желтеющие березы и американские клены? – спрашивает Глеб.

– Неа, смотрю на все без иллюзий, – усмехается Светлана.

Чайник оповестил жалобным писком о том, что он справился со своей задачей.

– Сколько времени… – интересуется Глеб.

– Пять примерно.

– Нет, я о другом, сколько времени ты меня ненавидела?

Этот неожиданный переход от шуток к серьезности был бы похож на заранее продуманный ход – вполне в духе Глеба, – но сейчас Светлана уверена в том, что это не подстроено. Своим спонтанным намеком на удачную Катькину карьеру от простой помощницы до жены владельца агентства женщина даже немного гордится, но этот намек можно интерпретировать и как пас, передачу мяча. Значит, Глеб сейчас тоже импровизирует.

– О чем это ты? – пытается ускользнуть она, но бывший муж не позволяет.

– Я просто хочу знать. Когда ты поняла, что все… что тебе противно? Ты ведь очень быстро… утешилась. Появился Майкл, ты уехала. Значит, дело не в Кате.

Он бросает мимолетный взгляд на ее лицо и мгновенно поправляется:

– Не только в Кате, я это хотел сказать.

– Гул затих, я вышел на подмостки, прислонясь к дверному косяку… Начинается! – продекламировала она, резко обернулась от окна и обнаружила, что Глеб действительно стоит, облокотившись плечом на выступающую нишу, отделяющую кухню от коридора, скрестив ноги и небрежно вложив в карман руку, оставив торчать один большой палец.

– Слова не мальчика, но героя… какой-то мелодрамы, – усмехается Светлана.

– Мне правда интересно.

– Глеб, прекрати! Ну что за разговоры! Мой ответ – нисколько. Мне не было противно. Но все прошло. Дорожки разошлись!

– Ну ладно, тогда хотя бы не стремно, – выдыхает он с видимым облегчением. – Надо тогда попробовать…

На этих словах Светлана резко выбрасывает вперед руку.

– Э, нет! Пробовали уже! Давай без этого.

– …перебраться по балкону к соседям, – заканчивает он, несмотря на ее протест.

Несколько секунд она с сомнением смотрит на него во все глаза и выдыхает:

– Эй, дружище, ты не на переговорах и не на сделке! Хватит манипулировать.

Светлана делает шаг в сторону и упирается ягодицами в стол. Кухонный гарнитур – единственный предмет мебели, который они успели установить.

Глеб делает удивленное лицо:

– Какие манипуляции, Свет?! Ты сама прекрасно додумываешь, без посторонней помощи.

Светлана вскидывает брови.

– Когда телефоны заработают, скинь, пожалуйста, ссылку на свою страничку в Красной книге.

Он тоже делает удивленное лицо, и ей приходится пояснить:

– У каждого редкого зверя есть страничка в Красной книге. А ты однозначно редкий зверь.

– Редкая скотина – ты хотела сказать.

– Это ты сам сказал.

Этот словесный сквош уже не радует и не заводит, отбитые мячи не тешат самолюбия, а неотбитые шлепают по самым неожиданным местам. Она снова отворачивается к плите, чтобы выключить истошно визжащий чайник, а когда поворачивается, видит в окно, что Глеб садится на перила лоджии. «Идиот», – едва слышно шепчет она себе под нос и, стараясь не делать резких движений, выходит к нему.

– Ты помнишь, что тут двенадцатый этаж? – Она ждет, что Глеб одумается, но он настойчив, зацепляется ногой за одну из железных скоб в стене, на которые они собирались вешать деревянные панели, и начинает медленно перегибаться за балконную перегородку. Балконы сделаны встык, но от этого не менее страшно.

– Ау, соседи, есть кто дома? – зовет Глеб и в этот момент чувствует, что Светлана хватает его за ноги.

Голова его все еще на той стороне, нога уже потеряла скобу, ягодицы соскользнули с мокрой поверхности – слава богу, не на ту сторону, а на эту, – но он все равно в очень опасном положении: балансирует, опираясь поясницей на полукруглые перила, при этом ноги его крепко блокированы бывшей женой. Перехватить скользкие влажные перила – плохая идея, приходится держать вес тела, опираясь на копчик и полусогнутые руки. Крайне неудобная поза.

– Света, мне приятно твое рвение, но одно неловкое движение – и я лечу вниз. Ты меня не удержишь. Отпусти, – говорит он тихо.

– Слезь.

– Отпусти сначала.

– Толкнись руками ко мне, и отпущу.

– Просто расслабь мышцы и разведи руки в стороны. Соседей нет дома, я и сам собирался возвращаться, – говорит Глеб, чувствуя, как начинают вибрировать давно не тренированные мышцы пресса.

– Отпиши на меня фирму! – внезапно требует Светлана и смотрит ему в глаза прямо и остро.

Он медленно закидывает голову назад, на лице отражается целая гамма эмоций.

– О господи! Теперь как в плохом, очень плохом триллере, – шепчет он.

– Ну? – усмехается она, видя, что он поверил.

– Света, отпусти! Ты… ты… черт, да ты издеваешься!

– А ты ведешься, как первоклашка.

– Отпускай уже!

– На счет три. Раз-два… три!

Она резко разжимает руки и делает шаг назад. Он валится обратно на балкон, приземляется на ноги. В окне отражаются две фигуры: он слегка опирается на ее плечи, и в этой позе еще лучше заметна их разница в росте.

– Ты не был похож на Тони Старка, – говорит Светлана, тяжело дыша.

– Да что ты?! На кого же? Наверное, на Человека-паука?

– Нет, это напоминало сцену из Титаника, только Роуз была немного мужиковата и блефовала, как торговка на привозе.

– Ага, а Лео без прелюдии хватал за задницу и требовал бабло за спасение жизни.

Они некоторое время рассматривают свои отражения в окне и вдруг заходятся смехом. Распределение ролей – половина успеха спектакля. Здесь, на балконе ипотечной многоэтажки, это правило работает не хуже, чем на главных сценах мира. Рост метр восемьдесят, широкие плечи, серые смешливые глаза в легкой сетке ранних мимических морщин, крупный нос, волевой подбородок с ямочкой упрямца: внешность Глеба мало подходит для исполнения роли трагической кинематографической возлюбленной. Так же как и курносая большеглазая миловидность Светланы не годится для исполнения роли героя-любовника. Адреналин растворяется в смехе. Глеб спускает руку на ее талию, но Светлана выскальзывает и возвращается в комнату. С этим надо прекращать. Знакомый запах тела, разгоряченного в неравной борьбе с дверным замком, в сочетании с хорошим парфюмом – что-что, а вкус у Глеба есть – знает свое дело. Легкие касания, внезапные сближения. К счастью, она отдает себе отчет, что это лишь раззадоренное мужское эго. Вечный Глебушкин азарт. Он не может проиграть. Никому и никогда. Выхода из френдзоны не существует. Для кого угодно, но только не для ее бывшего мужа. Однажды он уже доказал это, а сейчас просто хочет закрепить успех. Действительно редкий зверь.

– В котором часу ты назначил Дамиру? – интересуется она, когда Глеб снова появляется в гостиной. Она сидит на матрасе и пьет воду из кружки.

– Ты меня в чем-то подозреваешь?

– Откровенно говоря, да, – со вздохом признается она.

– Твоя смерть мне невыгодна, мы уже не супруги, – буднично сообщает Глеб. – Твоя часть имущества перейдет твоему новому мужу. А это полный атас.

Она пожимает плечами:

– Так во сколько Дамир должен был прийти?

– Вообще-то он уже час как должен быть здесь. Я так же, как и ты, не понимаю, куда он запропастился.

Он тоже опускается на матрас с противоположного конца.

– Помнишь, – вдруг произносит он после затянувшегося молчания, – у меня была девушка. Еще до того, как мы с тобой…

– Помню, ты мне про эту Анжелику все уши прожужжал.

– Как и ты про своего доцента.

– Ну и?

Они оба внимательно разглядывают идеально ровную новенькую стену с едва уловимым для глаза рисунком серебристой краской по белой поверхности. «Как в больничной палате, – проносится в голове у обоих. – Как можно было выбрать такой жуткий цвет».

– Так вот, – продолжает он. – Мы не виделись с ней много лет, и она вдруг позвонила пару недель назад, попросила встретиться. Ей нужно было поговорить. У нее только что умер ребенок на позднем сроке беременности.

Она склоняет голову, но не поворачивается к нему. Неожиданно чувствует себя насквозь продуваемой, марлевой, больнично-дохлой. К горлу подступает тошнота. Только что был один Катин ребенок, теперь второй – Анжеликин. На этот раз еще и мертвый. Неизвестно, что из этого хуже. Зачин до боли похож на сюжетец «Письма незнакомки» Стефана Цвейга. Она сглатывает: все беременеют от ее бывшего мужа, если не считать ее саму, хотя врачи не нашли никаких отклонений. Она чувствует, как Глеб усаживается глубже, матрас прогибается, она поворачивает голову и встречает его взгляд. Нет, это не Цвейг. Сомнений быть не может – это ее личная паранойя, у которой нет другой причины, кроме расстройства нервов. Мертвый ребенок Анжелики не мог быть от Глеба. Они не виделись с бывшей много лет. Он сам сказал. Да и Светлана уверена: не виделись. В противном случае она бы почувствовала. Как почувствовала Катю моментально, утробно, не носом, не слухом, не зрением, а как будто всеми системами сразу, кровью и лимфой, коркой и подкоркой. Нет-нет, тут какой-то другой сюжет.

– Ей надо было поговорить с кем-то, – продолжает он, не замечая ее напряжения. – Они с мужем обсуждали свою потерю, но берегли друг друга, и она не могла открыть все, что на самом деле чувствовала, а меня беречь было не обязательно. Да и не от чего. Мне-то что? Единственное, о чем я мечтал во время этого разговора, – когда уже можно будет его закончить, чтобы не слишком сильно обидеть.

«Поэтому на западе для таких разговоров используют психологов», – думает Светлана, но молчит. В голову лезут хрестоматийные сюжеты о любви-возвращении к своим же старым граблям: «Великий Гэтсби», «Королек – птичка певчая». Четвертая стража. Второе пришествие.

– И что? Нахлынули воспоминания? – интересуется она слишком поспешно.

Он делает короткую паузу, во время которой сканирует взглядом ее лицо.

– Нет, конечно! Я же объясняю – сидел там, как идиот, и слушал… Из уважения к прошлому, – говорит преувеличенно громко, чтобы точно дошло.

Несмотря на то что Глеб мало задумывается над вопросами интертекстуальности, вряд ли слышал о «саде расходящихся тропок», «анфиладе лингвистических тупиков» или постмодернистском лабиринте, все же он достаточно умен, чтобы рассказывать этот случай просто так, без какого-нибудь тайного умысла. Глеб обладает выдающимися способностями пристраивать к контексту отдельные факты и детали. Красноречие у него природное. Светлана встает. Бывший муж поднимается следом. Они снова выходят на воздух. Облокотившись о перила, молчат. Заметно похолодало, но принести верхнюю одежду никому не приходит в голову. Светлана думает о том, что на кону их хороших дружеских отношений стоит сейчас слишком многое, чтобы даже такой мачо, как Глеб, начал без всякого повода демонстрировать семиотическую систему знаков заинтересованности, в том числе и сексуальной. Впрочем, секс – это как раз полбеды. Если на то пошло, они вполне могли бы заняться благотворительным сексом на этом самом матрасе.

Теребить часы, «ненароком» касаться, блуждать взглядом по фигуре, поправлять волосы, приобнимать, держать ладонь в кармане брюк, выставляя наружу большой палец, подсознательно фокусируя внимание на самом главном, расправлять плечи, учащенно дышать – все это не особо опасно, «это всего лишь инстинкты», как выразилась сестра Глеба. Но есть признаки похуже: долгий молчаливый взгляд, брошенный украдкой, «красивое платье» ни к селу ни к городу, дурацкая бравада на перилах, горячность, обидчивость, желание выяснить отношения. Вот это действительно лишняя и никому сейчас не нужная семиотическая нагрузка, как сказала бы ее первая любовь – доцент с кафедры философии. Отделившись от перил, Глеб прошелся по лоджии из конца в конец, уперев руки в боки. Глядя на него, Светлана вдруг поняла, что своей пружинистой нервной походкой он весь вечер напоминает ей внедорожник «Ниву Шевроле», которому дерзко задрали рессоры и поставили на колеса побольше. Он весь вечер выпендривается. Никаких сомнений: старается казаться больше себя обыкновенного. Инстинкты. Брачные игры самца. Неисправим. Даже если это постбрачные игры выбракованного экземпляра.

Напряженную тишину нарушает слегка придушенный, но хорошо различимый звонок ее телефона. Она несется в комнату, хватает сумку. С ее айфоном-трехлеткой такое случается все чаще: если дать ему полежать при полной разрядке, то он, словно старичок, отдохнет-подумает, прокашляется да и покряхтит-пофурычит еще чуть-чуть.

– Бери, только если Дамир. Если не он, сбрасывай и звони ему сама. Последний звонок все-таки, – четко командует моментально переключившийся и собравшийся Глеб.

На экране высвечивается «мама». Глеб выделывает руками лихие фигуры и корчит рожи, которые говорят что-то вроде: «отбой, или мы все лососнем воооооот такого тунца». Поколебавшись пару мгновений, она нажимает красную иконку. Телефон показывает меню, список контактов, после чего издевательски сообщает на всю комнату «плямс» и отрубается.

В сердцах она выражается очень недвусмысленно.

– Ты даже не успела бы ей объяснить, в чем дело, – сочувственно улыбается Глеб. Светлана вынуждена согласиться: что правда, то правда. Ее мама – не самая быстрая операционная система в этом городе.

– Слушай! – Он вдруг вскакивает как ужаленный. – А почему бы нам не использовать матрас? Судя по всему, у нас впереди уйма времени.

Светлана бросает на матрас бесполезный телефон, и тот пару раз туго подпрыгивает.

– Ты точно в своем уме? – Она невольно взмахивает руками и повышает голос.

Он хитро смотрит с ласковым укором:

– Света, не стану отрицать, мне льстят твои беспрестанные грязные намеки, но я имел в виду вспороть матрас и распрямить одну из пружин. Конечно, пружинная сталь имеет неприятное свойство возвращать форму, но у нас ведь с тобой имеется газовая горелка, холодная вода и скобы на балконе. И скобы эти шершавые – я только что проверял!

Светлана вдруг чувствует, что ее снова мутит. То ли это от того, что она замерзла на балконе, то ли от того, что ее бывший муж бредит и издевается одновременно. Какие еще нагретые пружины, какие шершавые скобы? Зачем? Однако Глеб уже просит достать из сумочки второй комплект ключей, находит на матрасе строчки по окантовке и начинает расшатывать нитки заостренным концом ключа, стараясь поддеть и вытащить.

– Помоги мне, подержи, – в азарте борьбы с особенно тугой строчкой просит он.

В четыре руки дело действительно идет быстрее.

– Мы сейчас сделаем спицу из матрасной пружины. Заострим ее, и с таким инструментом я легко вытащу обломок из замка, – заверяет Глеб и продолжает практически без паузы: – Знаешь, какой самый страшный роман в русской литературе?

Он отодвигает ее пальцы и выдергивает нитку, с которой Светлана никак не может справиться.

– Нет, не знаю. Но мы с тобой сейчас похожи на безумных Бендера с Кисой Воробьяниновым, решивших, что в нашем матрасе зашиты бриллианты мадам Петуховой.

Глеб тихо смеется, берет ее за руку и говорит, глядя на распоротый шов:

– Самый страшный – это «Тихий Дон».

– Ну в общем-то да, не самая веселая история, – откликается Светлана, медленно убирая руку.

– Точно. Всю жизнь любить женщину, жить по соседству, жениться на другой.

Светлана вскакивает и пулей несется в ванную.

Глеб закрывает глаза рукой, оседает рядом с зияющим кокосово-латексным нутром, проложенным пружинами. «Блядь», – шепчет он и вдруг слышит характерные звуки, доносящиеся из туалета. Светлану тошнит.

– Это тебя от Шолохова или от меня? – Он протягивает ей воду, как только она выходит.

– От клаустрофобии, наверное.

– Нормально?

– Я прилягу.

– Пожалуйста. Я уже извлек то, что нужно.

Пружина матраса действительно похожа на спицу, завитую локонами. Глеб скрывается на кухне.

– Бутылка! – докладывает мужчина на всю квартиру. – Нам несказанно повезло. Мы богаче любого Робинзона. Здесь осталась Ольгина пустая бутылка из-под вина.

Наконец Светлана тоже появляется в кухне. Дурнота проходит. Неловкость от его признания отодвигается на второй план. Под руководством Глеба она наливает в бутылку холодную воду, и они вместе раскатывают нагретую пружину по кафелю. Глеб держит пружину за концы, используя вместо полотенца и рукавиц собственную рубашку. Проходит чуть больше часа, прежде чем они, разгоряченные, взмокшие, с небольшими ожогами на непривычных к кузнечному делу пальцах, вытаскивают застрявший в замке обломок ключа заточенной о те самые шершавые скобы самодельной спицей.

Путь свободен. Довольный Глеб сидит на растерзанном матрасе в одних трусах: брюки вслед за рубашкой тоже пришлось пожертвовать на нужды их импровизированной кузни, где ковалась победа в жестокой схватке между людьми и механизмами. Светлана едва держится на ногах, падает рядом.

– Это был очень толстый пушной зверь, правда? – интересуется он.

– Мастер-класс от графа Монте-Кристо, – откликается Светлана. – Наверное, даже знаменитый узник удивился бы, узнав, что замок можно взломать матрасом.

– В общем да, но я не о том.

– А о чем? – Она поворачивает голову.

Он полулежит лицом к ней на расстоянии вытянутой руки, опирается на локоть.

– О том, что мне почему-то кажется, что мы с тобой очень многое не говорили друг другу. Как Анжелика со своим мужем. Я слушал тогда ее, а думал о нас.

Светлана быстро отворачивается, на мгновение зажмуривается. Так вон к чему была история. Как издалека зашел, Громыко чертов! Ее больше не тошнит, но во всем теле ужасная слабость и нежелание что-либо решать.

– Ты ускользаешь, как рыба, – говорит он, пользуясь ее молчанием.

– И ты сломал ключ в замке, чтобы рыба точно не просочилась?

– Нет.

– Ну что «нет»?! Я же не идиотка. Имей смелость, иди до конца. Почему ты вечно прешь, как танк, наступаешь, нападаешь, и вдруг в последний момент, когда надо принять решение…