Herr Интендантуррат

На составление отчета ушла неделя. В банк ходить не было нужды, Настя пропадала на дежурствах – времени хватало. Крайнев не заметил, как увлекся. Пережитое ярко встало перед глазами: люди, бои, раны, смерть… Он видел лица, слышал речь, обращенную к нему. Сам того не замечая, отвечал… Ему было радостно и горько одновременно. Дорогие ему люди остались в прошлом, а он здесь. У них война, смерть, холод и голод, а он сидит в тепле и сытости…

Закончив отчет, Крайнев отправил его электронной почтой по указанному адресу. Подполковник позвонил через день и попросил о встрече. На этот раз – в квартире Крайнева.

– Замечательный отчет! – похвалил Гаркавин, потирая воспаленные глаза. – Ночь читал! Все подробно, ни добавить – ни убавить. Пожалуйста, подпишите. И еще просьба. Расскажите о Саломатине.

– В отчете есть.

– Я имею в виду человеческие качества. Каким он был?

– Зачем вам?

– Нужно! – подполковник вдруг застенчиво улыбнулся. – Это мой дед.

«Вот на кого он похож!» – понял Крайнев и кивнул.

С Гаркавиным в тот день они сидели долго.

– Как он погиб? – спросил Крайнев, закончив рассказ. – Дюжий рассказывал: был какой-то дурацкий приказ из Центрального штаба партизанского движения. Напасть на тылы вермахта. Без всякой нужды.

– Дюжий не прав. Бригада Саломатина получила секретное задание чрезвычайной важности. И выполнила.

– Какое задание?

– У меня нет доступа к этой информации.

– У вас? – не поверил Крайнев. – Какие могут быть секреты для вашего ведомства?

– В государственных архивах есть документы, закрытые с царских времен. Доступ к тем или иным делам строго регулируется. Простого желания узнать подробности о своем родственнике недостаточно для разрешения.

– Что может быть тайного в Отечественной войне?

– Не знаю! – Гаркавин забарабанил пальцами по столу. – Ясно одно: немцам дед насолил не по-детски. Что представляла собой партизанская бригада в то время? Максимум тысяча бойцов, обычно – в два-три раза меньше. Бывало – и сотня. Главной проблемой войны в немецком тылу было снабжение, особенно – оружием и боеприпасами. Самолетами через линию фронта много не навозишь. Поэтому командиры партизанских соединений осторожно наращивали их численность. Саломатин – не исключение. Лучше иметь сотню боеспособных людей, чем тысячу голодных, разутых и без оружия. Но в любом случае партизан – не ровня обычному солдату. Хуже вооружение, подготовка. Теперь представьте: для разгрома ничтожной с военной точки зрения боевой единицы немцы снимают с фронта моторизованную дивизию, батальон танков, авиационный полк… Плюс охранные подразделения.

– В немецких архивах документы сохранились?

– Операцию засекретили обе стороны, немцы свой архив уничтожили еще в войну. Остались косвенные упоминания. Операция «Валгалла». Любили они громкие имена. Не ясно, однако, так называлась карательная экспедиция против партизан или же нечто другое? Боюсь, не узнать. Спасибо, Виктор Иванович!

Гость встал, Крайнев тоже.

– Если я захочу вернуться в прошлое… – тихо спросил Крайнев. – Это возможно?

– Вы сильно рискуете.

– В первый раз рисковал больше. Ничего не знал, ничего не умел.

– Зато ваш бывший работодатель держал установку постоянно включенной. Вы могли вернуться в любой миг. Наша организация бюджетная, оплачивать неподъемные счета за электричество не сможет… Пять-десять минут в день, в заранее условленное время.

– Это не важно! – сказал Крайнев…

После разговора с Федором Крайнев купил две путевки в Эйлат, и они с Настей полетели в Израиль. Там светило солнце, плескались морские волны и росли пальмы. Они загорали, купались и смотрели достопримечательности. Настя, замученная работой, оттаяла и стала походить на девочку, некогда встреченную Крайневым на лесной дороге. Такой он любил ее вдвойне. Они съездили в Иерусалим, где посетили главные христианские святыни и накупили сувениров, честно пытались утонуть в рассоле Мертвого моря, любовались рыбками в океанариуме. Крайнев купил ожерелье и браслет из розовых кораллов – они удивительно шли к свежему загару Насти, она пришла в восторг и полдня крутилась у зеркала, отрываясь ненадолго, чтоб поцеловать мужа. Как некогда в 1942-м, они все время были вместе. Только однажды Крайнев оставил жену. Накануне он сделал несколько звонков, говорил по-английски, а наутро, извинившись перед Настей, вызвал такси. Маленький автомобильчик с бывшим соотечественником за рулем привез его в другой город и высадил у белоснежного здания госпиталя. Крайнев расплатился с таксистом, купил в соседней лавочке букет роз и вошел в здание. Приветливая администратор проводила его в палату. Здесь на койке лежала пожилая женщина, одетая в длинную ночную сорочку в мелкий горошек. Женщина спала. Крайнев присел и стал ждать. Прошло с полчаса, прежде чем женщина открыла глаза.

– Это ты? – спросила. – Или мне кажется?

– Я! – сказал Крайнев и неловко вложил розы в руки женщины. Она поднесла их к лицу.

– Пахнут! И колются. Не брежу. Знала, что не умру, не повидав тебя.

Крайнев наклонился и поцеловал ее руку. Слезинка выкатилась из глаза женщины и побежала по щеке.

– Ты все такой же: молодой, красивый, а я…

– Ты тоже красивая!

– Хоть бы сейчас не врал! – вздохнула женщина. – Пришел попрощаться?

– Сказать спасибо.

– За что?

– За сына и внуков.

– Ты видел их?

– На фотографии.

– В жизни они интересней! – женщина заулыбалась. – Хочешь, познакомлю?

– Будет трудно объяснить, почему отец вдвое младше сына и ровесник внуков. Я не растил их, не помогал им, не жил их бедами и радостями.

– Здесь нет твоей вины.

– Они могут посчитать иначе. Сама подумай: жизнь у людей сложилась и движется по устоявшейся колее, и вдруг – на тебе! Неизвестно откуда взявшийся отец и дед! Сочтут сумасшедшим или, того хуже, – жуликом.

– Трусишь?

Крайнев кивнул.

– Все мужики такие! – вздохнула женщина. – Воевать – орлы, а как в самом главном… К тому же ты не еврей. Нас слишком мало на земле, мы ценим каждого родственника. Сама им скажу. Как тебя зовут, по-настоящему?

– Виктор. Виктор Иванович. – Крайнев протянул визитку.

– Непривычно. Савелий мне нравился больше. Отдам. Пусть думают.

Некоторое время оба молчали.

– Ты давно в Израиле? – спросила женщина.

– Неделю.

– Один?

– С Настей.

– Как она?

– Освоилась. Работает сиделкой в кардиоцентре. У нас все хорошо.

– Кто б сомневался! – вздохнула женщина. – С тобой, да чтоб плохо? Дура я, дура! – женщина заплакала. Крайнев наклонился и поцеловал ее в соленые щеки. – Ладно! – она оттолкнула его. – Иди! Попрощался – и будет!

Крайнев встал.

– Постой! – женщина приподнялась на кровати. – Я хочу, чтоб ты знал. Дни с тобой – самое светлое, что было в моей в жизни. Когда было трудно, я вспоминала их, и становилось легче. Спасибо! Пусть у вас сбудется, что не сбылось у меня! Благослови вас Бог!

Крайнев поклонился и вышел. В отель он вернулся к обеду и нашел Настю на пляже. Она загорала на лежаке, рядом сидел какой-то хлыщ и молол языком. Завидев Крайнева, хлыщ растворился, словно его и не было.

– Кто это? – спросил Крайнев.

– Не знаю! – пожала плечами Настя. – Пришел, сидит, болтает, но о чем – непонятно. Я не понимаю по-английски.

– Что тут понимать! – сердито сказал Крайнев. – Ежу ясно. Его счастье, что смылся.

– Видел Соню? – спросила Настя.

– Ты знаешь? – удивился Крайнев.

– Я не понимаю по-английски, – сказала Настя, – но слово «госпиталь» одинаково во всех языках. И фамилию «Гольдман» я не забыла. Как она?

– Умирает.

– От чего?

– От болезни, которую не умеют лечить. Старость. Ей за девяносто.

– Что она сказала?

– Пожелала нам счастья. И благословила.

– Она добрая, – сказала Настя. – Потому предпочла тебе мужа. Тот был больной и слабый, а ты сильный и мог за себя постоять.

– Это правда! – согласился Крайнев. – Я и сейчас такой. Увижу еще раз приставалу возле тебя – сделаю из него пляжный зонтик! Вкопаю в песок головою вниз…

В тот вечер в отеле объявили музыкальный вечер. Крайнев с Настей танцевали, пили вино и смеялись над ужимками аниматора. В номере Крайнев наполнил ванну, усадил в нее Настю, выкупал, завернул в полотенце и отнес в постель. Она довольно жмурилась и позволила ему делать с ней, что хочет.

– Что ты задумал? – спросила Настя, когда он, умиротворенный, притих рядом.

– О чем ты?

– О том! Ты ничего не делаешь просто так – я тебя знаю. Обещал показать мне море и показал. Попрощался с Соней… Носишь меня на руках и лелеешь, как до свадьбы не лелеял. Словно просишь прощения. Куда собрался?

Крайнев понурился и сказал.

– Ну вот! – воскликнула Настя. – Я так и знала!

Слезы побежали у нее по щекам. Крайнев виновато стал их отирать, бормоча нечто примирительно-ласковое.

– Притащил меня в будущее и бросаешь! – не унималась Настя.

– Это всего лишь миг! – убеждал Крайнев. – Ты же видела. Растворился – и появился снова.

– Это здесь миг! – не согласилась Настя. – Там – месяцы! Там война, стреляют, а ты всегда лезешь под пули…

– Меня нельзя убить – я из будущего.

– А это что! – Настя ткнула в шрам на его плече.

– Подумаешь, царапнуло!

– Если неуязвимый, почему ранило?

– Настя! – сказал Крайнев. – Там Саломатин, твой отец, Валентина Гавриловна, десятки других знакомых нам людей. Они сражаются, погибают, пребывают в голоде и холоде, а я загораю на курорте, в то время как могу им помочь. Когда в банке мне запретили перемещаться в прошлое, говорить было не о чем. Но теперь появилась возможность…

– Возьмешь меня с собой?

Крайнев покачал головой.

– Не разрешат.

– Тогда и тебя не пущу!

Они спорили чуть ли не до утра и уснули не примиренные. Следующий день был предпоследним в поездке, и они провели его на пляже, почти не разговаривая. Вечером, когда Крайнев тоскливо лежал на кровати, Настя вдруг подошла и прильнула к нему.

– Когда отправляешься?

– Не скоро, – сказал Крайнев. – Бюрократическая организация: пока все согласуют… Новый год встретим вместе.

– Да? – Настя заулыбалась и принялась его целовать. – Не обманываешь?

– Чтоб мне сгореть!

– Смотри! Обманешь – сама спалю!

– Я несгораемый! – сказал Крайнев, расстегивая ее сарафан. – Уж нас душили-душили, стреляли-стреляли, а мы – вот! Живые и здоровые, веселые и счастливые…

Крайнев оказался неправ: перемещение затянулось до марта. Проблема оказалась не только в бюрократии. Гаркавин отнесся к желанию Крайнева чрезвычайно серьезно. Крайнева заставили пройти полный курс подготовки. Учили не только стрелять из всех видов оружия, ставить и снимать мины, маскироваться на местности и организовывать засады, но и немецким речевым оборотам того времени, особенностям функционирования различных немецких учреждений на оккупированной территории, их непростым взаимоотношениям, методам борьбы с партизанами и многому другому. Как потом подсчитал Крайнев, с ним работало свыше тридцати человек. Ему пришлось выезжать на полигоны, жить там неделями, что очень не нравилось Насте.

– Зачем все это? – спросил как-то Крайнев Гаркавина. – Ну ладно, немецкая форма, документы, речевые обороты. Но иерархия взаимоотношений между воинскими чинами? Я же не в шпионы…

– Ситуация может сложиться непредсказуемо – следует исключить любую случайность, – спокойно ответил подполковник. – Как руководитель операции я несу полную ответственность за вашу безопасность. Поэтому занимайтесь, как следует! Неподготовленного человека на опасное дело я не пошлю.

Гаркавина поддержала Настя.

– Учись! – сказала сердито. – Пусть ты уезжаешь от меня, зато вернешься живой. Саломатин всегда знал, что делать, и внук у него такой же. Не ленись! Меня так учиться заставлял…

Под двойным напором Крайнев уступил, и выпускные экзамены сдал на «удовлетворительно». Накануне решающего дня он посетил Федора.

– Вот! – сказал, протягивая конверт. – Здесь завещание и доверенность на депозитные счета в банках. На всякий случай… По закону Настя – единственная наследница, но с доверенностями проще.

– Когда вы настреляетесь?! – сказал Федор, бросая конверт в ящик стола. – Никто ведь не гонит!

Крайнев повернулся и пошел к двери.

– Погоди! – окликнул Федор. – Не волнуйся, Настю не оставим. Ты поосторожнее… Если встретишь отца с мамой, передай… – Федор запнулся. – Ты знаешь, что сказать.

Крайнев кивнул и вышел.

4

Когда Титу было девять лет, мать сказала ему:

– Тебе надо учиться, сынок! Землю ты не любишь…

В большой и работящей семье Фроловых Тит был младшеньким. Братья и сестры баловали его. Светловолосый, кудрявый, он с малых лет полюбил взбираться на коленки старших, обнимать и целовать их.

– Лижется, как теленок! – сердилась мать.

– Пусть! – смеялся отец. – Ласковое теля двух маток сосет.

Жизнь подтвердила пословицу. Старшие дети оберегали младшенького от тяжелого крестьянского труда. Мать ворчала, но дети не слушались. Тит получал от старших самые сладенькие кусочки, заботу и защиту, за что платил лаской. Все звали его «Титок». Прозвище закрепилось и осталось навсегда.

Мать велела учиться – Титок послушался. Это было легче, чем работать в поле или ухаживать за скотом. Учеба давалась легко, но Титок ленился сидеть за учебниками. На перемене пробегал глазами заданный параграф, домашние задания выполнял наспех. Удить рыбу в речке или собирать грибы было куда интереснее. Еще Титок любил кататься на санках и играть со сверстниками. Учительница хмурилась, но сердиться на синеглазого и улыбчивого мальчишку не могла. Титок услуживал ей, как мог: стремглав бросался мыть испачканную мелом тряпку, носил за учительницей учебники, честно докладывал о провинностях учеников. Его дразнили «подлизой» и «ябедой», но Титок не боялся: братья Фроловы могли поставить на место любого, и задирать Титка мальчишки не смели.

Сельскую школу Титок окончил с отличием, отец посадил его в телегу и отвез в район – продолжать учебу. После гражданской войны страна лежала в разрухе, время стояло голодное, но Титок не бедствовал. После революции Фроловым, как и другим крестьянам, прирезали земли, семья не щадила себя в работе, потому и жила сытно. Отец привозил младшенькому в город муку, сало, масло, творог, наказывал учиться хорошо и делиться с товарищами и учителями. Титок делился, но только с учителями. Те принимали продукты охотно: учительский паек был скудным, а цены на базаре – неподъемными. Титок по-прежнему не обременял себя учебой, но его оценки в табеле были самыми лучшими. Школьные годы пролетели быстро, учителя рекомендовали способному ученику идти в институт. Туда принимали только рабочую молодежь, а из крестьянской – комсомольцев. Титок подал заявление и пригласил секретаря школьной организации на обед. Но хмурый и тощий сын сапожника отказался.

– Ты, Фролов, типичный мелкобуржуазный элемент, – сказал сердито. – Правильно товарищ Ленин писал о крестьянстве. Ты и в комсомол хочешь за взятку пролезть. Не получится!

– Я хочу быть передовым! – возразил Титок. – Почему вы меня отталкиваете? Я не виноват, что из крестьян!

– Ладно, – неохотно согласился секретарь. – Походи на собрания, послушай. Понравится – поручение дадим…

Титок стал ходить на комсомольские собрания, где тихонько сидел в заднем ряду и внимательно слушал. Его не привечали, но и не гнали. Титок скоро понял, что от него требуется. Как-то секретарь зачитал директиву из центра, в которой комсомольцев нацеливали на борьбу с пережитком прошлого – религией. Директива вызвала у школьных комсомольцев растерянность: в городе действовали пять церквей и одиннадцать синагог, мещане отличались исключительной религиозностью, а церковные праздники отмечали даже члены партии. Как с этим бороться, никто не знал. Титок попросил слова.

– Надо сделать транспаранты: «Долой опиум для народа!», «Бога нет!», «Молодежь выбирает науку!», – предложил он, – встать с ними возле церкви и петь наши революционные песни. Пусть видят!

Предложение приняли на «ура», в райкоме его утвердили, и комсомольцы принялись за дело. Шагающие к службе прихожане шарахались от комсомольцев, вопивших, в отличие от церковного хора, не в лад, но в храм шли. Зато инициативу заметили. В район приехали журналисты из областной газеты, сфотографировали передовиков и написали восторженный репортаж. Титка большинством голосов приняли в члены ленинского союза молодежи (сын сапожника голосовал «против») и дали направление в педагогический институт.

Для изучения Титок выбрал немецкий язык. Иностранный язык в деревенских школах не преподавали, и Титок всерьез рассчитывал, что, получив диплом, он останется в городе. Жить в деревне ему не хотелось. В городе не надо с рассвета до заката ковырять землю, здесь сытнее, уютнее и больше возможностей для умного человека. Правда, к родителям Титок ездить любил. Не только потому, что они наваливали ему полные сумки вкусной снеди, с которой в городе было непросто. Семья встречала его, как героя.

– Деды наши землю пахали, прадеды пахали, а сын будет ученый! – хвастал отец за столом.

– Это мамочка надоумила! – говорил Титок, обнимая мать.

– Ладно тебе! – отмахивалась та, но Титок видел: матери приятно.

Старшие братья и сестры, давно жившие своими семьями, в дни его приезда собирались в отцовской хате и жадно внимали городским новостям. Послушать приходили и соседи. Отец радушно ставил на стол четверть самогона, мать – миски со снедью, и начинался праздник.

– Учись, сынок! – кричал отец, захмелев. – О деньгах не думай! Прокормим! Советская власть хорошая, продразверстку отменила, крестьянина больше не ущемляет. Бедствуют только лодыри. А у нас, смотри: кобыла с жеребенком, две коровы и телка, кабанчик, птица всякая. При царе так не жили…

В институте Титок учился старательно. Преподаватели здесь были из бывших, спрашивали строго и подношения не брали. Почти все сокурсники Титка жили впроголодь, подрабатывая, кто как мог. Титок мог позволить себе только учебу. Он вынес урок из школьных лет: делился с товарищами едой и деньгами (в меру, конечно), те отвечали ему уважением. Комсомольские поручения Титок исполнял старательно. В активисты не лез, но на собраниях не отсиживался. Профессора и руководство института его хвалили. Все шло к тому, что по получении диплома студента-отличника оставят в вузе преподавателем, и Титок уже мысленно видел себя за профессорской кафедрой.

Беда случилась на последнем курсе. Титок получил письмо от сестры и, прочитав его, обомлел. Сестра, жившая с мужем в другой деревне, сообщала, что родителей раскулачили. Забрали добро, хату, а самих стариков и жившего с ними сына, в чем были, погрузили в теплушку и отправили в Сибирь. Сестра умоляла брата немедленно вмешаться, похлопотать, чтоб ошибку исправили: ведь они никакие не кулаки, батраков никогда не держали, а добро заработали собственным горбом. Сестра искренне считала, что раз Титок учится в городе, то ближе к начальству и сможет добиться справедливости.

Титок не был так наивен. Он читал газеты и знал установку партии на борьбу с кулачеством, как классом. Глаза держал открытыми и видел, что творится. Как комсомолец Титок выступал на собраниях, где гневно клеймил троцкистов и требовал сурового наказания. Но он не ожидал, что раскулачивание коснется его семьи. Родители действительно не держали батраков, разве что нанимали помощников в посевную и при сборе урожая. Желающих помочь было много. Фроловы щедро платили работникам и сытно кормили. Родители вообще были не жадными. Помогали соседям, занимали односельчанам хлеб, одалживали коня… И вдруг такое!

Хлопотать Титок не пошел – испугался. Это могло навлечь беду. Комсомолец – и вдруг из раскулаченных! Он порвал письмо, отвечать сестре не стал. Она написала еще. Второе письмо Титок порвал, не читая. Учеба заканчивалась, надо было успеть получить диплом и хорошее распределение. О должности преподавателя в родном институте Титок уже не мечтал. Из этого города следовало уехать. Желательно, туда, где не хуже, но никто не знает о родственниках. Не вышло. Однажды Титок, как обычно, пришел на занятия и увидел на стене объявление: вечером комсомольское собрание. Повестка дня: «Персональное дело комсомольца Фролова Т.И.». Титок видел, как перешептываются его товарищи, как сторонятся его, и понял: для них он уже никто. Исключат из комсомола, а после немедленно выгонят из института. Куда идти? В батраки? Или грузчики? Титок переборол страх и решил сражаться.

Собрание началось, как Титок и предполагал. Секретарь комитета комсомола сообщил о раскулачивании семьи Фроловых и попросил присутствующих высказаться по существу. Титок немедленно вскочил:

– Можно мне?

– Вас мы выслушаем позже! – оборвал секретарь.

– Почему мне затыкают рот? – возмутился Титок. – Я пока комсомолец!

Секретарь растерялся. Титок нагло вышел к трибуне.

– То, что вы слышали, – не вся правда! – сказал он. – Я давно порвал со своими родителями-эксплуататорами. Отрекся от них!

Зал недоверчиво загудел.

– Я год, как не езжу в деревню! – продолжил Титок. (Это было правдой, но Титок просто готовился к государственным экзаменам.) – К тому же, товарищи, вы меня знаете. Я живу с вами в одном общежитии, мы вместе учимся, делим кусок хлеба, участвуем в одних мероприятиях. Разве я когда-нибудь призывал щадить врагов? Отказывался от поручений? Якшался с мелкобуржуазными элементами? Я не виноват, что у меня такие родители! Товарищ Сталин сказал: «Сын за отца не отвечает!» Или вы не согласны с товарищем Сталиным?!

Зал растерянно умолк.

– Ты знал, что родители раскулачены? – спросил секретарь.

– Знал! – признался Титок.

– Почему не сообщил в комитет комсомола?

– Стыдно было! – повесил голову Титок.

Позже Титок не раз укорял себя за это признание. Избранную линию защиты следовало гнуть до конца. Титок просто испугался. В своем неуемном стремлении спасти родственников сестра могла написать в инстанции, и в тех письмах упомянуть о брате.

Собрание зашумело. Люди чувствовали, что Титок врет, но выступать против товарища Сталина никому не хотелось. Титка осуждали за малодушие, которое он проявил, скрыв факт раскулачивания. И наказали его жестоко: выговор с занесением в учетную карточку – самая суровая мера перед исключением из комсомола. В институте Титка оставили, но о светлом будущем следовало забыть. Его блестящие ответы на государственных экзаменах комиссия оценила лишь на «удовлетворительно», и всем было понятно, почему. Распределение Титок получил в родной район.

Поначалу Титок не слишком огорчился. Районный центр, где он окончил школу, был не маленьким: здесь работали четыре школы и библиотека, кинотеатры, магазины, по выходным в парке играла музыка и танцевала молодежь. Но ему пришлось разочароваться.

– В городе нет вакансий преподавателей иностранного языка! – сообщил заведующий отделом народного образования по фамилии Абрамсон.

– Вы посылали заявку на специалиста! – удивился Титок.

– Правильно. Вы давно не были в родных местах, товарищ Фролов, – сказал Абрамсон. – Пока вы учились, в районе построили торфяной завод. Рабочий поселок, большая школа. Директор, товарищ Нудельман, хочет, чтоб детей в поселке учили по-современному, и районо пошел навстречу. Вам там понравится. Завод предоставляет бесплатную квартиру, хороший паек…

Бесплатная квартира оказалась комнатой в бараке для семейных, а паек – правом обедать в заводской столовой. Для разработки торфяных залежей в поселок съехался пестрый люд. Днем рабочие размывали торф, заполняли им формы, а высушенные ломкие брикеты, похожие на маленькие буханки хлеба, везли по узкоколейке на электростанцию, где их сжигали в топках для получения электричества. Вечерами в семейном общежитии было шумно. Рабочие пили, ругались с женами, дня не проходило, чтоб во дворе не кипела драка. Титок запирался в своей комнате, и, лежа на койке, тоскливо смотрел в потолок. Детки у рабочих были похожи на родителей: учиться не хотели, грубили учителям, хулиганили. Титок их не любил, дети платили ему взаимностью. Откуда они проведали его детское прозвище, было неясно, но за глаза даже взрослые звали учителя «Титок». Фролов с ужасом думал о будущем. Следовало, кровь из носу, перебираться в райцентр. Титок принялся обхаживать Абрамсона. Приезжая в район, заносил ему то медку, то ветчины, то ягод с грибами. На подношения денег не жалел. Абрамсон принимал подарки благосклонно, но ничего конкретного не обещал. Титок знал, что из трех учителей немецкого в городе двое преклонного возраста, один постоянно болеет. Однажды пожилой учитель слег и уже не поднялся. Титок немедленно полетел в районо.

– Эту вакансию займет молодой специалист, товарищ Рабкина! – огорошил его Абрамсон. – Она как раз оканчивает институт.