Слышу

Доктор замолчал, потому как, выйдя в коридор, столкнулся с сестрой фермера.

– Ах, это вы, – выдавил он, ничуть не удивившись легкой дрожи в коленных суставах.

Взгляд измученных наукой глаз уперся в самую кромку укушенных перекисью водорода волос. «Хлопья сухой кожи похожи на снег», – зачем-то подумалось ему.

Широкие кулаки утонули в рыхлых боках, не предвещая ответной вежливости. Отвратительная особа. Исключительно неприятная, когда открывает рот. Зловонная стерва. Вадим Михайлович непроизвольно сглотнул и тут же устыдился, как ему показалось, чересчур громкого побега слюны в сжавшийся желудок.

«Хам!» – брызнула кислота на надушенный подбородок доктора. Крейсер уплыл в одну из дверей, хищно раскачивая впечатляющими бедрами.

«Жениться, что ли?» – в каком-то безумном отчаянии и страхе разоблачения подумалось ему.

– Ради Бога, простите! – лепетал растерявшийся фермер. – Не обращайте на нее внимания.

– Ничего, ничего, – торопливо ответил Вадим Михайлович, выгоняя из головы жуткие образы. – Пойдемте, приготовим турунды.

***

С тех пор как машинка переехала к охотнику, комната скуки превратилась в зал пения. Ой-дк садился на край постели, придвигал табурет, и начинались занятия. Он добросовестно изучал голоса клавиш, аккорды знаков и тональности бумажных листов, запивая их молоком. Он пробовал силы в простейших этюдах, уверенно подбираясь к вальсам и чардашам.

Уроки так захватывали, что Ой-дк уже не мог вспомнить, когда последний раз ходил в апельсиновый шкаф. Не мог, потому что не вспоминал. С каждым днем горизонты его познаний расширялись, впуская новые звуки и впечатления. Клавиши то выстукивали неровную дробь по вечерним теням бессонного сада, то брызгали мыльной водой, то хрустели стеклом под тяжелыми сапогами или галдели черной стаей над убранными полями.

Теперь, когда Ой-дк столько узнал и многому научился, когда у него появилось имя и он овладел голосом, охотник не боялся выходить во двор, покидая обрисованные забором границы замка, и даже ездить с отцом в гаражи, на склады и в стойла, на поля и луга, в охотничьи угодья и на китовьи фермы, в волшебные сады и дикие леса, запредельное далеко и неведомое там.

Несколько раз отец брал его в соседние имения с белым по синему именами д. ЧАША и РАЙЦЕНТР. Неблагозвучие этих мест восполнялось радостью от самих путешествий. Машина прыгала по ухабам и ямам через леса и поля. Ой-дк открывал окно, позволяя упругому теплому ветру хлестать себя по щекам.

«Пяэсокело! Мфй-+эраблив..\», – напевал он тихо.

«Пяэсокело! Пяэсокало!» – отвечали ухабы.

«Мфй-мфй», – роняли сосны звонкие иглы.

«Пяэ окело! Мф +эр ли», – неумело вытягивал отец, широко улыбаясь.

В д. ЧАША, протянувшейся вдоль вскинутых берегов озера, словно сковырнутого чьим-то гигантским пальцем, они посещали коровьи дома. Места малоинтересные, больше деловые. Коровы жевали корм, взбивали хвостами воздух. Охотник прохаживался вдоль рядов скучающих глаз и слушал, как медленные, выдавленные из пастей ветра поднимаются под высокие потолки и густеют в высококалорийные продукты коровьей воздуходеятельности. «Отцово хозяйство», – не без гордости понимал он.

Самым приятным в д. ЧАША были конфеты и пряники, которыми угощали Ой-дк. Безмолвно хлопая губами, тщетно потрясая воздух, чашенцы пихали угощения в его карманы. Ой-дк жалел их и спешил выразить свою благодарность, забрасывая карамель в рот. Глухие и, похоже, немощные на бури люди. Даже не могли пробудить какой-никакой ветер. «Им бы у тетки поучиться», – сочувствовал он сладко.

РАЙЦЕНТР был другим. Аппетитным. В чудесном глазированном доме, в розово-лимонной комнате с длинноухими растениями в горшках жила за длинным-предлинным столом волшебная фея. На ее вздернутом носу свернулись кольцами очки, плечи блестели люрексом, а на столе важно шептались толстые стопки бумаг.

«Сколько музыки!» – восхитился Ой-дк, однако органа в комнате не нашел.

– Да вы что, издеваетесь? Какое такое общество? – трясся очарованный отец.

– Народное, на добровольных началах. Я же вам человеческим языком объясняю…

– Сомневаюсь.

Волшебная женщина лучилась медовым сиянием.

– Не шутите, сядьте…

Отец опустился на бархатный стул, Ой-дк присел на кушетку.

– Вышла директива: в каждом районе организовать партию поддержки, в добровольном порядке, поголовно, – пела чудесным голосом фея, слегка покачивая витиеватой прической.

– Нет, это вы шутите…

Отец нетерпеливо заерзал.

– Я своих людей, как скот, ни в какую партию загонять не буду.

– Субсидии урежем.

– Опять двадцать пять!

– А что делать? Думаете, нам легко? Мы, между прочим, уже все члены. Это же формальность. Ну надо отчитаться области, знаете же, что выборы скоро, – улыбнулась волшебница, перебирая наманикюренными пальцами нотные листы.

Ой-дк не сдержался и лизнул шоколадную кушетку. Так он и думал: сладкая. Стены выложены мармеладом, окна пропитаны сгущенным молоком.

– Комедия какая-то. Это как же я людям объясню, что в добровольном порядке они обязаны отдать свои голоса? Чушь! А если не захотят?

– А вы не спрашивайте. Вы же работодатель, – взмахнула она лебедиными руками.

Отец резко поднялся, но закачался на хрупком вафельному полу.

Комната искрилась карамельными огнями, источая заразительные ароматы. «Где же орган?» – никак не мог понять Ой-дк.

– Идиотизм.

– А что делать? Вы же понимаете…

– Ничего я не понимаю!

Отец двинулся прочь, не оборачиваясь, тревожа сахарный воздух.

Ой-дк уходить не собирался. Он удобно устроился, сложил руки и счастливо улыбнулся пряничной фее.

– Здравствуйте. Меня зовут Ой-дк, – представился он.

Зефирное лицо скривилось, будто она съела обеденный лимон. Блестящие плечи передернулись.

– Мальчика своего заберите!

***

Ой-дк взрослел не по дням, а по часам. Он чувствовал нетерпеливый рост волос на макушке, и отец еженедельно возил его к парикмахеру. Пальцы ног пронзали новые носки в считанные дни, а рукава, сговорившись, безжалостно укорачивались. Зато Ой-дк возвысился над кроватью настолько, что теперь сам застилал ее покрывалом. Охотник даже дотянулся до верхней полки серванта, куда прятал тигра при малейшей угрозе своей жизни от фарфоровых когтей. Еще он освоил веник и добрался с ним до оранжереи. Ее давно пора было вычистить от слежавшихся снов.

Он тихо вошел, пряча веник за спиной. Пыль мирно плескалась о ножки стола. Беглые яблоки шептались под седым комодом. Бабушка спала в кресле, уронив голову на плечо, и верная шелковая тапка с помпоном дремала у крохотной ноги.

Ой-дк прокрался к окнам и открыл форточку, пуская осенние ветра в похрапывающую оранжерею. Затем отошел в угол, откуда всегда стоит начинать мести, и слился с тенью.

«Ээх+ прнбм! ххххх», – вдруг ударил ощерившийся веник, и вспугнутый рой пыли взлетел под потолок.

«Ээх+ прнбм! ххххх», – и еще раз!

«Ээх+ прнбм! ххххх», – и вон из комнаты!

«Ээх+ прнбм! ххххх».

«!ххххх».

«!ххххх».

Ой-дк разогрелся, закатал рукава и работал, не щадя ни плесени, ни холода, ни себя. Облака клубились над столом и редели, уносимые ветром в форточку. Битые яблоки испуганной кучкой толпились у двери. Окна аплодировали ссохшимися рамами, сервант чихал, дребезжа мутным стеклом, каминная труба густо сморкалась.

«Ээх+ прнбм!»

«!ххххх».

«Ээх+ прнбм!»

– Эюй! т! – вдруг вскрикнула бабушка, открыв птичьи глаза.

Комната вздрогнула, веник замер в полете.

Бабушка тонко чихнула и закрутила кукольной головой, оглядываясь.

– Это ты, Ой-дк?

– Я, – ответил он нерешительно.

Нечасто случалось, когда бабушка говорила. На его памяти – никогда.

– Напылил, – поежилась она. – Уборку делаешь?

Ой-дк кивнул, опуская веник.

– Давно пора. Иди сюда, побалакаем.

Он сел на табурет.

– Конфет нет? – полюбопытствовала она, причмокивая пустым ртом.

Ой-дк покачал головой.

– Ты принеси – сладкого хочется. Наклонись, скажу что-то.

Он наклонился к ее губам, только чтоб бабушка снова пальнула в ухо этим «Эюй! т». Узкие глаза загадочно сверкали.

– Я собрала чемоданы, – заговорщическим шепотом заявила она. – Уезжаю.

– Куда? – не понял охотник.

– В Эюй! т. У нас там домик. Не бог весть что, но отдельные комнаты и водопровод. А климат какой! Там всегда тепло и кожа молодая и упругая. Там воздух скрепит от густых ароматов и терпких звуков. Там все свои и такие милашки. Даже твой дед там не такой уж болван, как казался. Эюй! т, – горячо шептала она.

– Отцу не говори, – потрясла она пальцем, – а то я тебя не пущу. Приедешь и будешь стоять под дверью.

Ой-дк послушно кивнул. Очень ему захотелось в Эюй! т.

– А где это? – спросил он.

– А ты не знаешь?

Бабушка прикусила бледную губу.

– Придет время – узнаешь. Там трава тянется в сапфировое небо, там нет осени, там ждут меня, ждут, – лепетала она, сонно хлопая веками, пока голова снова не опустилась на плечо.

Вот так дела – обдумывал происшествие Ой-дк. Оказывается, есть сапфировый Эюй! т, где он никогда не был. Даже не знал, где это. Неизвестный остров на карте его мира.

Он потряс бабушку за плечо, но она уже спала. Тогда охотник надел сползшую тапочку на холодную ногу и взялся за веник к разочарованию успевшей присесть пыли.

***

– Что ты хмуришься? Денег тебе мало?

Ой-дк незаметно пробрался в гостиную, сел на табурет и послушно вставил пальцы в уши. Ветра нынче сердитые, с громами, поэтому охотник спрятался за длиннополой скатертью. На столе его ждала тарелка с половинкой лимона, который по настоянию доктора он должен съедать вместе с коркой.

– Помолчи, не понимаешь ведь.

– Я не понимаю! А ты, значит, умный? Зажрался! Денег много, в политику полез! Кому нужны твои идеи? Живем, и ладно! И на том спасибо.

Отец колыхался в кресле, расстраивая взмыленные половицы. Тетка по-рыбьи хлопала губами, гневно плевалась под ноги пустотой. Дурная баба. Но об этом Ой-дк ей не сказал – могла ударить.

– Что ты говоришь, Наташа? Разве мы живем? Мы как под колпаком, ничего не слышим и не видим. Дом без окон, без дверей, полна горница свиней. Не страна, а дом обреченных.

– – Ну и хорошо – спокойнее проживем.

– Нельзя так, как ты не понимаешь… Это нам, может, колхозникам, в глуши этой все равно. А детям нашим?

Кресло остановило бег, и Ой-дк, усердно крутя пальцами в ушах, на всякий случай выглянул из своего убежища.

– Что им, всю жизнь в страхе жить? Слово сказать нельзя, как не у себя дома, – отец завивал руками недовольные вихри. – Мы так скоро говорить разучимся. Как звери, выть и мычать будем.

– Ох, нарвешься ты, – давила тетка свое на половицы. – Знаешь, где у нас такие умные отдыхают? Поэтому заткнулся бы ты, а? Со своими убеждениями, пока нас тут всех не спалили в жопу!

Ой-дк засунул лимон в рот и начал отчаянно жевать, зажмурив глаза. Для большего эффекта, по совету лакированного доктора, он обхватил голову и забарабанил пальцами по затылку.

– Боже ты мой! Че те не сидится? Че те не сидится, я спрашиваю?! Не нравится – не слушай! Заткни уши, как придурок твой!

– Наталья, держи язык за зубами…

Комната напряглась, натужилась мыком, готовая вот-вот рвануть.

– Прибьют тебя – кто за глухарем смотреть будет? Я что ли? Щас, жди! Нужен он мне! Отдам его в детдом к чертовой матери… Так что ты, Димка, думай: не будь придурком – один уже есть. А то тебе быстро язык твой укоротят…

Когда Ой-дк открыл глаза, кислота капала с концов пережженных волос, разъедая пол под нахохленной теткой. Он закрасил овал тела в желтый, и она превратилась в кислющий лимон. Ой-дк провел ногтем, разделив напополам: верхнюю половину на обед, нижнюю – в холодильник.

Воздух задребезжал фарфором и выстрелил в дверь, распахнув в осеннюю стужу. Комната страха опустела.

За окном плакал сад, роняя белый цвет на подоконник. «Зима, – вздохнул Ой-дк, проглатывая кожуру. – Время прятать зубы под подушку и сушить апельсиновые корочки». Пунктуальный зуб его старательно заныл и закачался.

***

А что если жениться? Рано или поздно, а скорее очень даже рано, ему придется признаться в окончательности и безоговорочности диагноза. И тогда поток щедрых выплат прекратится, и райские кущи надежд и кредитов Вадима Михайловича завянут, умаляясь до невообразимо унизительных размеров. Глядя правде в глаза, в стране колхозников и чиновников не разживешься. Как еще этот нашелся, затерянный среди болот и пущ рыцарь молочной индустрии, рапса и бураков. А может, это неплохая идея – спрятаться здесь, вдали от столичных волнений и безмолвных негодований? Затеряться среди полей и грядок с мясистыми помидорами. Вокруг лес сосновый, партизанами перерытый, земляника, грибы осенью, деревеньки с кучей народа до безобразия простого и покладистого, который надо кому-то лечить. Дом крепкий, достойный. Это ничего, что баба страшная. Стерва, надо признать, отменная. Липосакцию сделать, подтяжки здесь и там, зубы новые, силикон, и будет еще та дюймовочка. А что? Надо обдумать.

Так бодро размышлял доктор, уплывая мыслями к вечернему горизонту и попивая дорогой коньяк в гостиной добротного дома. Колхозник и его сестра сидели тут же, размягченные алкоголем, и ненастойчиво бранились.

«С милой рай в шалаше, а с немилой – во дворце», – обрабатывал себя доктор, поглядывая на вышедшее из берегов терпимости тело. Харибда. Скала. Богиня. Дубина.

«Таких баб надо брать нахрапом, – деловито рассуждал он, приятно удивляясь смелости своего сумбурного решения. – Хороший коньяк. Ошарашить, огреть по затылку пылкостью чувств, оглушить массу целлюлитную и не давать прийти в себя. Хватать за руку и просить отягченное липидами сердце. Тут же, при брате, грохнуться на колени и оказать ей честь, если уж на то пошло. А то так и помрет девой. Впрочем, – взглянув на нее, – все равно помрет девой. Разве что с силиконом…» А потом, как утрясутся страсти, станет доктор семьей, откроет новый счет в банке, заведет практику – и рубанет правду-матку этому колхознику. Что-нибудь вроде: «Он обречен, ничего сделать не могу. Глухота неизлечима».

«Впрочем, как и ваша слепота», – додумал он. Ведь это надо же быть таким валенком! Огромные деньги, прибыльное хозяйство, а лезет на рожон. «Не в нашей стране, – налил доктор себе еще стаканчик. – Не в нашей стране, уважаемый. У нас голос имеет только Он и народ. А Он и есть народ. А народ – это коровник. Мыку много – дела мало. Да и мыку мало. А в коровнике дояркой – тоже Он. Доярец, то есть. Дояр, доярк…»

Доктор запнулся на неудобоваримой грамматике и потерял путеводную нить мысли, попахивавшей отменным коньяком.

«Не люблю молоко», – загрустил Вадим Михайлович, что было вполне понятно ввиду его лактозной непереносимости. Одним отчаянным глотком он допил алкоголь и решительно повернулся к женщине. И в это мгновение, как назло, расстроив его сумасбродный план, в комнату влетел хозяйский сын.

– Скажешь, где? – допытывался Ой-дк.

– Нет, – решительно пробил на бумаге орган. – Вырастешь – сам узнаешь.

– Я вырос, – обижался Ой-дк.

– Нет, – отрезал орган.

Охотник вздохнул, но спорить не стал.

– Я тарелку разбил и не услышал. Нехорошо получилось. Покажи, пожалуйста.

– Настраивайся: тональность «к (».

«Ъ\ъ\ъ\ъ\ъ\ъ \ъ\ъ\ъ\ъ\ъ ъ\ъ\ъ\ъ\ъ\ъ».

«1ттттттт-z».

Он увлекся: слушал и записывал, записывал и слушал, слушал и…

«Эюй! т!» – окликнули его настойчиво.

– Что это? Бабушка зовет? – заволновался Ой-дк. – Я пойду?

– Подожду, – позволил орган.

Охотник поспешил в оранжерею.

Бабушка не спала. Белая, как бумага, голова ее слабо крутилась на морщинистой шее.

– Вот ты. Садись, – быстро зашептала она. — Конфет нет?

Ой-дк протянул пакетик карамели. Не забыл.

– Разверни и положи бабке в рот. Только не роняй на одеяло – слипнется. И себе возьми.

Ой-дк сделал, как его просили, и бабушка зачмокала, прикрывая от удовольствия птичьи глаза. Наконец, запихав конфету за щеку, она повернула маленькую голову к внуку и заявила:

– Все готово. Я еду.

Охотник понимающе кивнул.

– Насовсем.

– Не страшно? – прошептал он.

– Страшно, что не доеду, – скривилась бабушка. – А что делать, Ой-дк? Меня там ждут. Здесь я не нужна.

У охотника навернулись слезы, он схватил узкую ладошку.

– Ты не бойся, я тебе открою, но ты не торопись. Там надо прибрать, комнаты приготовить, чтобы много света, тепла, карамели, чтобы все красиво, как дома, – глаза ее светились, голова возбужденно тряслась.

– Посидим.

Внук хлюпал носом.

– Ой-дк! – вдруг встрепенулась она. – Тигра оставь в покое. Мне его еще твой дед подарил.

Охотник кивнул и покрепче сжал руку. Бабушка начинала клевать носом, глаза медленно закрывались. Карамель выпала изо рта и прилипла к одеялу.

– Эюй! т, – вдруг подмигнула она и крепко заснула.

Ой-дк подождал, пока половики успокоились. Стало совсем тихо. Он посидел на дорожку, затем накрыл бабушкины глаза яблоками, подоткнул плед под кукольные ноги, подбросил пару поленьев в огонь. Постоял в тускло освещенной оранжерее и пошел в гостиную, где собрались в немом ожидании семейные.

«Бабушка ушла», – объявил он с порога.

Ветра замерли. Все три, включая гладкого доктора, удивленно уставились на охотника.

Что ж, пусть будут все, согласился Ой-дк и повторил, не надеясь, что его поймут: «Бабушка ушла». Заметив, что воздух не шелохнулся и все по-прежнему смотрят на него с подозрением, он добавил: «В Эюй! т».

«Глухие, как пробки», – вздохнул он и ушел.

– Вы слышали?! Вадим Михайлович! Наталья! Вы слышали?! Что он сказал? Он сказал что-то! – Фермер вскочил с дивана и замесил ногами половицы.

– Да, – неуверенно протянул доктор, пытаясь осмыслить произошедшее. – Это китайская гимнастика.

– А черт его разберет, ляпнул что-то! Наверное, сам не понял, что, – хохотнула тетка, отхлебывая большими глотками коньяк.

– Он сказал! Слышали? Сказал! Слышали? Сказал! – приплясывал фермер.

– Я же вам говорил, – собирал лавры доктор, приходя в себя.

– А вы говорили: не слышит! Слышит! Еще как!

Отец подхватил сестру и потащил тяжелое тело по полу.

– Пусти, дурак! – смеялась она, закидывая голову. – Ты же танцуешь, как слон! Ей-богу!

– Он сказал, Наташка! Он слышит!

– Ну сказал, сказал! – сдалась тетка.

Оба хохотали, наступая друг другу на ноги.

– А давайте выпьем еще!

Алкоголь заструился в стаканы, искрясь радостью, которую не помнили в доме скуки с тех времен, как в Манечкиной комнате, пахнущей апельсиновыми корочками, закончился сезон дождей.

«Жениться, что ли? – снова задумался доктор, но уже легче, потому как, похоже, случаются еще чудеса. – Тьфу-тьфу-тьфу… Обошлось», – порадовался высококвалифицированный специалист, доктор медицинских наук, мастер ухищрений в обогащении за чужой счет. На этом он углубился в размышления о метафизике языка и в итоге пришел к неожиданному выводу, что глупость на всех языках звучит одинаково, и почему-то загрустил.

«Слышит! Сказал! И что же он такое сказал?» – гудел дом этим вечером.

Ночью Ой-дк сочинил одну из самых очаровательных сюит о прекрасной земле Эюй! т. Там всегда весело, высокие травы тянутся в небо, и на каждом углу раздают вафли со сгущенкой.

Сюита 2

«В начале было слово»

– Добрый день, Янина Павловна. Я – Молчун.

– Что у вас?

– Сын.

– И у меня тоже. На каком курсе?

– Ни на каком.

– Абитуриент? Поступать будет?

– Может быть, если вы поможете.

– Так сразу?

– Не сразу. Как подрастет.

– Вы насчет репетиторства? Какой класс?

– Никакой.

– У вас точно есть сын?

– Да. Я уверен.

– Так что вам нужно? Говорите скорее, пожалуйста. У меня лекция.

– Вы нужны.

– Вы серьезно?

– Как у вас получится.

– Извините, вы нормальный?

– В каком-то смысле. Сын…

– У вас и сын такой же? Откуда вы?

– Из Чаши. Ферма Дмитрия Молчуна.

– А я думала…

– Откуда еще?

– Не важно. Что с сыном?

– Учить надо.

– А почему я? Прошу вас, давайте продолжим в коридоре. Я опаздываю.

– Он молчит, то есть не разговаривает.

– Кто молчит?

– Да сын мой. Сын.

– Подождите, он глухонемой? Что же вы сразу не сказали?

– Нет, он нет. Не это. Мне не нравится это слово.

– А как вы определяете вашего Молчуна?

– Вот-вот, он молчит, но он не глухой.

– Слышит?

– Не уверен.

– То есть как это? Либо слышит, либо нет – третьего не дано.

– Вы приезжайте, пожалуйста. Сами увидите. Позанимайтесь с ним, прошу вас. Он очень умный мальчик.

– Сколько ему лет? Раньше занимался с преподавателями? Навыки чтения имеет?

– Сложно сказать…

– Простите, что повторяюсь, вы – нормальный? Либо да, либо нет.

– Ну, скажем, в обычном смысле – нет.

– А в необычном?

– Приезжайте, пожалуйста. У нас хорошо: бор, земляника, сад яблоневый, озера кругом, воздух свежий. Отдохнете, послушаете.

– Завлекаете?

– Я хорошо заплачу. Я – Молчун, Дмитрий Молчун. У нас там ферма.

– Я подумаю, Дмитрий Молчун. Когда вы хотите начать занятия?

– Когда вам удобно. У нас библиотека есть в деревне – моя жена много книг выписала. У нас хорошо. Приезжайте, прошу вас…

– Хорошо, Дмитрий. Давайте мы все после обсудим.

– Спасибо, Янина Павловна. Я буду очень благодарен, если вы согласитесь.

– Чаша, говорите?

– Да, Чаша.

<…>

– Вы еще тут? А почему на улице не подождали? Погода такая замечательная.

– Там тихо.

– Вам не нравится, когда тихо?

– Не совсем.

– Так в чем же дело?

– Очень тихо. Как на кладбище. Вы приедете? Я пришлю машину. У вас будет своя комната.

– Через три недели, после сессии.

– Спасибо. Вам понравится. Он очень умный мальчик.

– Не сомневаюсь. Скажите, Дмитрий, а почему я?

– Вас хвалят.

– Да? А я себя больше ругаю.

***

«Коса у меня была до пояса, вот такая толстая. Подружки завидовали. Мама каждое утро заплетала: поставит меня у окна и чешет волосы. Дом у нас был светлый, с широкими окнами, печкой красивой – еще отец ставил. Хороший дом. На самом краю деревни, до леса рукой подать. Там тебе и ягоды, и грибы, и белки. Соберемся так с девочками и пойдем с самого утра. Пустые никогда не возвращались. Я одна тоже ходила. Чего там бояться? Все свои, дорогу знала. Каждую сосну в лесу знала. Вот так пошла я раз, смелая, за опятами. Иду низко, высматриваю грибы, все вверх да вверх по склону. Далеко ушла, к самым холмам. Вокруг тихо, мрачно, даже комары пропали. Очнулась я, смотрю – а деревья черные, как головешки. И страшно. Мамочка Пресвятая Богородица, думаю, конец мне. И он голову из пепла поднимает, глазами злыми сверкает – на меня ползет, гад! Тут у меня, дуры, ноги отнялись: дрожь бьет, шагу ступить не могу. А он как полыхнет мне огнем в лицо – коса вспыхнула, брови, ресницы в пепел. Всю красоту мою сжег, сволочь. Не голова стала, а котелок. Вся деревня потом издевалась. Ты слушаешь?»

Ой-дк переписывал ноты начисто, орган коротко хрюкнул, не отвлекаясь.

«Вот такая сказка, значит. Про змееву гору».

Голова затряслась на тонкой шее и упала на плечо.

«Это все?» – удивился Ой-дк.

Глаз ее приоткрылся, подмигнул хитро: «Интересно, значит».

Ой-дк развернул карамельку и засунул в хрупкий рот. Морщины заиграли на кукольном лице, стянулись узелком вслед за конфетой: «Не все».

«Поджарил меня, но жить оставил. Иди к своим, говорит, и скажи, чтобы боялись. Еще раз придешь сюда, говорит, всех спалю. Гад плешивый. Террорист. Я и побежала – долго уговаривать не надо». Она подпрыгнула и затопала тонкими ножками по полу. Эхо ее шагов отозвалось в коридоре, тревожа доски.

Все выжидательно посмотрели на дверь. Бабушка ойкнула, наспех повязала платок крестом на тощей груди, вскочила в кресло и вылетела на дугах в окно, бросив на прощание звонкий «Эюй! т».

Июль помахал ей шторами и состарился в холодные сумерки.

Дверь распахнулась, пропустив вперед пустующую женщину. «Что это было?» – губы ее расплескивали тишину, глаза ловили призраков в окне. Ее руки повторили вопрос, и Ой-дк поежился от жесткости прирученного языка. Павшие яблоки с помятыми боками и то умели лучше.