bannerbanner
Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля
На страницу:
2 из 4

Отблагодарив кондуктора щедрыми чаевыми, Лида сошла на перрон перед красивым, хоть и небольшим зданием владимирского вокзала, огляделась – и увидела Феоктисту, которая спешила к ней в сопровождении носильщика, катившего тележку с багажом.

– Хорошо ли отдохнули, барышня? – спросила горничная так ласково и участливо, что Лиде почудилась издевка в этих словах. Но нет – улыбалась Феоктиста искренне, глаза ее смотрели приветливо, вообще облик и все манеры ее изменились разительно.

«Уж не подменили ли ее?» – скрывая смешок, подумала Лида, но в свою очередь улыбнулась Феоктисте, показывая, что не помнит зла. Ну что ж, если горничную и в самом деле подменили, Лида ничего против такой подмены не имела. Конечно, вернее всего, что Феоктиста сама о своем поведении призадумалась, поняла, что непомерно большую волю себе дала, и теперь опасалась, что гостья нажалуется на нее хозяйке. Однако Лида, которая была хоть и вспыльчива, но отходчива, мигом обиду забыла. Не в ее правилах было заставлять людей мучительно раскаиваться в ошибках; к тому же сохранять добрые отношения с горничной тетушки показалось ей разумным. Вряд ли в деревне скоро сыщется хорошо обученная и умелая горничная для самой Лиды, поэтому, пожалуй, придется какое-то время полагаться на Феоктисту.

Время до пересадки на нижегородский поезд еще оставалось, поэтому Лида, убедившись на собственном опыте в правдивости той аксиомы, что в дороге аппетит возрастает многократно, отправилась в станционный буфет, где заказала еду и для себя, и для Феоктисты. Конечно, прислугу в столовое помещение не пускали: Феоктисте вынесли пирожки и кружку сбитня, с которыми она и устроилась на бревнах, сложенных неподалеку от вокзала, однако пирожки были с пылу с жару, сбитень – горячим, и Лида со спокойной совестью отправилась обедать сама. Да, было уже за полдень (из Москвы выехали ни свет ни заря, в семь часов утра), следующий поезд отправлялся через час, а оттуда еще в повозке до Березовки часа два, а то и три, это уж какая дорога будет…

Лида и сама не знала, торопит она время или, наоборот, не хочет, чтобы оно шло слишком быстро. Ей и хотелось поскорей оказаться на новом месте, и страшновато было войти в незнакомый дом, в котором, быть может, ей придется провести много лет (если, конечно, не встретится тот, кто недавно пригрезился ей, пока она дремала в вагоне!), увидеть дядюшку, а главное – Авдотью Валерьяновну…

Но замедлить или ускорить течение времени никто не властен, оно идет своим чередом, человеческим настроениям не подвластным, и вот уже к перрону подан поезд, вот уже началась погрузка багажа, вот уже главный кондуктор прошел по перрону, помахивая фонарем (и оттого чем-то напоминая Диогена, ибо стоял белый день) и громогласно объявляя, что господа пассажиры могут занимать свои места, вот уже новый, но по-прежнему чрезвычайно любезный кондуктор показывает Лиде удобное место в уголке дивана и укладывает в сетку почти опустевшую корзинку, уверяя, что ежели еще что-нибудь понадобится барышне, то он, кондуктор, забросит все прочие дела, только чтобы примчаться к ней на помощь. «Ах, неужто в железнодорожные служители нарочно подбирают таких обходительных молодых людей?!» – подивилась Лида, даже не подозревая, что любезность сия вызвана не столько отменными служебными качествами, сколько вниманием к необыкновенно хорошенькой и прекрасно, явно по-столичному, а отнюдь не провинциально, одетой девушке.

Поезд тронулся, и Лида, как ни была взволнована встречей с будущим, снова вздремнула, убаюканная мерным качанием рессорного вагона.

Странный явился ей сон на этом предпоследнем отрезке ее путешествия… настолько странный, что, позднее его вспоминая, она сочла его вещим и только диву давалась, почему не вняла тем пророчествам, которые в нем являлись.

Снилось Лиде, будто идет она по лесной тропинке, а вокруг на кустах и деревьях развешаны ее московские наряды. Вот и любимое сизое платьице в воланах, пущенных по юбке, вот и палевое с блондами, вот зеленое, вот амазонка, сшитая некогда по настоянию матушки и несколько раз обкатанная в аллеях Нескучного сада и в Сокольниках, где Лида училась верховой езде. Да весь ее не слишком богатый, но и не слишком бедный гардероб отчего-то вытряхнут из кофров! Лида пугается: что же она будет делать в Березовке без туалетов? Надо их собрать! Начинает снимать платья с кустов, но кружева и оборки цепляются за ветки, рвутся; у расстроенной Лиды уже слезы на глазах, она громко всхлипывает – но вдруг испуганно замирает, слыша, как трещат кусты под чьей-то тяжелой поступью. И вот меж деревьев показывается широкоплечая кряжистая фигура. Да не медведь ли это, пугается Лида, роняя уже совсем было отцепленное платье и пятясь, но спиной утыкается во что-то твердое, наподобие стенки, и понимает, что спасения ей нет. И тут вдруг возникает перед ней красивая дама: черноволосая, черноглазая, одетая в необычайно яркое, ну просто-таки по глазам бьющее яркостью платье цвета «аделаида»[12], и начинает колотить Лиду такой же аделаидовой омбрелькой[13], отделанной по краям черной бахромой, крича: «Отдай! Да отдай же ты мне его!» Лида, занятая только тем, чтобы защититься от ударов, ничего не может понять. И тогда дама вдруг хлещет ее острым наконечником омбрельки крест-накрест по лицу… Лида не чувствует боли, однако видит кровь, хлынувшую ей на грудь из порезов, и понимает, что лицо ее безнадежно изуродовано, изуродовано навсегда! А дама, увидев дело рук своих, разражается радостным хохотом и… бросается прямиком к медведю, повисает у него на шее и осыпает его ужасную морду поцелуями. А тот поворачивается к Лиде и рычит приветливо: «Проснитесь, барышня!»

В эту же время раздался не рык звериный, а человеческий голос, который так же заботливо повторял:

– Проснитесь, проснитесь же, барышня!

Лида открыла глаза, увидела озабоченную физиономию склонившегося к ней вагонного кондуктора – и первым делом схватилась за щеки, а потом взглянула на руки.

Никаких шрамов! Никакой крови! Слава Богу, это был только сон!

– В Вязники мы прибыли, – сказал кондуктор, улыбаясь. – Извольте сойти, барышня, не то в Нижний Новгород вас увезем!

Лида вскочила, выхватила из картонки шляпку, кое-как нахлобучила ее и, прижимая к себе саквояж, бросилась вслед за кондуктором, который уже нес ее корзинку к выходу, прокладывал путь мимо новых пассажиров, вошедших на этой станции и спешивших занять свои места. Он помог Лиде спуститься со ступенек на платформу, низко поклонился, снова вскочил в вагон, махнул желтым флажком – и тут же раздался паровозный гудок. На остановку в Вязниках отведено было совсем малое время.

Глава вторая. Появление «Медведя»

«А багаж? Успели багаж-то выгрузить?» – встревожилась Лида, но, оглядевшись, она увидела несколько знакомых кофров, сваленных как попало на платформе, а рядом Феоктисту и какого-то худощавого крестьянского парня в линялой кумачовой косоворотке, утиравшего вспотевший лоб, едва видный из-под стриженных в кружок волос.

– Чуток не проспали, барышня? – участливо спросила Феоктиста, опять-таки ничем не напоминавшая себя утреннюю. – А мы со Степаном, – кивнула она на парня, видимо кучера, – едва успели с багажом управиться. Сейчас вещи погрузим – и тронемся в путь. Эх, нам до сумерек в Березовку добраться бы!

Лида взглянула на часики-медальон. Ах, уже пять. Смеркается здесь, наверное, ближе к девяти. Да… если по какой-то причине задержаться в пути, можно и впрямь появиться в Березовке уже затемно.

– А хороша ли дорога? – спросила Лиза.

– Да ничего, хорошая! – ответил Степан, глядя на нее без особой приветливости и даже не сделав попытки подойти и приложиться к ручке.

Лида осмотрела кучера внимательней и заметила, что он очень похож на Феоктисту – широкими бровями, низким лбом, близко посаженными глазами, темно-русыми волосами, у горничной, правда, уже тронутыми сединой. Однако при всем этом сходстве Степан был гораздо красивее, чем Феоктиста, ну и, конечно, куда моложе.

«Сын? – подумала Лида. – А может быть, младший брат?»

Она хотела спросить, однако возможности такой не представилось: предложив Лиде посидеть на бревнышках (все станции недавно проложенной Московско-Нижегородской железной дороги достраивались на ходу, поэтому штабель бревен и гора досок были непременной принадлежностью каждой), Степан и Феоктиста принялись грузить багаж. Таскали они его споро и уже через какие-то десять минут пригласили Лиду в экипаж.

Она обошла станционную постройку – да так и ахнула, увидев то, что именовалось этим громким словом. Экипажем оказался заляпанный по бортам давно засохшей грязью четырехколесный шарабан с двумя рядами поперечных сидений. Если он и знавал лучшие времена, то давно их позабыл! Заднее сиденье было завалено Лидиными кофрами – именно завалено, поскольку чемоданы и сундуки не сложили, а напихали как попало, горой, – а на переднем, сразу за спиной кучера, предстояло поместиться рядышком Лиде и Феоктисте.

– Неужто нельзя было сложить вещи поаккуратней?! – возмутилась Лида. – Порастеряем ведь по пути!

Однако Степан поглядел успокаивающе:

– Да как по маслицу доедем, барышня! Не тряхнет, не колыхнет! Зимой у нас дороги, конешное дело, никуда не годные: то наледи, то распутица, а вот по летнему времени – благодать!

Ну и Феоктиста снова завела:

– Ой, не мешкая надобно ехать, чтобы до сумерек поспеть! – так что Лида махнула рукой, невольно поддавшись общему настроению да и сама не желая задерживаться, и забралась в шарабан, едва не разодрав о какую-то коварную щепку драгоценную шаль.

Тронулись. Вскоре закончились Вязники – станция находилась на окраине этого крошечного городишки – и шарабан оказался на проселочной дороге.

Окрестности были живописны, и воздух чист и свеж, и небо сияло, словно и впрямь над землей воздвигся голубой, хрустальный, пронизанный солнечным светом купол, и жаворонок трепетал где-то в непроглядной вышине, источая свои трели, – однако же Лиде не было до этого ровно никакого дела. Она была занята тем, чтобы удержать на голове шляпку и самой не вылететь из шарабана, который весело подскакивал на каждой кочке, на каждом ухабе, которыми изобиловала эта дорога, вернее, то, что здесь называлось этим словом. Вдобавок Степан знай погонял крепкую коняшку, запряженную в шарабан. Ей, по всему видать, ни в какую ни в тягость не был немалый груз: мчалась во всю прыть, потряхивая головой, отчего колокольчик под дугой бренчал еще громче, заглушая и топот копыт, и скрип колес, и стук кофров один о другой, и Лидины беспомощные оханья и вскрики:

– Помилуйте, нельзя ли потише?!

– Да и так еле плетемся, надо поспеть до сумерек! – знай покрикивали в ответ то Степан, то Феоктиста, и окрестности продолжали вскачь проноситься мимо, а Лида чувствовала, что по окончании этого безумного путешествия ее придется выносить из шарабана на руках и немедля вызывать к ней докторов – лечить переломанные кости. Она никак не могла понять, отчего само понятие сумерек вызывает у кучера и Феоктисты такой страх, что они даже не внемлют Лидиным жалобным мольбам.

Впрочем, иногда дорога становилась до такой степени отвратительной, что Степан вынужденно замедлял ход, видимо понимая, что шарабан просто не выдержит скачки по совсем уж высоким ухабам. Тогда Степан просил Лиду и Феоктисту пройти немного пешком, и это было разумно, потому что на таких ухабах седоку в повозке удержаться было бы непросто, и вещи Лиды уже дважды вываливались из шарабана и были водворены на место – с прежней, впрочем, небрежностью.

Они проехали уже порядочное расстояние, как вдруг шарабан особенно сильно подскочил, потом накренился, чуть вовсе не завалившись, и очередной чемодан рухнул на дорогу и даже раскрылся.

В пыль вывалились книги, и Лида, позабыв про ушибы и синяки, выпрыгнула из шарабана и бросилась подбирать свои сокровища. Здесь были их с матушкой любимые книги: сказки, которые Лиде читали в детстве, конечно, Пушкин, Лермонтов и Гоголь, «Русская хрестоматия» Галахова (два тома в одном), зачитанные до дыр романы Панаевой и Некрасова[14], – а также несколько французских романов мсье Дюма, еще не разрезанных, купленных перед самым отъездом… Видеть этих друзей своей души лежащими на пыльной дороге Лиде стало так больно, что она едва не разрыдалась.

Не доверяясь более никому, она собрала книги, сложила их в чемодан, застегнула его понадежней, сама, натужившись, взвалила на повозку и только тогда подошла к Феоктисте и Степану, которые, не обращая на ее хлопоты ни малейшего внимания, внимательно разглядывали переднее колесо шарабана.

– Что случилось? – спросила Лида.

– Ось перегорела! – буркнул Степан.

– Как же мы поедем? – испугалась девушка.

– Да как-нибудь! – бесшабашно ответил Степан, словно не он только что чесал в затылке, пытаясь понять, что делать с перегоревшей осью, и бодро полез на козлы.

– Садитесь, барышня! – пригласила Феоктиста, проворно взбираясь на свое место.

– Но как же ось?!.. – робко заикнулась Лида, однако Степан махнул рукой:

– Да ништо! Как-нибудь!

– Лишь бы до сумерек поспеть! – завела прежнюю песню Феоктиста, и тут Лида не сдержала любопытства:

– Почему вы так боитесь сумерек?

– Места здесь, близ Протасовки, дурные, – поежившись, пояснила Феоктиста. – Речка Вязня – ох опасная! Есть места чистые, а есть такие, что в травах подводных да иле увязнуть можно запросто. А еще говорят, будто чудища там живут, имя которым и есть вязни. Оттого и название река получила, да и всем Вязникам его дала. В стародавние времена, сказывают, вязни утащили к себе какого-то князя, ну и с тех пор призрак его ночами по берегам шастает и народ к себе заманивает, хочет еще кого-нибудь в тине утопить, чтобы не скучно ему было. Немало душ невинных погубил! Но всем здешним страхам страх – это, конечно, Маремьяна.

– Кто ж такая это Маремьяна, если она даже страшней призрака? – поежилась Лида.

– Маремьяна, барышня, это… – начала объяснять Феоктиста.

– Вот она! – вдруг испуганно прохрипел Степан, натягивая вожжи одной рукой, а другой, с зажатым в ней кнутовищем, ткнув куда-то в сторону.

Лида повернулась туда и увидела сороку, которая взмыла из придорожной рощицы и, подлетев совсем близко к шарабану, зависла в воздухе, едва шевеля крыльями, в точности как это делают ястребы, паря в воздушных потоках. Однако чтобы сороки вот так парили прямо над землей, да еще вертя при этом головами с превеликим любопытством, Лиде видеть еще не приходилось.

– Пошла прочь, сила нечистая! – закричала Феоктиста, правой рукой крестясь, а левой размахивая и норовя прогнать сороку, которая, впрочем, не обращала на ее действия никакого внимания и продолжала, вертя своей маленькой, иссиня-черной головкой, наблюдать за людьми.

– Степка, прогони ее! – взвизгнула Феоктиста, но Степан даже не пошевелился, уставившись на сороку как зачарованный.

Наконец, похоже, сороке надоело разглядывать людей, она порскнула в сторону и скрылась в той же рощице, откуда прилетела.

Феоктиста и Степан вздохнули с таким облегчением, так истово перекрестились, что Лиде стало смешно.

– Почему вы думали, что сорока послушается Степана? – спросила она Феклисту.

– Потому что Степка с Марфушкой, Маремьяниной дочкой, хороводился, дурень! Будто других девок не осталось, только это ведьмино отродье! – непримиримо воскликнула Феоктиста.

Степан только зыркнул на нее исподлобья:

– Не со мной одним, известно, Марфушка хороводилась! Нагуляла уж точно не от меня!

– Значит, Маремьяна – ведьма?! – так и ахнула Лида.

– Да еще какая! – воскликнула Феоктиста. – Давно бы надо станового[15] на нее напустить, а то и спалить ее логово, но Иона Петрович трогать ее не велит. Она, видите ли, барышня, от грудной жабы его излечила да стрел составных[16], вот барин ее и защищает.

Лида только молча переводила глаза с Феоктисты на Степана и обратно. У нее не укладывалось в голове, как в мире, где по железным дорогам уже бегут поезда, кто-то еще может верить в ведьму-сороку, которая своим искусством вылечила местного барина!

Очень хотелось рассмеяться, однако у Феоктисты и Степана были такие серьезные и испуганные лица, что Лиде стало неловко.

Ну что ж, если им хочется верить в такую чепуху, пусть верят!

– Однако, может быть, теперь поедем? – напомнила она. – Вы, кажется, хотели попасть в Березовку до сумерек?

Похоже, Лидины спутники об этом начисто забыли, так они перепугались, так заспешили, и даже кобылка, чудилось, мчалась со всех ног теперь не только потому, что ее нахлестывал кучер, но и потому, что была обуяна страхом. А Лида все время вспоминала две народные премудрости: во-первых, что поспешишь – людей насмешишь, а во-вторых, что на всякую телегу свой ухаб сыщется…

Так оно и вышло: на очередной рытвине не выдержали уж две оси. Повозка резко накренилась; в разные стороны покатились оба правых колеса, заднее и переднее, и шарабан рухнул набок. Чемоданы, корфы, сундуки повалились на землю, Феоктиста вывалилась тоже, а Степан и Лида каким-то чудом удержались: он – за дугу, Лида… ну, она сама не знала, как и за что удержалась, но все-таки осталась в повозке. Самое удивительное, что, избавившись от груза, шарабан налетел на еще одну ухабину – и вернулся в прежнее положение, так что Лида и Степан, повиснув было над землей, снова оказались сидящими на своих местах.

Кобылка, к счастью, не пострадала и продолжала резво перебирать ногами в сломанных постромках, словно показывала свою ретивость и желание продолжать бег, и ей даже удалось немного сдвинуть шарабан, но тут очухавшийся Степан натянул вожжи, и лошадь поуспокоилась.

Феоктиста, тоже, к счастью, не пострадавшая при падении, поднялась на ноги и, отряхиваясь, разразилась проклятиями в адрес Степана, хотя ей следовало бы проклинать также и себя.

– Всё! – крикнула она рыдающим голосом. – Пропали мы! Теперь до сумерек мы не воротимся! Теперь прикончит нас Маремьяна! Сумерки – самое ее время!

Лида только вздохнула, выбралась из качающегося шарабана и побрела по траве собирать вещи, выпавшие из кофров. Сумерки сумерками, Маремьяна Маремьяной, сорока сорокой, а оставлять свои платья, туфельки, сумочки, накидки, шали, меха, сапожки валяться при дороге она не собиралась У нее был богатый гардероб, ибо отец одевал ее ну буквально как куклу и никогда не жалел денег на ее прихоти. Впрочем, если уж говорить честно, прихотей у Лиды было не столь уж много, и гораздо чаще случалось так, что отец буквально силком заставлял ее принять в подарок очередную обновку.

Собирая вещи в охапку, она вдруг подумала, что эту картину – разбросанные по траве и повисшие на кустах наряды – она вроде бы уже когда-то видела… И тут же вспомнила сон, который приснился ей в поезде. И вот сон этот начал сбываться! А раз так, теперь, видимо, следовало бы ожидать появления медведя…

В это мгновение раздался топот копыт, и из-за поворота показалась быстро, но при этом осторожно двигавшаяся открытая двуколка на высоких колесах. Каким-то непостижимым образом вознице удавалось заставлять свою лошадь идти ровной, нетряской рысью, словно дорога не была усеяна рытвинами и ухабами.

Однако, взглянув на этого возницу, Лида не смогла сдержать сдавленного крика, потому что в первую минуту показалось ей, что медведь и в самом деле появился! Впрочем, она немедленно сообразила, что медведи двуколками не управляют, а все дело в том, что пролетка двигалась против низко опустившегося уже солнца, оттого очертания фигуры этого человека и казались такими темными, громоздкими и неуклюжими. Но вот он подъехал, и Лида разглядела, что у него очень широкие плечи, которые делал еще шире наброшенный на них роклор[17]. Увидев этот роклор, Лида вдруг почувствовала, что озябла: ближе к сумеркам стало прохладнее, и тонкая шелковая шаль ее уже не грела.

Она с любопытством уставилась на незнакомца.

Росту он оказался не слишком высокого, был скорее кряжистым, чем стройным. На первый взгляд казался он лет около тридцати. Мягкая шляпа была низко надвинута на лоб, затеняя резкие черты лица, имевшего мрачное, неприветливое выражение. Небольшая, очень аккуратная черная бородка и ухоженные усы, твердые губы, над которыми нависал хищный нос. Он вряд ли мог бы считаться не только красивым, но даже привлекательным, если бы не раскосые и очень темные глаза, окруженные длинными стрельчатыми ресницами. В этих глазах было нечто таинственное, и у Лиды почему-то сжалось сердце, когда взгляд незнакомца обратился к ней. Сердце неистово заколотилось, девушке стало страшно, как не бывало никогда в жизни, и потребовалось немало сил, чтобы если не наутек броситься, то хотя бы лицо руками не закрыть и не выставить себя полной дурочкой.

А дурочкой казаться перед этим незнакомцем Лиде почему-то никак не хотелось…

И все-таки она выглядела, вероятно, очень глупо, замерев перед ним с охапкой разноцветных платьев, прижатых к груди, потому что губы незнакомца чуть изогнулись в усмешке, а глаза словно ощупали Лиду с головы до ног и с ног до головы.

Она почувствовала, что краснеет. И этого мало: ее просто в жар бросило!

– Не могу ли я быть вам чем-нибудь полезным, барышня? – спросил он чуть хрипловатым баритоном, снимая мягкую фетровую шляпу и обнажая бритую голову. При этом вид у него сделался диковатый и даже разбойничий, так что Лиду снова зазнобило от страха.

Эти пугающие броски то в жар, то в холод были для нее непривычны и неприятны. Она изо всех сил пыталась справиться с собой, выдавить хоть слово, но сердце по-прежнему колотилось неистово, дыхание прерывалось, горло перехватывало, и Лида с ужасом подумала, что сейчас рухнет без чувств к ногам этого незнакомца.

Вот ужас! Вот потеха! Вот стыд!

– Батюшка, милостивец, Василий Дмитриевич! – заголосила в это мгновение Феоктиста, кидаясь вперед и норовя припасть к руке возницы, которую он, впрочем, облобызать не позволил. – Сам Бог вас послал! Не оставьте в беде внезапной, нежданной, не покиньте сирот!

– А кто здесь сироты? – слегка усмехнулся Василий Дмитриевич, не сводя глаз с Лиды, и от этого хрипловатого смешка по ее телу прошла новая волна жара. Стало совсем худо.

Помогла удержаться на ногах только довольно унизительная мысль, что Василий Дмитриевич рассматривает ее так пристально, скорее всего, потому, что прежде ему не доводилось наблюдать, как может женское лицо с такой быстротой то краснеть, то бледнеть.

– Ваша маменька, сколь я помню, – продолжал Василий Дмитриевич, обращаясь к Феоктисте и Степану, но не сводя глаз с Лиды, которая краешком своего помутившегося сознания подумала, что она угадала: эти двое – брат и сестра, – еще жива. Неужто вы, барышня…

Тут он оборвал себя, соскочил с повозки, проворно намотав вожжи на ступицу колеса, и подошел к Лиде.

Ей неудержимо захотелось попятиться, однако ноги ее не слушались.

– Неужели вы, барышня, племянница Ионы Петровича, дочь его недавно упокоившегося брата? – спросил Василий Дмитриевич. – Мне бы следовало сразу догадаться: я наслышан о вашем прибытии. Примите мои соболезнования в связи с вашей утратой.

Лида слегка кивнула, думая, что надо бы протянуть руку для знакомства, однако она как вцепилась в охапку платьев, так и не могла расцепить пальцев, и выглядела, конечно, преглупо, однако пусть уж лучше так: ведь она, наверное, умерла бы на месте, если бы этот человек коснулся ее руки своими твердыми обветренными губами.

«Да что со мной творится?!» – вскричала она мысленно, однако ответа в своем помраченном сознании не нашла, ибо ничего подобного никогда прежде не испытывала.

– Позвольте рекомендоваться, – продолжал Василий Дмитриевич, – я Протасов Василий Дмитриевич, ближайший сосед вашего дядюшки. А вы…

– Ли… Лидия Павловна Карамзина, – с превеликим трудом выдавила Лида, ужаснувшись тому, как звучит ее голос. Да и не голос это был, а какой-то жалобный писк.

Боже мой, что он о ней подумает, этот человек!

Понятно что. Приехала из Москвы невоспитанная, жеманная, трусливая барышня, которая держится хуже любой, самой забубенной провинциалки!

Отец когда-то рассказывал, что их полковой лекарь (в молодые годы Павел Петрович участвовал в польской кампании[18], да по ранению был списан вчистую) врачевал простуду радикальным способом: хлеща заболевшего крапивой. И ведь помогало!

В данном случае роль крапивы сыграл стыд, не менее жгучий, чем это растение. И ведь помогло!

Лида почувствовала, что крепче держится на ногах, да и голос ее окреп: она смогла вполне связно попросить Протасова съездить в Березовку за помощью.

Протасов выслушал ее, обошел покалеченный экипаж со всех сторон и, заявив, что вещи придется перевозить на другой телеге, а эту рухлядь (Лида с великим трудом подавила смех, услышав столь точное определение экипажа) придется тащить волоком, но не для того, чтобы починить, ибо совершить сие невозможно, а чтобы порубить на дрова. Он, Василий Дмитриевич Протасов, проделал бы это прямо здесь, с удовольствием размявшись, и топор у него в двуколке есть, однако добро чужое, даже столь неприглядное, уничтожать негоже без хозяйского на то дозволения. Поэтому, ежели будет Лидии Павловне угодно, он, Протасов, подвезет ее до Березовки и расскажет хозяевам, которые, конечно, ждут ее с нетерпением, о случившемся, а уж они распорядятся о том, чтобы отправить подмогу Степану и Феоктисте.

На страницу:
2 из 4