Девочка со спичками

– Что? Говори громче!

– Николай! – громыхнул с порога Михаил Витольдович. Крайнов улыбался и сиял порозовевшими щеками – было видно, что он долго ходил по улице во время важного разговора, и разговор закончился хорошо. – Это что за балаган?

Скорпион отшвырнул Игоря, и тот упал на пол и затрясся беззвучно, закрыв руками лицо.

– Виноват, – огрызнулся Николай.

– Иди, Коля. Мы тут дальше сами. Иди. – Крайнов хлопнул Скорпиона по плечу и кивнул на дверь.

Скорпион вышел, оглядываясь на Соколова с неприкрытой ненавистью.

Как только дверь за ним закрылась, Крайнов подошел к Игорю, приподнял его с пола и крепко, по-отечески обнял и похлопал по спине раскрытой теплой ладонью. Пахло от него чем-то достойным; немного старомодным, джентльменским таким парфюмом и еще сигаретами – ничего сложного, все понятно и просто. Ему хотелось довериться.

– Ну, ну, ты чего, Игорь Александрыч, раскис? Давай выпьем, что ли. Коньячку?

Михаил Витольдович был широким, плотным, в хорошей еще форме, с небольшим аккуратным животиком, который обезоруживал и придавал ему обаяния. Небольшого роста, но не рубленый и квадратный, а гибкий и ловкий; зрелый, со вкусом и умом, довольный жизнью бонвиван, который обволакивал и заполнял звучным баритоном все пространство вокруг себя. Он как будто постоянно находился в движении, в бурлящих под его высокими залысинами мыслях, в вовлекающем разговоре. Крайнов вызывал очень теплое ощущение, как старый друг, которого ты встречаешь внезапно на вокзале за десять минут до отправления поезда и вдруг понимаешь, что ехать никуда не хочешь, а хочешь остаться с ним и слушать его всю ночь за рюмкой водки в привокзальном ресторане.

Игорь окончательно очнулся от шока только тогда, когда Крайнов почти насильно опрокинул в него грамм двести коньяку и усадил в кресло у камина. Сам он сел в соседнее. Огонь за старинными витыми решетками убаюкивающе потрескивал, а Михаил Витольдович внимательно смотрел теплыми карими глазами на своего подопечного. Игорь наконец перестал держать свою балетную осанку и, откинувшись вглубь кресла, начал успокаиваться и дышать ровнее.

Крайнов задумчиво потер мясистый круглый нос и вдруг спросил:

– Что ж ты, дорогой, с родителями-то в таких неладах? Что с отцом был на ножах, что с матерью. Вроде дельный парень.

Михаил Витольдович слегка склонил голову набок и замолчал, давая Игорю слово – уважительно, без снисходительности, приглашая к диалогу.

Игорь сглотнул подступающие слезы и пожал плечами:

– Я не знаю. А что, мама звонила, да?

– Да она под дверями СИЗО несколько раз дежурила, потом поняла, что тебя там нет, начала звонить всем подряд – в Управление, в питерский офис, всех на уши подняла. Но, правда, потом поутихла – когда ей сообщили, по какой статье ты проходишь. – Крайнов крякнул и потянулся за сигаретами.

Игорь смотрел в камин застывшими глазами.

– Сказала, что съезжает с вашей квартиры на Циолковского. Ну, как отца твоего нашли – так и сказала. Продается теперь квартирка. Неплохая, кстати. Может, кому-то из наших приглянется.

– Она новый адрес оставила? – тихо спросил Игорь, боясь услышать ответ.

Крайнов долго смотрел в огонь, затягиваясь сигаретой. Выдохнув облако едкого пахучего дыма, он протянул вторую сигарету Соколову и дал прикурить.

– Да нет, не оставила. Но ты ж хакер. Узнаешь потом сам. Да и тебе к ней сейчас, думаю, лучше не соваться. Ты ж ее любимого убил, можно сказать. Ну, так все говорят. Я так не считаю, конечно.

Игорь закрыл глаза и ухнул в темную пропасть – быстро, как на американских горках, и все его внутренности подпрыгнули. Он вывалился на пол в темноте и застонал. Там, внизу, в глубокой оркестровой яме, сидели виолончелисты и флейтисты, гудел контрабас, настраивались и повизгивали скрипки. Он приподнялся на полу, оглянулся – оркестранты не замечали его, перелистывали ноты. Тогда Игорь медленно поднял голову к слепящему свету софитов и услышал голоса. «Арина, стоп, выше, еще раз, еще раз!» А потом: «Арина, быстрее, ап, ап, ап!»

Игорь знал, что где-то в этой яме есть лесенка, и пошел наугад, огибая музыкантов, и наткнулся наконец на нее в полумраке. Щупая беспокойно воздух в поисках невидимых перил, он почти побежал наверх, перебирая суматошно ногами, как маленький.

«Мама».

Арина кружилась на сцене в старинных декорациях, среди огромных цветов из папье-маше, – быстро-быстро, как белоснежное веретено, набирая скорость и отщелкивая такты взмахами тонкой, на пределе вытянутой ножки.

«Па-ра-ра-ра-ра… „Вальс Цветов“. „Щелкунчик“».

– Арина, стоп, выше, еще раз, еще раз!

Игорь схватился руками за край сцены, собираясь выбежать на нее.

– Посторонние, вон!

Недовольный окрик и громкие хлопки режиссера заставили его вздрогнуть и отпустить металлический кант.

Он так и не смог словить взгляд матери: она все время кружилась, потом прыгнула высоко-высоко, потом еще и еще. Пустили дым, сцена начала двигаться в глубину, в пульсирующее и урчащее жерло кулис, загудели декорации, и фигурка Арины стала растворяться в дыму, пока не осталось даже ее очертаний.

Игорь рванулся вперед, но сцена уже погасла, и все заменил собой глубокий фиолетовый свет, переходящий в черноту справа и слева, внутри таинственных, бесконечных, едва заметно вздымающихся занавесей.

– Игорь Александрыч, ну как тебе? Забористо?

Соколов моментально вернулся в кресло и ошалело уставился на Крайнова:

– Вы… вы мне что-то добавили?..

– Есть немного, – хулигански улыбнулся Михаил Витольдович. – Это тебе для расслабления. А то Коля тебя слегка поломал. Я с ним еще беседу проведу, особо. Не переживай, Игорь Александрыч. Все хорошо с тобой будет. Обещаю.

Игорь кивнул машинально, пытаясь понять, где реальность, а где галлюцинации. Он плохо осознавал, что именно говорит Крайнов, но ощущал, как он это говорит. В его словах было много покоя. Была надежность, было обещание какого-то нового, незнакомого будущего. Крайнов говорил, что это место – хаб, один из многих, который занимают хакеры и инженеры, работающие на государство. И его личная резиденция – по совместительству. Михаил Витольдович не мыслил себя вне работы – это была вся его жизнь. Это сквозило в том, как он живо и с удовольствием ходил по комнате, то и дело вытаскивал проекции с кодом из воздуха, какие-то 3D-чертежи; доставал книги и безделушки и совал их Игорю; потом отключил лазеры и осторожно подвел Соколова к столу и с удовольствием показал ему роборуку.

– Новая разработка! – хвастался Крайнов, сжимая и разжимая свою руку, на которой были только часы, – а металлический кулак робота в точности все повторял за ним. – Сам сижу, паяю тут вечерами, просто чтобы порадовать себя. Ребята потом в промышленную версию возьмут.

Странное тепло разливалось по телу Игоря; казалось, что он чувствует ток крови в сосудах, медленное биение сердца, коньяк, который опустился в пищевод и теперь приятно обжигал внутренности; нагретую микросхему под пальцами, которую Крайнов выдрал прямо при нем из какого-то тестового устройства и дал оценить.

– А! Каково тебе? Хороши? Хороши же, черти! Это вот мои ребята все делают! Хочешь с нами? Давай, ты ж светлая голова, талантище. Чего тебе в тюрьме-то куковать, а, Игорь Александрыч? Много у нас там сгнило непокорных – талантливых, но глупых. А ты-то умный.

Игорь замер, прислушиваясь к звенящей тишине после его слов, и тревожно всмотрелся в Крайнова.

Тот стоял напротив и держал его за плечи, ожидая ответа, – вальяжный король этого искусственного замка, этого мира потерянного времени, где будущее плотно увязло в прошлом, перемолотое адской мясорубкой насилия, которое вдруг мелькнуло в последней фразе Крайнова, – бытовое, простое и привычное всем, кто работал здесь. И это напугало Соколова едва ли не больше, чем пистолет Скорпиона.

Михаил Витольдович смотрел на него с теплотой – так, как никогда не смотрел покойный отец.

Глаза Крайнова были полны надежды.

«Хоть сейчас ты бы гордился мной, пап?» – пролетела жалкая мысль на задворках спутанного сознания Соколова.

– Я подумаю, – нехотя ответил Игорь, но Крайнов заулыбался так, словно это было «да».

Туман

Лязг железного окошка одиночки будил не хуже ведра холодной воды.

– Соколов, бля! Вставай, посетитель к тебе.

Он вскочил и судорожно ощупал себя в свете люминесцентных ламп, которые гудели и не гасли никогда, даже ночью.

А существуют ли все еще день и ночь при таких раскладах?

– Резче давай.

Он натянул носки и кроссовки и поспешно встал спиной к двери. Из-под нее доносился знакомый звук: старинная французская песня, которую охранники каждый раз включали, когда пора было выходить на прогулку. Песня означала, что Соколов обязан повернуться спиной к двери, сцепить руки в замок и дождаться, пока его выведут наружу.

Non! Rien de rien…Non! Je ne regrette rien…Ni le bien qu’on m’a fait,Ni le mal tout ça m’est bien égal! [5]

Он идет по коридору и жадно шарит глазами по сторонам.

Выйти из камеры – роскошь, очень важно запомнить все хорошенько, чтобы потом перебирать в голове, пытаясь не сойти с ума. Вот они, стены, прекрасные зеленые стены, немного обшарпанные. На полу крошки от батона, желтенькие, слева кто-то орет непотребное в драке – там камера на четверых, вот повезло дуракам, они даже не понимают, насколько; вот пост, там переговариваются полицейские, слышен смех и – внезапно – его фамилия. Игорь поднимает голову, обрадованный, но его тут же толкают в спину, и он торопливо идет дальше, вдыхая и выдыхая тюремный воздух, воздух усталый и спертый, пропитанный по́том испуга и томительным ожиданием; воздух, который никогда не попадет в паруса маленькой яхты и не растреплет копну женских волос, не ворвется в окна красного автомобиля на побережье Ниццы, не выскочит из-под пробки нагретого солнцем и рвущегося наружу шампанского; не наполнит грудь клокотанием горных потоков, не осядет брызгами моря на загорелой переносице – нет, здешний воздух живет только в тесноте тоннеля, по которому следует ходить туда и обратно, изо дня в день. Воздух спресованный, тугой и жесткий, как цифры невидимых часов, что тикают только в голове, – настоящих часов тут не допросишься. И часы эти отсчитывают время до приговора, который здесь, в СИЗО для особо опасных, равносилен смерти.

Французская мелодия все еще играла, когда Игорь сел на железный стул и положил руки на стол.

В комнате для свиданий сидела его мать.

Стены тут же раскинулись, упали наружу, как картонная коробка из-под торта; пространство словно наполнилось солнцем и ветром; на узком тюремном столе появились воображаемые чашки и блюдца, а посередине – тонкая молодая роза в стеклянной бутыли – темно-красная, несмелая, только-только приоткрывшая лепестки вытянутого бутона.

Игорь попытался заглянуть в черешневую глубину глаз Арины. Губы, зажатые тисками вины, склеились намертво.

– Что ты натворил.

Шепот не угрожал, не упрекал – он констатировал факт. Он таял в гуле вездесущих люминесцентных ламп, и их Игорю предстояло слушать теперь всегда.

Шепот был слишком оттуда, с воли, из того мира, который Игорь навсегда потерял.

Арина – балерина из сказки, балерина из картона с сияющей зеркальной блесткой на плече, белоснежная и идеально прямая, в каком-то старомодном серебристом пиджаке с подплечниками, которые делали ее шею и головку с собранными в дульку волосами еще более хрупкими, – она даже не прикасалась к столу, на который тяжело опирался Игорь.

– Пожалуйста, посмотри на меня.

Мать молчала.

Она явно пыталась вернуться – в те времена, когда сидящий напротив человек еще был ее сыном. Арина упорно не смотрела на него, на его тело, истощенное от бесконечного Дня сурка в СИЗО, на короткий ежик волос, которые чужие люди обрили под корень. Она всеми силами рвалась в прошлое – но ей мешал этот долговязый парень, торчащий за столом, как каланча, как бельмо на глазу, как репей, приставший к одежде.

Нет, это не он, это не ее Игоречек, не ее сыночек, а какой-то незнакомый уголовник, и что она вообще здесь делает, это ошибка.

Арина встала.

– Мам… – Игорь часто заморгал. – Не уходи.

Он встал, но не посмел обойти стол и оказаться на ее стороне, как будто невидимая граница – стена льда, что росла между ними дни и годы, – наконец торжественно опустилась и разрезала воздух на две не соединяемые ничем половины.

– Будешь отвечать перед Богом и Родиной, которую ты предал. Я тебя не знаю и смотреть на тебя не хочу. Ты – пустое место.

– Мам, кого я предал?! Я просто хотел, чтобы люди увидели, как эти, – он качнул головой назад, будто имея в виду все СИЗО целиком, – врут всем и всегда! Я хотел, чтобы они перестали хватать людей и отправлять их на фронт! Хотел, чтобы отец понял, в каком дерьме он возится всю жизнь, чтобы он поднял голову и заметил, что есть ты, есть я и что-то еще на свете, кроме денег и власти…

– Не смей говорить об отце, сволочь. Ты не достоин и ногтя на его мизинце.

Арина с грохотом отодвинула стул и пошла к выходу.

Воображаемый ветер трепал салфетки на столе, и они загибались маленькими треугольниками; роза дрожала в бутылке, а чашки с нетронутым чаем покрылись мелкой рябью и почернели от жирного пепла, от перемолотых костей и жил, которые жрало это место, как древнее чудовище, каждый день, по часам, по четкому расписанию, подчиняясь строгой и вальяжной французской музыке, сюрреалистично смешанной с гимном страны, где большинство потеряло надежду поднять головы давным-давно.

Дверь за Ариной закрылась, и остался только аромат ее духов.

Соколов закрыл глаза и глубоко вдохнул, чтобы запах запомнился получше – прежде чем он снова пройдет по коридору свои восемьсот двадцать семь шагов до одиночки, ляжет на железную кровать без матраса и потеряет счет дням.

Игорь медленно поднимает голову и смотрит на гудящие лампы.

Потом на руки.

Снаружи кто-то уже скребется, чтобы его забрать, а он смотрит на запястья, испещренные царапинами от ногтей. Так он высчитывает время между длинными снами и пробуждением.

Окон в камере нет, стены гладкие, и на них ничего не нацарапать, поэтому он стал ставить засечки на теле. Пока закончились только предплечья. Надо подумать, что дальше.

Что дальше.

Что дальше.

– Соколов, руки за спину.

Один, два, три, четыре… Восемьсот двадцать шесть, восемьсот двадцать семь.

Лязг железной двери одиночки.

И гудение ламп, которые не гаснут никогда – ни днем ни ночью.

* * *

Время в хабе тянулось иначе – не так, как в тюрьме, но и не так, как снаружи.

Оно все равно казалось каким-то искривленным, неправильным. Игорь бродил по разным этажам и общим комнатам, садился в глубокие кресла в углах, кодил в одиночестве на выданном ему подержанном переносном компьютере – простом алюминиевом шаре, который цеплялся за пояс карабином. Батарея была дохлой, приходилось заряжать комп каждый день – но он выдавал сносную проекцию, на которой можно было рассмотреть код. Так кодить ему нравилось намного больше, чем на пластиковой бумажке восковым карандашом, – ему иногда позволяли это делать в СИЗО после многих дней «примерного» поведения.

Дни то неслись галопом, когда Крайнов говорил с Соколовым о его судьбе, то тянулись, как жвачка, когда вестей от военного подолгу не было.

Ничего плохого Крайнов во время встреч с Игорем не делал, напротив, был мил и обходителен – и от этого, на контрасте, становилось тошно от мысли о матери, которая никак не проявляла себя, хотя с момента его выхода из СИЗО прошло два месяца – достаточно много, чтобы остыть и все-таки позвонить.

Но она не звонила, и Соколова бросало в панику после каждого разговора с Крайновым.

Михаил Витольдович участливо смотрел на молодого хакера, говорил о погоде, о курсе крипторубля, о продвижении других сотрудников хаба на государственной службе. Соколову некуда было идти, и Крайнов знал это – и просто ждал, когда Игорь упадет в его руки, тепленький и готовый отдать свои мозги тому самому Министерству обороны, базы которого Соколов так некстати взломал.

Скорпион с кислой миной постоянно сопровождал Соколова к Крайнову. Стало понятно, что начальство передумало избавляться от Игоря, и Скорпиону, хочешь не хочешь, придется иметь с ним дело.

Игорь шарахался от Скорпиона, и тот поначалу поддерживал этот страх. Однако со временем ему это просто наскучило.

Сначала он перестал поигрывать пистолетом в присутствии Соколова, потом стал улыбаться снисходительно и в конце концов совсем оттаял. Они теперь кивали друг другу при встрече, хотя обоим казалось, что это чересчур, – но продолжали делать это, скорее из вежливости.

Однажды утром, когда Игорь уныло тащился по коридору на завтрак после бессонной ночи, которую провел в мыслях о родителях, Скорпион появился словно из ниоткуда. Он оттащил Соколова в кабинет, усадил на стул и сунул в руки подожженный косяк с марихуаной.

– Давай-ка, затянись как следует. А то лица на тебе нет. Давай-давай, расслабься, никто не узнает. Как говорит наше доблестное начальство, «дисциплина – это когда тебя не поймали». А тебя уже, в общем, поймали, так что давай, кури и не бзди.

Игорь послушно затянулся, кашляя, как туберкулезник, – он не баловался наркотиками до тюрьмы, только раз на каком-то квартирнике ему сунули в темноте половинку экстази, и он почти не почувствовал эффекта.

Трава оказалась крепкой, царапала гортань; Игорь вдыхал и выдыхал клубы дыма и несмело, но искренне ржал, хотя внутри все трещало по швам, когда Скорпион смотрел на него исподлобья. Край рубашки военного рядом с поясом топорщился от кобуры. Ему ничего не стоило вытащить пистолет и снова сменить милость на гнев.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

Привет! Мне кажется, или мы встречались в прошлом году на форуме XR в Питере? Я инвестор из «Пятисот стартапов» (англ.).

2

Сомневаюсь, что мы встречались раньше (англ.).

3

Я тебя чем-то обидел? (Англ.)

4

Просыпайся, Нео… (Англ.)

5

Строки из песни Эдит Пиаф. «Нет! Ни о чем… / Нет! Я ни о чем не сожалею… / Ни о хорошем, что у меня было, / Ни о плохом. Мне все безразлично!» (Фр.)