Полная версия
Мечи свою молнию даже в смерть
– Ты куда это собираешься?
Вера медленно обернулась. Ольга стояла в коридоре кухни, опершись плечом в кимоно об косяк. Гладкая головка, как обычно, утыкана деревянными спицами. На улице люди оборачивались при виде этой диковинной гламурной японочки, каким-то чертом занесенной в столицу Сибири. Но она лишь невозмутимо семенила своими крохотными ножками, белыми голыми ступнями во вьетнамках, когда шла в Центр Иероглифики на занятия, в своем кимоно розово-желтой пестроты и с этими дурацкими палками в голове. А когда она вышагивала в дырявых джинсах и босая, шаркая пятками по асфальтовой копоти, или же громко стучала каблуками модных туфель, так никто и не смотрел. Девка как девка. Маленькая, черненькая, хитроглазая. Может, ее и не Ольга совсем зовут? Да, она сама говорила, что любит путать имена, дурачиться; примерять на себя разные личины… Иногда как-то еще себя называла – на «о»…
Сейчас она была в кимоно, вьетнамки – в руках, и по ее босым, чисто вымытым ступням Вера поняла: с улицы. Шла под дождем… Кимоно промокло по краю, потемнело. В руках у Ольги – хрустящий веер. Хлопает – туда-сюда, сюда-туда. Губы-вишенки полуоткрыты.
Она пришла с мокрыми ногами, а половица прилипла к голой подошве и скрипнула – вот почему Вера услышала.
Девушка похолодела на миг: знает? – и выдавила, напустив на лицо вымученную, плачущую в уголках губ улыбку:
– Да вот, Витька пригласил… на пляж…
– На пляж? – удивилась подруга. – Дождь хлещет по всему городу. Я от самого метро босиком шлепаю!
– А… а… а мы с ним в Ордынку поедем, – нашлась Вера, – к его родителям. Там, говорит, ваще засуха.
Слава Богу, Ольга не стала выяснять нюансы: почему Витькины родители вдруг оказались в Ордынке, а не в Северном; почему капризная Вера решила поехать из комфортного города в деревню… Она кивнула, как будто все нормально, и неожиданно зажглась:
– Во! Давай я тебе ритуал изображу! Нам сегодня сэнсэй показал.
– Какой ритуал?!
– На Отдых Души, – загадочно ответила та. – Давай-давай! Пойдем туда, помедитируем на дорожку.
– Ну… ну давай… – растерялась Вера.
– Только, – глаза Ольги блеснули то ли угрожающим, то ли просто жадным блеском, – ты разденься. Как обычно.
Она обернулась и пошла, ведя Веру за собой, словно на невидимом поводке.
Та уже догадывалась, чем это может кончиться: коврик, благовония, чувство сладкого одурения, подкатывающее откуда-то из самого низа живота, и потеря контроля, а потом жгучий стыд за свое исступление и ласки, которые буквально вырывала, вытаскивала из нее подруга. Ладно. Пусть будет последний сеанс. Перетолчется. Только бы вырваться из этой квартиры!
– Только я совсем раздеваться не буду, – угрюмо обронила Вера, идя за подругой, – у меня эта… ситуация.
Та легко кивнула – ладно, мол!
Посередине их крохотной «медитационной» комнатушки белел коврик, все еще густо пахло сандаловыми палочками. Ольга стащила с себя кимоно (белья она, по наблюдениям Веры, не носила никогда), уже голой присела перед подсвечником, зажигая палочку. Стали четко обозначены икры сильных ног, сухожилия на маленьких ступнях напряглись; мышцы лобка выпукло отметились, загорелая спинка прорезалась острыми лопатками. Вера неуверенно разделась до лифчика и трусиков, а одежду опасливо повесила на единственный стул, стоящий рядом, кроссовки тоже отставила недалеко. Если что – в кармане ветровки электрошокер. И кроссовки под рукой – обуться и бежать, скорей! Без обуви бегать она не любила. Пусть Ольга только попробует ее снова одурманить, превратить в голую бесстыдную куклу…
Ольга села на коврик. Соски ее маленьких острых грудей темнели вишенками. Уже чувствует! Уже приготовилась. Вера опустилась на коврик.
– Нет, вот так садись… Мы должны соединить нижние чакры Кундалини, – говорила Ольга, раскладывая ее руки и ноги привычно уверенными движениями. – Это называется «союз Змеи и Паука». Вот так, ноги мне на бедра, а я на твои…
За маленькой головкой покачивались деревянные спицы. Вера ощутила на своих бедрах ее прохладные мягкие босые ступни с чуть шероховатыми подушечками пальцев без лака на ногтях – маленьких пальчиков, коротких. Кажется, она никогда педикюра не делала, считая это глупостью.
Девушки уселись, сплетясь голыми ногами. Ольга поставила посредине свечку, которая освещала их коленки мерцающим светом, и начала:
– Ом мани падме хум!
– Ом мани падме хум! – покорно повторила Вера.
Хотелось пить. Язык непослушно ворочался во рту. Босые пятки Ольги ласково и требовательно стискивали ее бедра.
– Ом мани ихра нака!
– Ом мани ихра нака!
– Омммм… – протянул Ольга, закидывая голову.
– Оммм!
Ее груди напрягались, повинуясь тонусу мышц. Вера помотала головой: запах сандала щекотал нос. От кожи Ольги шел трепещущий жар. Спицы на глазах расплывались…
– Оммм…
– Ом мани кари нака! Падме, падме!
– Ом мани… Падме, падме!
«Если попробует снять с меня лифчик, – проплыло в голове Веры, – а она может… пальцы ног умелые… тут же схвачу шокер!» Мысли вязли одна в другой, словно испачканные патокой.
– Оммм!
– Оммм!
– Мане!
– Мане!
– Падме!
– Падме!
– Хум! Нака!
– Нака!
– Нака!!!
Кажется, она своими ступнями была уже на талии Веры. Очень гладкие, словно пластиковые, твердые пятки ее ног добрались куда-то под сердце… И тут внезапно Вера поняла, что подруга, откинувшаяся назад да замершая в такой позе, в которой просто не может удержаться человек, не знакомый с долгой практикой хатха-йоги, уже обхватила ногами ее шею и сдавила стальными тисками. Голые пальцы ступней Ольги впились в щеки Веры, зафиксиров их, как в рамке, намертво – не двинуться…
– Омммаа… ааааа-сссука!
Вера дернулась. В принципе, она в два раза крупнее этой дюймовочки, лже-японки, она имеет первый разряд по айкидо… Вот сейчас бы схватить шокер, всего-то одно движение. Но вместо этого она схватилась руками за щиколотки Ольги, ощущая, как холодна на ощупь ледяная гладкая кожа девичьих ног. Вера выпучила глаза, открыла рот и заорала все, что так долго копила:
– Сука, не трогай меня, оставь, оста-аа-вь!
А Ольга вдруг изогнулась, а точнее, распрямилась тетивой нагого тела с болтающимися грудками, с этим невероятно мускулистым пахом и выбросила руки вперед. Одна спица, выдернутая из ее высокой японской причесочки, собранной из гладких, черных и блестящих волос, стрелой вылетела вперед. В следующий миг ее острый конец вошел в правую глазницу Веры, протыкая маслянистую склеру, проходя сквозь сосуды глазного яблока и разрывая их, нанизывая белую с прожилками ягоду на себя, перебивая нерв и через отверстие в черепе раскаленным шилом влезая в мозг.
Вера, можно сказать, и не ощутила боли – просто всплеск, резкая темнота в обоих глазах, звон в ушах и дикое ощущение угля в самом центре головы, будто сдвинули крышку и плеснули туда кипятком.
– Омммаааааааааа…. – захрипела она.
Спица проталкивалась вперед, и ее тело распихивало сосуды мозга, обрывая паутинку нейронов, и вот с последним движением дерево, жутковато скрипнув, уперлось в височную кость изнутри, процарапав по ней, а мозг заполнила кровь разодранной ткани.
Судорога скрутила тело Веры, незагоревшее, в глухом лифчике и кружевных трусиках; сознание расплескалось заревом и погасло. Как манекен, девушка повалилась навзничь, затылком назад, да гулко ударилась им об пол – тут коврика не было. Из глаза торчала вверх черная спица.
Ольга убрала ноги с тела бывшей подруги. Коротко, по-звериному, выдохнула, переводя дух. Встала, нагая; потом склонилась над лежащим телом. Ловкими и жестокими руками, одним движением содрала с мертвой лифчик, вывалила наружу большие, полные груди Веры – ничего. Усмехнулась, исследовала чашечки. К внутренней стороне одной из них жевательной резинкой прикреплен комочек… Она развернула. В полумраке белел платочек, совсем девичий, если бы не треугольник в самой середине и четыре цифры, вышитые по краям неровным стежком: 6-1-36-31. Из второй чашечки она извлекла тонкую папиросную бумажку с набором цифр. Они были записаны бисерным Ольгиным почерком, размером с булавочную головку.
80 70 19 80 19
13 90 10 14 11
66 64 15 51 66
35 14 36 51 52
46 31 44 22 32
24 22 54 44 15
16 54 24 53 Н3
22 21 54 64 Л
65 12 62 63 ХХ
Ольга пробежала глазами цифры – все правильно. Потом снова склонилась над лежащим телом: одна глазница полностью заполнилась кровью, густой, темно-бурого цвета, и сейчас эти капли сползали по щеке, покрытой розовым пушком, на пол. Ольга обмакнула палец без маникюра в кровь и нарисовала рядом, на квадрате дощатого некрашеного пола, квадрат с буквой «С» в середине. Встала.
Она понимала: все, надо уходить. Жадная, глупая и вороватая девка сполна заплатила за свои попытки проникнуть туда, куда посторонним заходить нельзя. Что ж, теперь задача Ольги – быстрее уйти отсюда. ОН любит смерть. ОН очень скоро придет, вызванный пряным, свежим и вкусным духом крови. Она оставит ЕМУ послание, которое рассчитывала передать совсем по-другому. ОН разберется с телом и со всеми деталями, на то есть вся ЕГО беспредельная власть – власть Первопричины и Первопредка.
Итак, теперь Ольга покончила со второй дурочкой – первая была хромая и толстая, пришла с этим платочком… Как она хрипела, когда Ольга с улыбкой душила ее шнурочком! Как свинья. Что ж, все они – мусор.
Те, кем будут когда-нибудь управлять, как стадом свиней.
Ольга с размаху зажала бумажку между указательным и средним пальчиками маленькой кисти и, не промахнувшись, насадила ее на конец острой спицы, торчащей из глаза мертвой девчонки. Как использованную офисную бумажку-напоминание.
Квадрат с буквой «С» краснел в изголовье, бумажка чернела цифрами, маленькими и черными, как муравьи.
…Спустя пять минут беспорядочноволосая пацанка в драных джинсах на булавках, в кожаной косухе, в растоптанных кроссовках бывшей подруги, оставила квартиру. Кроссовки сохраняли тепло ласковых, не знавших ничего иного, ног Веры – и Ольге было приятно это послевкусие чужого тела, запаха другого пота, пропитавшего эту одежду. Она погружалась в него, и это было как совокупление!
Ольга, со спортивной сумкой на плече, легко сбежала по ступенькам подъезда и покинула девятиэтажку в центре Октябрьского района. Даже бабки не встретились ей по пути. А могли бы; и покачали бы они головами, осуждая это чудище в не свойственной барышням одежде. Но они бы никогда не узнали, что это вовсе не чудище, а Чудовище, имя которому – три шестерки по каждой основной диагонали квадрата.
Новости
«…в книге британского исследователя Джона Куотерли приводятся сенсационные сведения о причастности известного европейского медиума и паранормала, небезызвестного Вольфа Мессинга, к рождению в недрах зловещей советской организации МГБ-КГБ так называемой „паранормальной разведки“, созданной по инициативе Лаврентия Берия. Куотерли утверждает, что именно Вольф Мессинг привлекался в 1944 году к организации экспедиции в Тибет и в Северный Иран, где советская разведка планировала обнаружить не только легендарный „вход в Шамбалу“, так и не найденный Гитлером, но и артефакты древних персов, в частности, мифическую „Библиотеку Аламута“, о факте существования которой до сих пор безуспешно спорят историки и археологи…»
Кит Сименс. «Кто они, русские йоги?»
Frankfurter Rundschau, Франкфурт, Германия
Тексты
Полковник и Альмах
Вечерело. Заратустров устал настолько, насколько может устать человек на переднем крае сражения – когда посвист пуль уже воспринимается как блаженная музыка. Ведь пуля, отлитая для тебя и несущая тебе смерть, совсем не свистит. Она молча ударяет под сердце или в шею.
Заратустров устал. Линии на большом ватмане никак не сходились. Ни по одной из фаз операции «Невесты» не было ясности. Копилась только тяжелая, тягучая тревога. Она никуда не уходила, не выдавливалась в документы и сводки. За стеной шуршал Оперативный зал, с дежурным – Горским.
А Элина Альмах собиралась домой.
Была полночь.
Полночь – скоро уйдут последние поезда метрополитена. Город зачах, только немного в центре пылает рекламами, как пожарищами; только на основных магистралях пялятся в тебя рекламные щиты, освещенные лампочками на кронштейнах.
Полковник перекинул через локоть свой пыльник, серый пиджак и вышел в коридор Спецуправления:
– Элина Глебовна… Идете?
Она вышла из комнаты отдыха, стуча каблуками, заменившими ей тапочки. На ней темно-красное бархатное платье с короткими рукавами. В руках – сумочка и пакет. Полковник галантно протянул руку.
– Позвольте…
– Да ладно вам, Александр Григорьевич, там только курочка.
– Все равно. Я вас подброшу?
– В деревню Каинку? – женщина усмехнулась. – Дочка у бабушки. Я сейчас туда. Возьму такси с автовокзала.
– Ну, так хоть до автовокзала, – упрямо проговорил Заратустров.
Они миновали шахту лифта, поднялись наверх. Железная дверца впустила их в банную, пряную после дождя теплоту августовской ночи. В свете уличных фонарей холеное лицо Элины Альмах сразу поблекло, потеряло гламур… и стало лицом обыкновенной женщины «ближе к сорока», с морщинками в углах еще красивых губ, с небольшими складками на подбородке, с выбившимися из прически прядями на виске. Полковник распахнул дверцу своего «Москвича»:
– Прошу!
Она уселась рядом. Заратустров завел машину, помедлил секунд пятнадцать и тронул с места. Улица Серебряниковская с мерцающими посредине рельсами трамвайных путей покорно текла под колеса. Это одна из старейший улиц, до революции называвшаяся Васильевским спуском. Жители ее сначала слезно молили городскую управу построить мост через речку Каменку, а потом собирали деньги на трамвай – и то, и другое появилось на улице только при советской власти, в тридцатые. И вот теперь она светлыми окнами «сталинских» домов ласково наблюдала за автомобилем Заратустрова.
И смеялась.
Потому что, проехав метров двадцать пять, машина полковника зачихала, начала брюзжать и… остановилась. Заратустров кинул взгляд на приборную доску.
– Черт! Бензинчик-то у меня… совсем кончился!
Автомобиль, тихонько сопя радиатором, виновато остановился у тротуара. Заратустров жалко посмотрел на женщину.
– О, я вас умоляю, Александр Григорьевич! – засмеялась та. – Я вам говорю – такси возьму! До автовокзала пешком пройдем… А вы как?
– Доберемся! – хмуро проговорил Заратустров, открывая дверцу.
Они пошли вниз по улице. Автомобиль полковник бросил, даже не ставя на сигнализацию, у тротуара. Заратустров придерживал локоть Альмах. Здания плыли на них болотными жабами. Фонари тускло мерцали в нишах.
– Элина Глебовна, – проговорил Заратустров, разыскивая по карманам «дежурные» сигариллы, – а чего это вам… пардон, вот они! Так вот, чего бы вам не того, а? Вы сколько у нас служите?
– Пять лет.
– Вот! Год за три. Выслуга – чистая пятнашка. На пенсию выйдете подполковником, а? Будете внучат растить…
– Нет пока еще внучат, Александр Григорьевич, – вздохнула Альмах, плывя по тротуару лебедушкой. – Только сын и дочка. Дочке еще рано. А сын… Ему ничего не нужно. Пока.
– Вот как? Он у вас где?
– В Академии ФСБ, где ж еще. Говорит: «Сначала молодость отгуляю, мама, потом только на дембель. К женитьбе». Диплом хочет писать по Вольфу Мессингу… Герой он у меня, только зубы лечить боится! Уговорить не могу. Так что вот такие дела, Александр Григорьевич… Курочку вот дочке везу. У них в Каинке всю птицу истребили. Птичий грипп, говорят…
– Да. Чего только не придумают, – буркнул полковник. – Так у вас сын… Сколько ему?
– Двадцать один.
– Ага. Ну, да.
– Что «да», Александр Григорьевич?
– Ну, я к тому, что на выслуге-то лет, значит…
Женщина рассмеялась роскошно – тем самым контральто, которым она баловала радиослушателей на еженедельном канале.
– К чему-то вы клоните, Александр Григорьевич… Я вас не устраиваю? Мои тапочки вам не нравятся?
– Да Бог с вами! Тапочки – это здорово. И ноги у вас красивые. Дело-то не в этом.
– А в чем?
Он молчал, раскуривая сигариллу.
– Вы его не ругайте. Мужчине позволительно бояться двух болей: во рту и… и между ног.
– Любопытно. Это отчего же?
– Атавизм. Наследие первобытнообщинного детства всего человечества… Тогда, если молодой половозрелый член племени, охотник, терял зубы или не мог ими есть, то все, кранты. Разжевывали пищу только старикам, и то не из уважения к старости, а только для того, чтобы сохранить в полном объеме важную для племени информацию, опыт. Если молодой мужчина терял способность пережевывать пищу или воспроизводить потомство, он был обречен. И в том, и в другом случае его ждала смерть. В первом – медленная, от истощения, потому что в лучшем случае он вынужден был довольствоваться обсасыванием оставшихся костей; во втором – более быстрая, ибо такими на охоте жертвовали в первую очередь.
– М-да. Жестокое время… Но я понимаю. Неужели все действительно идет оттуда?
– А откуда еще? Элина Глебовна, помните, я вам рассказывал про эксперимент? «Подводная лодка» называется.
– Ну да. Что-то помню.
– Эти опыты проводились у нас…
Полковник шел медленно, прогулочным шагом, заложив за спину руки; пыльник он оставил в машине, лишь набросил на плечи пиджак.
– …но не на очень серьезном уровне. Так, детский сад. Их описал в своих книгах Козлов – эту-то литературу вы читали. Ну, а в США, в Миннесоте, на родине всемирно известного теста MMPI, эксперимент проводился непрерывно с тысяча девятьсот семьдесят восьмого по тысяча девятьсот девяносто третий год. Пятнадцать лет. Вам не холодно, Элина Глебовна?
– Да вы что? Теплынь какая! Как в бане натопленной.
– Так вот, людей, человек двадцать-двадцать пять, строили у стенки. Построенные объявлялись командой подводной лодки, терпящей бедствие. Количество торпедных аппаратов, рассчитанных на один выстрел, – ровно половина от количества людей… А потом звучал сигнал. И каждый мог вытолкнуть того, кого, по его мнению, надо спасти… через торпедный аппарат. Только одного.
– О! Я слышала, – улыбнулась Альмах. – Говорят, сурово, но действенно.
– Еще бы. Почти весь состав нашего территориального отделения так набран. Так вот, логично было бы предположить, что нормальные, обремененные моральными нормами, одним словом, во всех смыслах достойные гомо сапиенсы вытолкнут вперед тех, кого принято спасать. То есть почти детей – а группы бывали смешанные! – стариков, слабых, инвалидов и так далее.
– И что, так и было? – с любопытством спросила Альмах, меряя узконосыми туфлями асфальт.
– Было, – полковник криво усмехнулся. – Только не так. Как показали пятнадцатилетние эксперименты, вперед выталкивали самых молодых – но не детей – самых здоровых, самых жизнеспособных, без учета их интеллектуальных способностей. Причем чаще всего – мужчин…
– О, интересно. А женщин?
– Американцы анонимно вводили в группы женщин, не способных к деторождению. То есть, кроме организаторов, никто об этом не знал… И каждый раз такие женщины оставались в группе! Хотя других, таких же молодых, сексапильных, но могущих родить, выталкивали. То есть – спасали. Если, конечно, в группе недостаточно было молодых, здоровых мужчин.
– Кобелей, одним словом… – печально усмехнулась женщина.
– Совершенно верно, кобелей или жеребцов, – не обиделся Заратустров. – И оказалось, что все эти моралитэ, вбитые в башку цивилизацией, вся эта политкорректность и сострадание на самом деле не работают в экстренной ситуации. Работает жесткий природный закон родом из тех же первобытнообщинных времен: спасать надо тех, кто сможет продолжить род! То есть молодых, здоровых, физически наиболее сильных, выносливых, способных к деторождению. Понимаете?
– Ну да, – она поежилась. – То есть никакого милосердия?
– Милосердие, сострадание, любовь к ближнему – это, к сожалению, игрушки, навязанные человеку иудеохристианской цивилизацией. За две тысячи лет ей удалось извратить основной закон сохранения человеческого рода, который и диктует нам, кого спасать, кого защищать… Вы же знаете этот анекдот, что когда-нибудь президентом США станет фригидная, одноногая, лысая негритянка с лесбийской ориентацией. То есть со всем набором социально защищаемых качеств… А между тем природа-то говорит по-другому.
Заратустров попыхивал сигариллой. Дома молча двигались мимо – в полночь эта улица была, как высохшее русло реки. Только рельсы сверкали в фонарном свете изгибающимися, змеиными спинками.
– Элина Глебовна, – коварным голосом спросил он, – позвольте вам провокационный вопрос задать? Не обидитесь?
– Всенепременно, Александр Григорьич, задавайте, конечно!
– А вот вы, оказавшись со своими двумя детьми в ситуации «кризисной подводной лодки», вы кого вытолкнете?
Альмах резко, гортанно рассмеялась, потом неожиданно проговорила:
– А давайте… пойдем по путям! Там плитка ровная. Ну-ка, погодите…
Она оперлась на плечо полковника и вдруг ловко разулась. Женщина со смехом перебежала на середину улицы, где трамвайные пути были забраны в безупречную выпуклую скорлупу новой плитки, имитирующей старую брусчатку. Полковник последовал за ней. Элина пошла между путями, ступая по этой нагретой за день гладкой плитке размеренно, с наслаждением. Свет фонарей здесь слабел, и ее белые незагоревшие ступни мерцали светлячками.
Наконец она заговорила; начала чуть дрогнувшим голосом:
– Да… вы правильно этот вопрос задали. Я бы сама не решилась. Кого бы я вытолкнула? Саньку, конечно… конечно, Саньку. Он более крепкий, приспособленный к жизни. Он, как вы говорите, сможет продолжить род. А Олечка… она со мной. Четыре годика. Куда ей без меня? Погибнет, все равно… Ой, какая плитка теплая. Жаль, вы этого не можете почувствовать. Это как по нашей Базе – в тапочках.
Заратустров рассмеялся. Бережно взял женщину под локоть.
– Элина Глебовна, я-то вами страсть как доволен. Вы у меня – лучший начальник штаба за всю мою службу! Когда вы там, на Базе, я могу спать спокойно… Но, понимаете, я, скажем так… я чувствую, что близко – война.
Они шли через замерший перекресток, мимо светофора, ошалело горящего желтым в ночь, мимо витрин фирменного магазина швейной фабрики, где таращились на них из-за стекла пустоглазые манекены.
Альмах и не думала смеяться. Она только склонила голову с золотыми своими волосами.
– Это так серьезно, Александр Григорьевич?
– Понимаете, во всех этих перипетиях последних дней… Это началось с инцидента в Ельцовке и продолжается до сих пор. Взять хотя бы вот этот якобы мумифицированный труп в шахте на территории завода. Так вот, я начинаю думать, что во всех этих делах нам противостоит не простой противник.
– Вы имеете в виду ассасинов?
– Ну, ассасины – ассасинами, конечно. Робер Вуаве, который проскользнул мимо нас в восточную Европу, он тоже не лаптем щи хлебает. Магистр ложи… Понимаете, за всем этим кто-то стоит. Совершенно всесильный, беспощадный… – Заратустров помолчал, потом убежденно добавил: – Нечто первородное. Зло. Просто запредельный противник. Наше счастье, что он играет не в полную силу, что он просто ПОМОГАЕТ ассасинам.
Бывший Васильевский спуск тек под ноги брусчаткой, сползая к бывшей реке Каменке. Когда-то на этой улице скрипели ломовые телеги, готовящиеся выйти на Сибирский тракт. Альмах рассматривала звездное небо, плывшее у них над головами. А полковник продолжал:
– Вы ведь знаете о том, что первые люди, возможно, были андрогинами? Чудесные существа, объединяющие мужское и женское начала. Речь не идет о банальных половых особенностях… Это страшное сочетание мужского логического, холодного ума, беспощадного стремления к доминированию во всем с женской чудовищной интуитивностью, особой чувствительностью и дьявольской хитростью. Возможно, именно они и описаны в греческих мифах как боги. У меня такое ощущение, что мы играем против андрогина. То есть – сверхчеловека. И на какие жертвы он может пойти – неизвестно. Поэтому я и боюсь за вас, Элина Глебовна. За себя, конечно, тоже, но главное – за вас, за Игоря Борисыча… За всех.
Серебряниковская поворачивала. С правой стороны тускло блестели огоньками сигнализации мелкие лавки-магазинчики. Темнел провал моста. Над ним, звеня и чертя в ночи полосу освещенных окон, пролетела электричка. Плитка кончилась; но Альмах не стала обуваться, а прошла с полковником холодную темноту моста и вышла на автовокзальный пятачок, где во тьме дремало несколько «Икарусов» да масляно светились таксишные гребешки, пожала полковнику руку.
– Александр Григорьевич, вы зря это… никуда я не уйду. Вы же знаете, я у вас научилась быть фаталисткой. Делай, что должно, и – будь, что будет.
