Млечный Путь №2 (2) 2012

– Как с тем типом… ну, Бекке…

Предосторожность касалась в первую очередь меня. Патрик ведь не знал, что мне известно о смерти Бекке, я для него была всего лишь посторонней девицей.

Итак, в клинике очередная смерть.

Обычно из-за этого переполох не устраивают. Больные умирают часто. На то и больница. Но если… доктор ведь считал обстоятельства смерти Бекке подозрительными…

– Кто?

– Мартина Ламорис.

Штейнберг встал, бросил деньги на стол.

– Патрик, ступай, мы сейчас будем.

– Я с вами, – сказала я, когда мы покинули кофейню.

– Ни в коем случае.

– Но почему? Сдается, не только вам ситуация внушает подозрение… и опасение.

– Вот именно. Я не стану лгать профессору, а если он узнает, что вы работаете в газете, то решит, будто вы хотите нанести вред репутации клиники.

– Или помочь. Согласитесь, если б я желала состряпать сенсационную статью, я бы это уже сделала.

– Может быть. Но не надо сейчас ходить с нами в лечебницу. Возможно, несчастная женщина еще жива и просто впала в кому… поспешим, Либби!

Он подхватил мою приятельницу под руку и повлек ее по улице. Та оглянулась, не произнеся ни слова, однако взгляд ее был весьма красноречив.

Эх, доктор, доктор… он что, всерьез думает, что Либби мне ничего не расскажет?

Или он на это и рассчитывает? Вроде как лично он соблюл профессиональную этику, и если сведения просочатся, то он как бы и ни при чем?

В любом случае, уже на другой день Либби не поленилась забраться ко мне в мансарду и выложить то, что узнала. И – да, то вино, что она отказалась пить в третий день карнавала, все-таки промочило ей горло.

Увы, надежды доктора не оправдались. Больная умерла. Случилось это так же, как и в прошлый раз, ближе к вечеру, когда часы посещений закончились, но теперь об этом узнало гораздо больше народу, поскольку обстоятельства были несколько иными.

Пациентка, Мартина Ламорис, 28 лет, муж занимал какой-то важный пост в правлении пароходной компании «Тримейн – Эрденон». Богатые барыни, особливо бездетные, часто страдают нервными расстройствами (с чего бы это?). Однако в лечебницу госпожа Ламорис угодила не по причине расстроенных нервов. Потому что дамы порою берутся лечить свою тонкую душевную организацию – кто опиумом, кто эфиром, кто лауданумом, благо все эти лекарства можно свободно купить в любой аптеке. И действительно, эти снадобья унимают боли не только душевные. О последствиях известно немногим. Но я при сборе материалов по военным госпиталям, хочешь – не хочешь, узнала. Во время гражданской войны и после опиум и его производные широко применялись как обезболивающие при операциях для тяжелораненых. Раны-то после операций излечивались. Но мне рассказывали жуткие истории, как люди не могли жить без очередной дозы лекарства и шли на то, чтоб убить и ограбить, продать что угодно и кого угодно. Изнеженные дамы в этом отношении ничем не отличаются от раненых солдат. Мадам Ламорис впала в жестокую зависимость от своих лекарств и, поскольку, как большинство замужних женщин даже в самых богатых семьях, собственных средств не имела, начала предпринимать усилия, чтобы добыть денег. Официально – закладывала семейные драгоценности. О прочем высказывать догадок не буду. Профессор Сеголен утверждал, что лечит подобные недуги с помощью гипноза, и муж мадам поместил ее в лечебницу. Это произошло несколько месяцев назад, и как слышала Либби от других сестер, состояние госпожи Ламорис поначалу было довольно тяжелым, ее даже приходилось держать взаперти и под постоянным присмотром. Но постепенно, благодаря сеансам ли профессора Сеголена, или отсутствию доступа к дурману, состояние улучшилось, истерические припадки прекратились, больная начала нормально есть и набирать вес. Словом, Мартина Ламорис определенно шла на поправку.

– Ее выпускали погулять в саду, благо погода хорошая, – рассказывала Либби. – И вот вчера она вылетела из сада, как сумасшедшая… тьфу ты, она же и есть… и вопила какие-то страсти… будто бы за ней гонятся призраки и хотят выпить у нее душу. Ее ловили, но знаешь, эти психованные такие ловкие бывают, из рук выворачиваются. И когда ее догнали, она упала замертво.

– Где?

– На втором этаже, у главной лестницы. Мы же там проходили, ты должна помнить.

– А зачем вас-то вызвали? Ведь и твое, и доктора Штейнберга дежурства уже закончились?

– Это да, но проф рвал и метал. Он решил, что мадам каким-то образом добралась до лекарств с дурью, они у нас есть, конечно, только под замком, – ну и разговелась после поста, вот все безобразие и случилось.

– Логично. Это самое разумное объяснение.

– Вот он и вызвал всех – трясти, чей недосмотр. Опять же, она кричала, психи переполошились, все сестры и санитары должны были при деле быть. Только знаешь? Из аптеки ничего не пропало. И хоть вскрытия не делали – без разрешения мужа нельзя, – не похоже, чтоб она отравилась.

– Отчего ж она умерла?

– Паралич сердца.

– А причина?

– Ролли говорит…

– Какой еще Ролли?

– Ну, доктор Штейнберг, его Роальд зовут… Короче, он говорит, что организм больной был заметно истощен: сначала злоупотреблением наркотическими веществами, а потом их отсутствием. В таком состоянии сильное потрясение может вызвать сердечный приступ. Только неизвестно, поведется ли на это господин Ламорис. Слушай, что за кислятину ты пьешь? Уж лучше бы пиво…

Причина смерти та же, что и Бекке, думала я, пока Либби приканчивала остатки вина. Муж-пароходчик, может, в глубине души и рад избавиться от жены – психопатки и наркоманки, но вполне способен возбудить судебное дело против профессора. Тут пришить можно что угодно: от недобросовестного лечения до убийства. Тем более что усопшая была молодой женщиной, на смерть от естественных причин списать будет затруднительно.

– В общем, все сейчас издергались, если что, клинику и прикрыть могут, а никому неохота, место-то приличное… вот я и сказала Ролли, что у тебя вроде как есть кто-то в полиции.

– С чего ты взяла?

– Ну, уж совсем за дуру меня не держи, а? Больно много ты иногда знаешь.

– Эх, Либби, кто тебя за язык тянул…

– И вот, он надеется, что ты нам поможешь.

– Угу. – И почему мне приходится быть такой доброй-бескорыстной? – А вы взамен предоставите мне необходимые сведения. Ты, к примеру, принесла, что я просила?

– Думаешь, забыла? А вот и нет.

Она выложила на стол пару листов бумаги, исписанных крупным ученическим почерком. В школе Либби всегда хвалили за то, что она так разборчиво пишет, а меня – наоборот.

Список персонала клиники и список пациентов.

Ну, для начала посмотрим чисто количественно. В клинике пять врачей, включая самого профессора, восемь сестер милосердия, шесть санитаров, три уборщицы, два охранника. И на данный момент – шестнадцать пациентов мужеска и женска полу.

– Прачечная у вас своя?

– Нет, мы стирку на сторону отдаем. Иначе бы я вписала прачку.

– Ладно. Транспорт, как я понимаю, тоже наемный.

– У профа есть свой выезд. При доме. А вообще, если нужно, нанимаем.

– Два охранника – это без ночного сторожа?

– Нет, вместе с ним.

– Все равно народу получается изрядно. И твой Ролли сказал, что они проверили всех. Не смешите мои пантуфли. Для того чтобы разобраться, кто у вас там пакостит, надо или обстоятельно проверять каждого, используя полицейские данные, или располагать какими-то особыми возможностями. Потому что, по правде, это мог быть кто угодно, кроме тебя – потому что безобразия начались до твоего прихода. Хоть сторож… а что, – я оживилась, – ему-то как раз было очень легко перепугать больных. Он ведь у входа дежурит, так? Заступает вечером. Мог незаметно пройти в коридор, когда там был Бекке, или в сад, где гуляла мадам Ламорис.

– Да зачем же Патрику это делать?

– Мало ли. Жалованье низкое, или кто-то из врачей нахамил… заметь, я не настаиваю, что это был он. Я просто хочу сказать, что профессор недостаточно тщательно проверял своих людей.

– Что же, так доктору и передать?

Либби, несомненно, была разочарована.

– И это тоже. Скажи ему – если Ламорис обратится в полицию, я постараюсь выяснить, что там делается. Хотя разумеется, повлиять на ход следствия я не могу.

– И что ты с этого будешь иметь?

– Вот когда у тебя или у доктора, или у вас обоих будет ночное дежурство, позовете меня. Поищем злоумышленников, как в прошлый раз собирались. Зайдешь за мной или оставишь записку у дядюшки Якоба.

На том и порешили. Честно говоря, я не вполне знала, что предпринять. Разумеется, я собиралась сделать из этого статью, когда основательно разберусь в происходящем. Тема мошенничества в клинике вполне мне подходила. Но если там происходят убийства? Я, понимаете ли, считаю, что в таких случаях нужно предоставить дело профессионалам.

Если, конечно, это убийства.

И если полиция решит заняться этим делом.

А я, между прочим, еще не все книжки из библиотеки изучила. Успела прочитать только опус про виконтессу-мученицу. Наилучшее средство от бессонницы. Такие книжки надо вместо лауданума прописывать. Остались, стало быть, еще памфлеты. Хотя что они могут дать? Как будто я образцов подобной литературы не читала. Да собратья порой такое гонят! Но, по правде, наличие цензуры, от которой многие журналисты так стонут, в некоторых отношениях укротило обличительный пыл. То, что раньше шло за обличение пороков прогнившей аристократии, теперь попадает под статью «порнография».

В одной из брошюрок этим катком по Кларе-Виктрикс и проехались, клеймя порочные оргии, которые она якобы закатывала в своем особняке. Главной приманкой памфлета было описание подробностей оргий. Ну, может, она их и закатывала («в то время, как народ голодает!»), но к нашей истории оно вроде никак не пристегивается. А вот другой памфлет оказался поинтереснее. Здесь виконтесса обличалась не столько в «противоестественных пороках» (хотя «постыдные оргии, сопутствующие колдовским шабашам», поминались), а в занятиях некромантией. Это, между прочим, могло способствовать распространению мрачных слухов об особняке. Некромантия – это ведь вызывание мертвых, да? Кстати, я знаю немало людей – от университетских профессоров до дамочек из общества, – кои увлекаются спиритизмом. Одни публично вызывают духов усопших, другие на это таращатся и выкладывают денежки. Однако никто их колдунами-ведьмами за это не клеймит. Это прогресс или наоборот? Ну ладно, сие вопрос риторический, а вот у Клары-Виктрикс вроде все обстояло серьезно. Анонимный автор смачно расписывал, как злобный карнионский маг Фамира с помощью черного зеркала (где-то я уже про такое зеркало читала, только не помню где), взывал к темным силам, и из-за пределов нашего мира выходили жадные тени, что рыскали вокруг, жаждая жертв (а народ голодает, да), таясь во мраке и выжидая, когда опустится тьма… Черт. Автор этой фигни явно получил классической образование. «Одиссея»! Там тоже теням, чтоб заговорить, нужно было напитаться кровью.

А может, и не «Одиссея», может, он из каких-то других источников передирал. Что-то автор уж очень напирает на карнионское происхождение шарлатана. Возможно, впрочем, он просто не любил южан… или сам был южанином. Одно другого не исключает.

Надо будет копнуть в этом направлении. Хотя у меня будет достаточно других забот. Не говоря уж об основной работе. Статья о строительстве метрополитена вышла, и возымела некоторые последствия, с которыми надо было разбираться.

Через пару дней я получила записку от Либби. Она просила меня подойти к черному ходу в клинику к девяти часам вечера. В это время пациенты уже ложатся спать, а из персонала остаются только те, у кого ночное дежурство. Нам никто не помешает. Она меня встретит и проводит, куда надо.

В прошлый раз мы прошли через парадный вход, у которого дежурил Патрик. Любопытно, ему выходной день, то есть ночь, полагается? И кто его тогда подменяет? Но сейчас мне не предстояло с ним встретиться.

Черный ход, как рассказывал доктор Штейнберг, по ночам запирался, я была не в курсе, что у них там, замок или задвижка, но в любом случае Либби дала понять, что дверь будет открыта.

Я обошла ограду, окружавшую клинику, обнаружила там калитку и пересекла двор. Откровенно говоря, я была рада, что не пришлось идти через сад. Не понравился он мне, и пусть считают это сугубым эстетством. И не говорите мне, будто это из-за того, что днем там гуляли сумасшедшие.

Звонка на задней двери не было, пришлось стучать. Либби открыла незамедлительно. Свет здесь был потушен, и Либби держала в руках керосиновую лампу. Мы двинулись по коридору. От лампы струился желтоватый свет, разрезавший окружающий мрак. Если б сейчас было лето, этот свет наверняка приманил бы мошкару. Но сейчас осень…

– Здесь нашли Бекке? – Я остановилась.

– Наверное. Это ж было до моего прихода. И что ты здесь собираешься найти?

– Да… если и было что, то давно убрали.

Лестница. Не парадная, как тогда, а боковая. Если вдуматься, сколько бы я ни прочитала, о здании я знаю очень мало. А верить надо тому, что видишь собственными глазами. Я видела лишь коридоры и круглую гостиную. А помимо палат здесь есть врачебные кабинеты, процедурные, комнаты сестер и санитаров и хозяйственные помещения. И разгадка мошенничества… ладно, убийств, может скрываться везде.

Либби толкнула дверь, пропуская меня вперед, сама осталась в коридоре.

Лампа под зеленым абажуром с фестончатой бахромой горела на письменном столе, освещая картонные папки с документами, сложенные аккуратной стопкой, бархатные гардины, золотые корешки книг, рядами теснившихся на полках, и человека в кресле.

Только это был не доктор Штейнберг.

– Здравствуйте, барышня Тайрон.

– Здравствуйте, профессор.

– Вы как будто не удивлены.

– Нисколько. О нет, не думайте, сестра Декс не проболталась.

– Тогда как вы догадались?

– Когда обнаружила, что калитка не заперта. Не думаю, что по нынешним обстоятельствам в вашей клинике проявляют такую небрежность.

– И вы все равно пошли дальше?

– Разумеется.

– Вы так любопытны? Или просто упрямы?

– И то, и другое. Кроме того, по мне так лучше, что вы все знаете.

– Почему же вы сразу мне не рассказали, зачем здесь появились?

– Я предпочла бы, чтоб это сделал доктор Штейнберг.

Иначе бы выглядело так, будто я его выдаю начальству. Нет уж, пусть лучше сам признается. К тому же врач скорее прислушается к своему коллеге, чем к посторонней девице, тем более репортерше.

Эти соображения я Сеголену не выкладывала. Если такой умный, сам догадается.

– Вы не боитесь?

– Что вы меня выставите со скандалом? Это издержки нашей работы. А приказать санитарам меня побить – как-то не в вашем духе.

О том, что у меня в сумке револьвер, а в кармане кастет, я тоже не стала говорить. Кстати, они и в прошлый раз там были.

– Не в моем. Но я могу подать на вас в суд. Или на вашу газету. За диффамацию.

– Да? Я не опубликовала ни строчки против вас и вашей клиники. И даже не написала.

– Так вы не намерены публиковать скандальную статью против моих методов лечения?

– Я намерена узнать, кто стоит за событиями, приведшими к смерти двух пациентов. И вы должны быть заинтересованы в этом больше всех.

– А вам не приходило в голову, что преступник – это я? – Он усмехнулся. – Ваши собратья по перу, науськанные моими научными противниками, именуют меня шарлатаном. И готовы обвинить во всем, вплоть до убийств.

– Полно, профессор. Я не разбираюсь в медицине. Зато неплохо разбираюсь в шарлатанах. Вы не из их числа.

– Вот как? Это лестно. Кстати, можете сесть.

Вообще-то, даме стоило бы предложить сесть сразу. Ну да бог с ними, с джентльменскими манерами, видывали мы и похуже.

– Так зачем вы все-таки пришли, Хелен Тайрон?

– Господин Ламорис не стал обращаться в полицию, насколько мне известно.

Он кивнул.

– И меня это огорчает, – продолжала я. – Не потому что я желаю зла вам и вашей клинике. Но полиция, возможно, нашла бы злоумышленника. А так он остается на свободе. Здесь я вижу два варианта. Он достиг своей цели и при том не понес наказания. Либо он – или она – будет продолжать свою деятельность и вредить клинике. И то, и другое плохо.

– Так что же, по-вашему, следует предпринять?

– Найти преступника самим. И у вас лично, профессор, для этого больше возможностей, чем у меня или доктора Штейнберга. Может, больше, чем у полиции.

– Каким образом? Я врач, исследователь, а не сыщик.

– Именно. Я не бывала на ваших публичных сеансах, но знаю о них, а также читала ваши статьи. Вы используете гипноз как метод лечения. Причем доказываете, что это не следствие действия магнетического флюида, как уверяют магнетизеры, а просто внушение.

– Верно. Опыты Шарко и Бернгейма также доказывают…

Я перебила его, понимая, что, если профессор сядет на любимого конька, его не остановить.

– Даже ваши противники признают, что вы очень сильный гипнотизер. Так что же вам мешает применить свой дар, чтобы выявить преступника?

– Вы понимаете, что говорите, молодая дама? Вы хотите, чтоб я нарушил врачебную этику?

– При чем здесь врачебная этика? Я же не уговариваю вас вредить больным с помощью гипноза. А вот поспрошать персонал и не дать возможность солгать вам – почему бы нет? Это никому не повредит, а только принесет пользу.

– Роль змеи-искусительницы вам совсем не идет. Ступайте и не пытайтесь больше проникнуть в клинику (величественно так, прямо «иди и не греши»). Тогда я не стану подавать в суд.

– Кстати о суде. Ламорис ведь может потребовать через суд денежной компенсации.

– Идите, я сказал! Вас проводят.

Либби и доктор Штейнберг дожидались за дверью. Вид у обоих был виноватый.

– Ты ведь не сердишься? – сладким голосом пропела моя школьная подруга.

– Ну что ты, – искренне ответила я.

– Вы очень добры, – сказал доктор.

Он ошибался. Я совсем не добра. Просто при моей работе привыкаешь не обольщаться насчет окружающих и относиться к ним снисходительно.

– Понимаете, я не мог обманывать профессора…

– Не стоит оправдываться. Идемте, – на лестнице я спросила: – Вы ведь слышали, что я говорила профессору?

– Да. По правде говоря, Ламорис грозил судебным иском, и профессор этого опасается. Дело даже не в том, что ему придется заплатить, а в том, что труд жизни профессора будет дискредитирован, и мы лишимся пациентов.

– Я не об этом, доктор. Я о возможности использовать гипноз. Профессор прислушается к вам. Подумайте об этом, когда Ламорис заявится вновь. Не исключено, что именно он измыслил интригу, чтоб избавиться от жены, да еще и обогатиться за ваш счет.

Они выпустили меня с главного входа, и Патрик кивнул мне при этом, как старой знакомой. Доктор проводил меня до ворот, и в глубине души я была ему благодарна. Ну не нравился мне этот сад, и все. И не говорить же благоразумному доктору Штейнбергу, что у меня бабушка из Карнионы, а тамошние жители чувствительны к некоторым вещам.

Профессор Сеголен сказал, что я не гожусь на роль змеи-искусительницы. Черта с два он понимает в искусителях. Или путает их с обольстителями-обольстительницами. Тут главное – вовремя и к месту бросить зерно, и оно точно прорастет. Сам проф в силу собственной честности не додумался бы применить даденный ему от природы дар не по прямому назначению. Но чуть подтолкни его в правильном направлении – он непременно соблазнится, как ребенок новой игрушкой. Убедит себя, что это ради блага его же пациентов. Конечно, не сразу, надо несколько дней, чтоб он дозрел. А пока можно было заняться своей непосредственной работой – и кое-что выяснить относительно упомянутых в книгах фигурантов.

А потом ко мне пришла Либби. Смущение ее давно испарилось, она знала, что я не лицемерила, сказав, что не сержусь.

– Проф хочет тебя видеть, – сказала она. – Ему Ролли напел, что ты в истории хорошо сечешь, очень складно все про виконтессу объяснила, какая она была на голову больная и про то, как хотела в круглой комнате спрятаться. Вот он и велел тебя позвать, может, ты еще что про это дело читала.

– Отчего же нет? – Мне всегда было недолго собраться. Сегодня погода была хмурая, следовало к жакету прибавить пелерину и водрузить на голову шляпу.

По пути я бросила:

– Он опрашивал персонал?

– Ну да… сразу после того начал, как этот Ламорис приходил, скотина жадная. Проф долго с ним толковал наедине. А потом начал всех вызывать и беседы водить. И Ролли при нем.

Вот, значит, как. Скорее всего, Штейнберг подбросил шефу идейку, что все безобразия могут быть хитроумным планом пароходчика – убрать жену и деньги получить за это.

Я, кстати, вовсе не была уверена, что Ламорис – преступный интриган. Так же, как не уверена, что сторож – исполнитель его черных замыслов. Может, да, а может – нет. Говорю же – я не обольщаюсь насчет людей.

Итак, Ламорис затребовал компенсацию и вывел профессора из себя – то ли сумму непомерную заломил, то ли вел себя слишком нагло. И доктор не устоял перед искушением. А потом вошел во вкус.

Очень похоже на правду. Только из этого следует, что Ламорис, может, и жадный наглец, но в преступлении не повинен. Иначе не потребовалось бы допрашивать остальных.

Что ж, не будем забегать вперед.

Я впервые посещала клинику Сеголена открыто. Не могу сказать «и при свете дня» – время клонилось к вечеру, но все равно, раньше, чем в прошлые разы.

По этой же причине у дверей дежурил не Патрик, а другой охранник. Очевидно, его предупредили, что Либби приведет посетительницу, и он ни о чем не спрашивал.

– Нам в демонстрационную, – сказала моя спутница. Как будто я уже была курсе, где у них тут что.

Как выглядит демонстрационный кабинет, я могла себе представить по описаниям в разных статьях – Сеголен охотно давал открытые сеансы, доказывая преимущества своей методы. Так оно и было – очень большая комната на первом этаже, скорее даже зал. Впечатление усиливали возвышение, на котором проф проводил свои демонстрации, и несколько рядов кресел у противоположной стены. Сам профессор и занимал одно из зрительских мест. А на демонстрационной эстраде стоял доктор Штейнберг. На середину зала были выдвинуты два стула спинками друг к другу. И на одном из них восседал Патрик. Другой пустовал.

– Хорошо, что вы не промедлили, – сказал профессор. – Сестра Декс, сходите за старшей сестрой Херлихи.

Либби подчинилась. Патрик, что характерно, никак не отреагировал на мое появление. Зато Штейнберг слегка наклонил голову в знак приветствия.

Я медлила высказываться. Нужно было подобрать правильные слова, чтоб не выдать ничьих тайн и не оскорбить ничьего самолюбия.

– Вам удалось установить виновных, профессор? – наконец спросила я.

– Я провел некоторые исследования. Не могу сказать, что совсем безрезультатно, однако в качестве побочного эффекта столкнулся с неким феноменом, покуда непонятным. Возможно, вы, благодаря знакомству с историей этого дома, поможете прояснить его природу. – Он перехватил мой взгляд на Патрика. – Пусть вас не смущает присутствие сторожа. Он будет участвовать в демонстрации. Садитесь и смотрите.

Я заняла место в зрительском ряду.

– Вам приходилось когда-либо слышать о таком явлении как трансферт?

– Нет.

Вообще-то я знала, что так называется банковская операция, но сомневалась, что профессор именно ее имел в виду.

– Это опыт, впервые проведенный профессором Шарко в лечебнице Сальпетриер. Первоначально он заключался в следующем. Двое пациентов находятся в близком контакте, но не видят друг друга и подвергаются гипнотизации. К больному органу одного из пациентов прикладывается магнит, а затем переносится на аналогичную часть тела другого пациента. Шарко установил, что боль у первого пациента исчезает и возникает у второго, как бы переносится на него. Однако я развил этот эксперимент…

В дверь постучали.

– Звали, профессор? – раздался женский голос.

– Входите, сестра Херлихи.

Рядом с вошедшей женщиной в форменном платье, фартуке и чепце не только я, но и Либби могла бы сойти за тонкую тростинку. Притом она была не столько толстой, сколько плотной, ширококостной, того телосложения, что отличает рыночных торговок, рыбачек и нередко – больничных сиделок.

– Идите сюда, сестра. Я позвал вас, чтобы вы помогли провести процедуру.

Она оглянулась, недоумевая, поскольку в помещении не было пациентов и почти не было зрителей. Но здесь не были приучены возражать профессору. Сестра Херлихи, повинуясь его жесту, уселась на свободный стул спиной к Патрику.

Затем Сеголен взмахнул рукой, и раздался глубокий чистый звук. Я вспомнила! Про это я тоже читала. Другие гипнотизеры погружали пациентов в сон, концентрируя их внимание на каком-нибудь блестящем предмете. А Сеголен использовал камертон, гораздо больше обычных размеров. Он был подвешен над эстрадой, и Штейнберг сейчас по нему ударил.