Царская внучка

Придется вспомнить курс военной подготовки в институте и полюбить стрельбу. Не очень, конечно, деликатное занятие, но с волками жить… Что у нас там еще в досье на тетушку?

Остаток дня проводила она в манеже, катаясь верхом, в чем ей очень способствовал любовник – Бирон, пропадавший в манеже и конюшне целыми днями. Летом же Анна Иоанновна превращалась в страстную охотницу, выезжавшую со сворой гончих на травлю зайцев и лисиц, ловлю зверей в силки и капканы, чтобы затем перевести своих четвероногих пленников в дворцовый зверинец.

Верхом я вообще никогда не ездила. Значит, придется научиться. Ежели буду сиднем сидеть в своих комнатах, да книжки почитывать, как делала настоящая принцесса Анна Леопольдовна, то повторю ее судьбу от и до. Брак с каким-то второсортным австрийским принцем, ребенок, рожденный для того, чтобы провести жизнь в заточении, ссылка в Холмогоры после государственного переворота, учиненного дорогой кузиной Елизаветой Петровной и смерть родами в возрасте двадцати восьми лет. Вот оно мне надо?

Но все-таки пунктом номер один в моем плане должно быть неукоснительное соблюдение правил личной гигиены. Номер два – подружиться с самым влиятельным церковным деятелем тех времен – Феофаном Прокоповичем, позаниматься с ним вопросами православной веры, сделать своим верным союзником и помощником. И номер три – создать свой собственный «малый двор», чтобы не скучать в обществе мадам Адеракс, с которой вообще надо бы расстаться, и худо-бедно протянуть годика три-четыре, дабы иметь возможность самой решать свою судьбу.

Очень красивый план, только вот осуществить его будет сложновато. Тетушка по-человечески общалась только с шутами и приживалками, государственные дела передала практически бесконтрольно в ведение Андрея Ивановича Остермана – обрусевшего немца, давно состоявшего на жаловании у австрийского двора. Русская аристократия пребывала в страхе и загоне…

Ну, вперед! Раз уж мне выпал второй шанс: начать жизнь заново после пятидесяти лет, то нужно его использовать так, чтобы не было мучительно. Я не могу внедрять тут новые технологии и развивать российскую промышленность, поскольку ни уха ни рыла в этом не смыслю. Не могу заняться преобразованием армии – не женское это дело, потешного полка с превращением оного в преданную мне гвардию, у меня не может быть по определению. Что остается?

Политика, черт бы ее побрал! Ментальность человека двадцать первого века против ментальности века восемнадцатого. Бесценный багаж знаний о том, что будет, если не вмешиваться в ход событий.

Но первым делом – помыться.

– Ваше императорская величество, баня готова, – доложил возникший в дверях лакей.

Вот это правильно. Пойдем-ка мы все… в баню. На свежую во всех смыслах голову и думаться будет куда легче.

Глава вторая. Благодать божия

– Вижу, ваше высочество изволило продолжить чтение труда моего скромного…

Владыко Феофан появился в моих покоях как всегда бесшумно. Вот уже полгода как я прилежно вникала во все премудрости православного богословия, а чтобы не сойти с ума на этой почве, изучала и вполне светский труд того же владыки – «Историю об избрании и восшествии на престол государыни Анны Иоанновны». Довольно интересное, кстати, чтение, если не обращать внимание на совершенно неприличную и беспардонную лесть в адрес моей августейшей тетушки. Которая, впрочем, сама книгу прочесть не соизволила, хотя и наградила ее автора перстнем несметной ценности.

– Читаю, владыко, – смиренно отозвалась я. – И в великом недоумении пребываю: ужели единою силою церкови трон моей тетушки нерушимо воздвигся?

– Почему ваше высочество так решило?

– Да вот же, написано:

«Архиереи же синодальные учли домогаться, чтобы больше не отлагая, собраться и совершить благодарственное молебствие, чему уже и не спорил никто. Повелел же Синод диаконам возносить Государыни имя с полною монаршьею титлою, самодержавие в себе содержащее. Что и сделано, да то ж верховным весьма не любо стало, и каялись, что о том прежде запамятовали посоветовать. И когда же в тот день Синод посылал во все страны письменное титулование Государыни формы, посылали и они, но титлы самодержавия уже прежде обреценой, переменить не посмели…»

– Так оно и было, – пряча в глазах усмешку, отозвался Феофан. – По церквам да соборам государыню самодержицей величали. Вот и не дерзнули персоны знатные свои крамольные мысли высказывать.

– А потом уже и не могли ничего сказать, – хмыкнула я. – Эвон как тетушка супостатов своих по острогам да монастырям разогнала.

– На то и самодержица, – уклончиво отозвался Феофан.

Этот дядька, ровесник той мне, которая еще не родилась сейчас, сильно мне импонировал. Воистину, государственного ума мужик, а как начнет словесные кружева заплетать с цитатами из Святого писания – и захочешь возразить, да нечего. Я и не возражала, только училась. Начали-то с молитв – половины я просто не знала, а те, что приехали со мной из будущего, тут читались немного по-другому.

Правда, незнание мое того, что тут каждый ребенок с пеленок ведал, мне прощали: от отца-лютеранина произошла, в стране еретиков родилась, а потом за бабкиным подолом отсиживалась, точнее, отлеживалась. Маменьке моей, правда, владыко пару раз строго выговаривал, что негоже дщерь малую в забросе держать и обрядам дедовским не учить. Могла бы, де, и в церковь чаще со мной хаживать, и молитвы утром и вечером читать. Маменька смиренно слушала и сокрушенно вздыхала:

– Грешна, владыко, уж не гневайся.

Она до смерти боялась, что Феофану станет известно, какую жизнь она вела на самом деле. Хотя об этом знала последняя кухонная девка, маменька наивно полагала, что владыко выше таких пустяков и вникать в них не станет. От исповеди же у него она уклонялась всеми правдами и неправдами. А Феофан видел ее насквозь, но не хотел слишком суровым отношением сердить императрицу: родная сестрица ведь, кровиночка. Зато с меня спрашивал по полной, так сказать, программе.

И я старалась, как могла. Хотя, честно говоря, вникала во все эти «таинства» с одной-единственной целью: обрести надежного союзника на будущее. Церковь тут пользовалась таким влиянием, о котором я – даром что прочла в своей прежней жизни массу исторической литературы – даже и не подозревала. Фигу с маслом, а не престол самодержицы всероссийской увидела бы моя тетушка без божьей помощи – в прямом и переносном смысле этого слова.

А сейчас тётушка, видать, крепко запамятовала, кому она престолом обязана. И владыку Феофана, хоть и привечает, но больше своих немецких советчиков слушает. Передать не могу, как это меня бесило. Ведь русская же баба, род свой ведет от Романовых и Милославских, племянница самого Петра Великого, а втрескалась по уши в немецкого конюха в Митаве своей занюханной – и последние мозги отшибло.

Про меня после первых нескольких заполшных дней благополучно забыли. О том, чтобы все-таки крестить меня в православную веру, и речи больше не было. Я использовала эту передышку, чтобы хорошенько осмотреться, освоиться и потом уже, благословясь, приступать к главному делу: перекраиванию своей не слишком завидной судьбы. Но одна я с этим справиться, разумеется, не могла. А придворные, с подачи тетушкиного полюбовника, смотрели на меня, как на пустое место.

Так что пока все надежды я возлагала на своего духовного наставника. Он-то знал, что тетушка определила меня в наследницы престола российского, да только ей все недосуг было заняться этим вопросом капитально. Объявить, например, свою волю, заставить армию и народ присягнуть мне, как будущей императрице.

Нет, они с моей дражайшей маменькой затеяли умопомрачительную комбинацию, вошедшую потом во все учебники по истории: выдать меня замуж, дождаться рождения ребенка, и вот его-то и объявить наследником короны Российской империи. Даже заставили войско и Сенат, точнее. То, что от Сената осталось, присягнуть тому, что породит чрево мое. Ну, что с дур взять? По-моему, как раз тогда и начало складываться четкое представление о том, что Россию умом понять невозможно.

– Владыко, – спросила я, – тётушка вам ничего не говорила о том, когда же меня, наконец, окрестят в православие?

– Увы, ваше высочество, – сокрушенно покачал головой Феофан, – у ее императорского величества столько неотложных дел. Я намекал…

– Так, может быть, не намекать надо, а прямо сказать?

– Кто я, и кто ваша августейшая тетушка, – вздохнул Феофан.

– На ее месте, – нагло заявила я, – я бы давным-давно патриаршество на Руси восстановила и вас бы во главе русского духовенства поставила.

Глаза Феофана вспыхнули каким-то совершенно уж немыслимым огнем. Я поняла, что очень грамотно нащупала «болевую точку»: спит владыко и видит себя патриархом всея Руси. И без того все священники его, как огня боятся, а уж тогда…

– Но это, конечно, не моего ума дело, – поспешила я слегка опустить владыку с небес на грешную землю. – Наследником престола неизвестно, кто будет, а меня еще даже крестить не удосужились.

– А если бы по воле Божьей ваше высочество стало бы наследницей престола российского? – вкрадчиво осведомился Феофан.

– На все воля Божия, – смиренно потупилась я. – Только тогда собрала бы я подле себя мужей мудрых и благочестивых, дабы советами их руководствоваться и поступать в соответствии с ними и по обычаям православным.

Феофан молча перебирал четки. Прикидывал, видно, выгодно ему или нет помогать мне. Ведь еще существовала очень даже законная наследница престола – принцесса Елизавета Петровна, приходившаяся мне сводной тётушкой. Мы с ней виделись пару раз на дворцовых приемах: в принципе, симпатичная, смешливая деваха со смазливой мордочкой и колоссальным интересом к противоположному полу.

Мне она даже понравилась, но… историю я помнила прекрасно. Эта сексуально озабоченная красотка первым делом законопатила все мое семейство в холмогорский острог, а первенца и вовсе в Шлиссельбургскую крепость заточила. Так что приходилось выбирать между личными интересами и личной симпатией.

– Принцесса Елизавета в народе, я слышала, особой любовью пользуется, – прервала я затянувшуюся паузу. – И потому, что проста, и потому, что на крестины к солдатам да простолюдинам ходит. Вот когда приму святое крещение…

– И что тогда сделает ваше высочество? – оживился Феофан.

– Первым делом поеду на богомолье по монастырям, которые вы, владыко, мне посоветуете. А потом каждый день буду службы по разным церквам отстаивать, дабы видел народ мое прилежание к истиной вере и благочестие.

– Мудро, мудро… – пробормотал Феофан.

– А вторым делом постараюсь тетушкино окружение от иноземцев-еретиков почистить. Может, они и умом сильны, но неужто на Руси православных умников не найдется? Взять хотя бы Волынского…

– Зело горд и спесив вельможа сей, – нахмурился Феофан.

– Гордыню-то и смирить можно. А ежели дать ему делом настоящим заняться, так спесь сама уйдет.

Владыко посмотрел на меня как-то странно и после небольшой паузы изрек туманную фразу:

– И младенцев Бог по милости своей может разумом наделить…

После чего предложил перейти к очередному уроку. Я не стала возражать: Феофану явно нужно было хорошенько осмыслить то, что он от меня услышал. Вести беседы на государственные темы он пока был не готов.

Да, от своей «воспитательницы», мадам Адеракс, я благополучно отделалась. Настучала главе Тайной Канцелярии Андрею свет Ивановичу Ушакову, что прошлое этой персоны смутно и невнятно. Ушаков копнул – и выяснил то, что мне и без него было известно: мадам Адеракс в недавнем прошлом содержала «веселый дом» то ли в Дрездене, то ли в Бремене. В Россию же приехала по рекомендации… Остермана. Ох, и получил же канцлер от моей тётушки! Даже умирающим прикинулся, хотя, возможно, и впрямь заболел от страха.

Вместо этой самой мадам я потребовала дельных учителей, дабы изучать то, что каждая принцесса в Европе знать обязана: историю, географию, изящную литературу. Последнюю мне теперь преподавал Василий Тредьяковский, которого я вытащила из нищеты и забвения московского. Попутно мы с ним переводили на русский язык Вильяма Шекспира. Начали с сонетов и весьма в том преуспели, благо почти все эти произведения в переводе еще не родившегося Маршака я знала наизусть. В скором времени собирались подступиться и к «Гамлету».

Августейшая тетушка с сиятельной матушкой глядели на это когда сквозь пальцы, когда – с тупым недоумением. Но тётушку я умаслила тем, что попросила обучить меня стрельбе: из ружья и из лука. Глаз у меня в прежней жизни был верный, а в этой я пока еще имела стопроцентное зрение и достаточно твердую руку.

Угодила я и тётушкиному фавориту, пожелав обучаться верховой езде. Бирон лично подобрал мне лучшую кобылку из собственной конюшни: белоснежную, кроткую, умную. Пришлось, правда, попутно обучиться кое-каким премудростям в области упряжи и ухода за лошадью, но с этим я худо-бедно справилась. Тем более, что принцессе совершенно не обязательно было все это делать собственноручно.

Если бы не все эти занятия, я бы, наверное, померла со скуки. Тётушкино окружение переходило с постели к столу и от стола – под него. Иногда, правда, устраивались балы и приемы, но не слишком часто.

Вот и нынче вечером во дворце предполагался очередной междусбойчик, который тут величали красивым иноземным словом «куртаг». Скучища немыслимая: тетушка-императрица восседает на троне с короной на голове, маменька сидит двумя ступеньками ниже и мечтает о том, чтобы незаметно смыться и провести время в своих покоях с очередным кавалером и парой бутылочек, а тетушкин фаворит, герцог (уже!) Бирон, разодетый в атлас и шелк, расхаживает по зале и удостаивает (или не удостаивает) гостей своим вниманием.

Мое место было – рядом с маменькой, чуть позади нее. Слава Богу, за прошедшее время мне удалось привить ей и тетушке элементарные санитарно-гигиенические правила. Во всяком случае, потом и еще кое-чем похуже от них уже не так разило. Да и придворные перестали являться во дворец с немытыми шеями и грязными ногами: за это можно было угодить в немилость к монархине. Если бы она еще разогнала свое шутовское окружение в вонючих лохмотьях! Но до этого было еще далеко.

На другом конце зала, на небольшом возвышении, восседала законная супруга тетушкиного фаворита – горбатая уродина в драгоценных уборах. Обязательным для каждого из приглашенных было подойти к этому существу и облобызать ей руку. Кто установил такой порядок, мне было неведомо, но я собиралась поломать его в самое ближайшее время. Не своими руками, конечно. Для этого мне нужен был канцлер Остерман – тайный и самый лютый враг фаворита. Стравить двух этих немцев и посмотреть, кто кому глотку перегрызет. С оставшимся же будет легче справиться.

Я читала в своей прежней жизни, что Остерман был не столько умен, сколько хитроумен. Мог заплести словесной паутиной любого и не сказать при этом ничего дельного. На современников это действовало неотразимо, я же четко видела бреши и прорехи в этой защите и намеревалась этим нагло воспользоваться. Бирона я не боялась ни капельки: умом этот вчерашний конюх никогда не блистал.

Как только Остерман появился в поле моего зрения, я тут же поманила его к себе. Канцлер, уже прикидывавший, какие выгоды лично он получит от моего будущего замужества, которое он же и собирался устраивать, подскочил, угодливо выгнув спину.

– Что угодно вашему высочеству? – на хорошем русском языке осведомился он.

В самом начале моего появления тут Андрей свет Иванович попытался было поговорить со мной по-немецки. Но получил жесткий отпор: ежели ты канцлер российский беседуешь с особой российского царствующего дома, то изволь это делать по-русски. Остерман наябедничал тетке, но та от него только отмахнулась: возиться с капризами юной племянницы ей было элементарно лень.

– А вот скажи мне, господин канцлер, – вкрадчиво начала я, – почто твоя супруга, баронесса и урожденная столбовая дворянка, сидит в углу, как нищенка худая. А Биронша к руке своей допускает, будто бы особа царской крови?

Остерман аж побелел. Злословить о супруге фаворита… тут и кнута отведать недолго, да и то если особенно повезет.

– Я плохо понимаю мысль вашего высочества, – забормотал он. – Супруга моя, в девичестве Стрешнева, рода старобоярского и знаменитого, который еще прадедушке вашего высочества исправно служил. А поелику я канцлером являюсь, то и моя супруга… Но дворцовый этикет, установленный как раз для того, чтобы избежать подобных нелепых казусов… В силу вышесказанного, понятно становится, ваше высочество, отчего славная герцогиня Бирон всеми почестями пользуется…

– Ничего мне не понятно, – повысила я голос с расчетом, чтобы нас услышала тетушка-императрица. – Не существует никакого дворцового этикета, уж тебе-то это ведомо. Почему твоей супруге кресло не предложили и к ручке ее не подходят?

С бедняжки-канцлера уже тек холодный пот.

– Так скромна она, ваше высочество, и почести эти ей ни к чему. И без того происхождения высокого, а по моей должности и вовсе одна из первых дам государства…

– А Биронша? – не унималась я.

– Вы о чем там шепчетесь? – раздался долгожданный бас императрицы.

Я смолчала, предоставляя Остерману самому вылезать из той ямки (пока еще ямки) в которую его спихнула.

– Ну, что умолкли? – повысила голос тетушка. – Андрей Иванович, о чем с племянницей моей шушукаться изволишь?

– Ваше императорское величество! – залебезил Остерман. – Ум вашей племянницы столь же остр, как и у вас, и посему беседовать с ней надлежит с почтением, каковое положено принцессе ее происхождения…

– Про происхождение моей племянницы я лучше тебя знаю! – обрезала его императрица. – И про то, что дура она, тоже ведаю. А вот о том, что ты дурак, доселе не знала. На простой вопрос не можешь ответить?

– Тётушка, – ангельским голосом пропела я, – Андрей Иванович недоумение высказал, отчего его жене таких же почестей не оказывают, как супруге герцога. И почему герцогиня Курляндская в России большим почетом пользуется, чем супруга российского канцлера, тоже недоумевал.

Тётушка нахмурила лоб, явно не поняв половины сказанного. Зато фаворит ее, сиятельный герцог Бирон, понял все сразу и аж посинел от злости.

– Мала ты еще о таких вещах рассуждать, – выдала, наконец, императрица. – Чай, найдутся люди постарше тебя и поумнее.

– Воля ваша, тетушка. Я только пыталась понять, отчего одни дамы при вашем дворе выше других…

– Кто это тут выше? – побагровела Анна Иоанновна. – Я единая могу тут высокой персоной считаться, а остальные – холопы и рабы мои. Пожелаю – палачу отдам или в Сибирь загоню. Хоть герцогиню, хоть канцлершу, хоть тебя, сопливку.

– Меня, тетушка, от палача увольте, – дерзко возразила я. – Вот приму святое крещение и постригусь в каком-нибудь монастыре большим постригом. А трон ваш пущай Лизка наследует, или мальчишка голштинский, а то и герцогиня Курляндская, коль скоро она уже сейчас царские почести принимает.

До сего времени моя венценосная тетушка, кажется, даже не замечала, как ведет себя жена ее любимчика, а желающих просветить ее в этом вопросе как-то не нашлось. Но тут она словно прозрела, увидела Бенигну Бирон, восседающую почти что на троне в противоположном конце зала, и…

– Твоя супруга, кажись, на мое место метит? – обратилась она к фавориту. – Много воли взяли, голубчики, не цените нашей царской милости и ласки.

– Ваше величество… – побагровел теперь Бирон.

– Ты смирно за моим креслом стоишь и место свое знаешь, – продолжала бушевать императрица, – а эта горбунья расселась, точно принцесса крови, да еще ручонки свои протягивает для лобызания. Почто сестрице моей и племяннице таких почестей не оказывают? Кто повелел герцогине самовольничать?!

– Принцесса, – прошипел Бирон, подойдя ко мне, – зачем вы настраиваете вашу тетушку против моей супруги?

По-русски он не говорил, но понимал все. Я же за полгода сделала большие успехи в немецком, так что прекрасно понимала его. Но принципиально ответила по-русски:

– И не думала я никого настраивать, очень надо. Просто канцлер удивился, что его супруга не пользуется таким же почетом, как ваша. А я в этих вопросах мало разбираюсь, то не моего ума дело, правильно ее императорское величество изволило сказать.

– Чтобы более никаких возвышений, окромя моего, в залах не было! – продолжала бушевать императрица. – А коли канцлеру моему кажется, что жена его нашими милостями обижена, то может вместе с нею свободно в свое поместье ехать!

– Помилуйте, ваше величество, – непритворно зарыдал Остерман. – В мыслях того не было… Это ее высочество…

– А мое высочество оставь в покое, – оборвала я его. – Сказывают, тебе в поместье с супругой отъехать. И там ждать, пока ее императорское величество не изволит гнев на милость сменить. Так, тетушка?

– Как вы мудры, выше высочество! – с непритворным восторгом воскликнул Бирон.

Краем глаза я заметила, что супруга его каким-то волшебным образом исчезла из залы вместе с возвышением и креслом.

– Ну, раз и ты так считаешь… – озадаченно проговорила Анна Иоанновна. – Тогда пущай действительно канцлер отъедет из столицы. Ныне не понравился он нам.

Остерман зарыдал, причем на сей раз непритворно.

– Москва слезам не верит, – ехидно хмыкнула я, а затем подвинулась ближе к своей августейшей тетушке.

– Вы бы, ваше величество, пока этот плакса тут хнычет, повелели господину Ушакову обыск в его доме учинить. Много интересного сыщется.

– Ты в своем уме? – поразилась императрица.

– В своем, в своем, – заверила ее я. – Более того, о вашем благе пекусь и о вашем величии. Ежели не найдут ничего – велите меня в монастырь постричь навечно.

Аргумент был сильный. Тётушка поманила к себе господина Ушакова, который, как всегда, появился точно из-под земли и отдала ему какое-то короткое приказание. Тот низко поклонился и исчез, а Остерман все рыдал. И пока он рыдал, пустое пространство вокруг него становилось все больше и больше: придворные шестым чувством определяли будущую опалу.

А ко мне снова приблизился Бирон.

– Благодарность моя вашему высочеству беспредельна. Чем могу служить вам?

– Сущим пустяком, – с самой милой улыбкой ответила я. – Убедите императрицу создать Государственный Совет из трех персон при ее высокой особе. Одно условие: персоны должны быть русскими и православными. Нужно укреплять престол, милый герцог, а немецкое засилие, мнится, его только расшатывает.

– Но я…

– А вы останетесь тем, кем были, на том же месте. Пусть только ваша супруга впредь держится поскромнее.

– Клянусь вам…

– Верю и без клятв. Обещаю вам мою дружбу и приязнь, если будете мне союзником. Ведь тетушка только вас на самом деле и слушает, а государство тем временем в запустение приходит. Вам же это невыгодно. Куда лучше будет, ежели Россия воспрянет и воссияет… светом православия.

– К чему вы клоните, принцесса? – нахмурился герцог.

– К тому, чтобы государыня наша восстановила патриархию, императором Петром порушенную. Вас это никак не касается, а простой народ императрицу возлюбит и благословит…

Я просто видела, как в массивной черепушке Бирона ворочаются мысли: выгодно ему это или невыгодно? Выиграет он от того, что на Руси снова будет патриарх, или проиграет. Здравомыслие все-таки одержало верх: какая разница? Он-то в любом случае останется фаворитом и герцогом, да и веру исповедует – лютеранскую.

– Это – русское дело, – важно заявил он.

– Верно, – покладисто согласилась я. – Но императрица высоко ценит ваш ум и вашу деликатность. Вы найдете способ так дать совет моей тетушке, чтобы она посчитала его своей собственной мыслью.

– Вам-то какая корысть? – на всякий случай осведомился Бирон.

– Прямая! – отбросив елейный тон отрезала я. – Коли по воле тетушки дите мое будущее на российском престоле воссядет, то престол этот нужно укрепить всячески. С одной стороны – благословением Божиим, с другой – таким отцом и супругом моим, чтобы держава от этого воссияла. Вам же обещаю: герцогство Курляндское при вас останется, буде вы тетушку мою переживете. От чего – избави Бог!

Заплаканный Остерман все пытался приблизиться к императрице и что-то ей объяснить. Я глазами указала на это безобразие своему собеседнику и тот, отвесив мне напоследок чрезвычайно учтивый поклон, нерушимой скалой встал между уже почти бывшим канцлером и своей любовницей. Маменька моя давно под шумок смылась к себе, и весь куртаг как-то сам по себе рассосался.

Императрица в сопровождении Бирона удалилась в свои покои. А я отправилась к себе, наказав строго-настрого меня ни под каким видом не беспокоить. Сама же, переодевшись в черный плащ и закрыв лицо маской в сопровождении одной только горничной отправилась… правильно, к владыке Феофану на архирейское подворье. Нужды не было, что там давно десятый сон видели: ради такой новости проснутся.