Метаморфозы, или Золотой осел

5. С его словами все единодушно соглашаются и решают и того принять, который считался как бы уже одобренным, и других искать для пополнения шайки. Тогда говоривший вышел ненадолго и приводит какого-то юношу огромного, как и обещал, с которым вряд ли кто из присутствовавших мог сравниться, – ведь, не говоря уже об общей плотности телосложения, он на целую голову был выше всех, хотя на щеках его едва пробивался первый пушок, – прикрытого еле державшимися на нем пестрыми лохмотьями, через которые просвечивали отличавшиеся дородностью грудь и живот.

Вновь пришедший произносит следующее: «Привет вам, клиенты бога сильнейшего, Марса, ставшие для меня уже верными соратниками; мужа великодушного и пылкого, с радостью к вам приходящего, с радостью и примите. Охотнее я грудь под удары подставляю, чем золото себе грабежом доставляю, и сама смерть, что других страшит, мне придает еще больше отваги. Не считайте меня нищим или доведенным до отчаянья и не судите о моих достоинствах по этому рубищу. Я был во главе сильнейшей шайки и опустошал всю Македонию. Я – знаменитый грабитель, тот самый Гем, чье имя повергает в трепет все провинции, и отпрыск отца Ферона, знаменитого, в свою очередь, разбойника, вспоенный человеческой кровью, воспитанный в недрах шайки, наследник и соперник отцовской доблести.

6. Но все прежнее множество товарищей храбрых, все богатство великое в короткий промежуток времени утрачены мной. Случилось так, что я совершил нападение на императорского прокуратора*, получавшего оклад в двести тысяч сестерциев, но дела которого потом пошатнулись, так что впал он в ничтожество. Гнев божества* скрестил наши пути… впрочем, так как история вам неизвестна, начну по порядку.

Был некий славный муж при дворе Цезаря, известный высоким своим положением, – сам Цезарь взирал на него милостиво. Его-то, оклеветанного по проискам некоторых лиц, свирепая зависть подвергла изгнанию. Супруга его, Плотина, женщина редкой верности и исключительного целомудрия, десятикратно разрешившись от бремени, снабдила крепким основанием дом своего мужа. Презрев и отвергнув услады столичной роскоши, эта спутница в изгнании и подруга в несчастье остригла волосы, сменила свои одежды на мужские, надела на себя пояса со спрятанными в них самыми драгоценными ожерельями и золотыми монетами и среди военной стражи и мечей обнаженных, бестрепетно разделяя все опасности, в неусыпной заботе о спасении супруга, непрерывные бедствия, как мужчина, выносила. Претерпев в пути много невзгод на море и на суше, приближались они к Закинфу*, где роковой жребий назначил прокуратору временное пребывание.

7. Но как только достигли они актийского побережья* (где в то время, перекочевав из Македонии, мы рыскали) и с приближением ночи, опасаясь морской качки, расположились на ночь в какой-то прибрежной харчевне вблизи своего корабля, – мы напали на них и все разграбили. Однако нельзя сказать, чтобы мы ушли, отделавшись незначительным риском. Лишь только матрона услышала, как заскрипела дверь, принялась она бегать по комнате и беспокойным криком своим всех переполошила, зовя стражников и слуг своих поименно, сзывая всех соседей на помощь, так что, не попрячься все они кто куда, трепеща за свою безопасность, не уйти бы нам безнаказанно. Но эта достойнейшая (нужно отдать ей справедливость) и исключительной верности женщина, заслужившая замечательными своими качествами милость божественного Цезаря*, обратилась к нему с прошением и добилась быстрого возвращения из ссылки для своего мужа и полного отмщения за нападение. Как только пожелал Цезарь, чтобы не существовало братства разбойника Гема, – тут же его и не стало; такую власть имеет одно мановение великого императора. Вся шайка, выслеженная отрядами вексиллариев*, была рассеяна и перебита, лишь я один, с трудом скрывшись, избег Орковой пасти следующим образом.

8. Надев узорное женское платье, спадающее многочисленными складками, покрыв голову тканой повязкой, обувшись в белые тонкие женские туфли и укрывшись и спрятавшись яод личиной слабого пола, я сел на осла, нагруженного ячменными колосьями, и проехал через самую середину вражеского отряда. Солдаты приняли меня за погонщицу ослов и пропустили без малейшей задержки; не надо забывать, что я тогда был безбородым и щеки мои блистали отроческой свежестью. Но при этом я нисколько не посрамил ни отцовской славы, ни своей доблести: хоть и пришлось натерпеться мне страху, видя прямо перед собою убийственные мечи, все же, скрывшись обманным образом под чужою одежой, в одиночку нападал я на усадьбы и села и сумел сколотить себе деньжонок на дорогу.

И сейчас же, приоткрыв свои лохмотья, он выложил оттуда две тысячи золотых.

– Вот, – говорит, – от всего сердца подарок вашей компании, или, вернее сказать, мое приданое, а также предлагаю вам себя, если вы ничего не имеете против, в вернейшие атаманы, причем ручаюсь, что пройдет немного времени, и каменное это ваше жилище я обращу в золотое».

9. Без промедления и задержки разбойники тут же единогласно выбрали его предводителем и принесли довольно нарядное платье, которое он и надел, сбросив свои богатые лохмотья*. Преобразившись таким образом, он со всеми перецеловался, возлег во главе стола, и избрание его было отпраздновано ужином и обильной выпивкой.

Тут, узнав из разговоров разбойников между собой о попытке девушки убежать, о моем пособничестве и о чудовищной смерти, назначенной нам обоим, спросил он, в каком помещении она находится. Когда его привели туда и он увидел, что она в оковах, он сморщил неодобрительно нос, вернулся обратно и говорит:

– Я, разумеется, не настолько невоспитан и дерзок, чтобы удерживать вас от исполнения вашего решения, но считал бы бессовестным, оставаясь при своем мнении, скрыть от вас то, что мне кажется правильным. Прежде всего прошу верить, что побуждает меня лишь забота о вашей пользе, к тому же, если мнение мое вам не понравится, вы свободно можете снова вернуться к вопросу об осле. Ведь я полагаю, что для разбойников – для тех, по крайней мере, кто ясно понимает свое дело, – выше всего должна стоять прибыль, даже выше, чем желание мести, осуществление которой часто связано с убытком. Если же вы уморите эту девушку в этом осле, то всего-навсего удовлетворите свое чувство негодования без всякого иного возмещения. Потому я считаю, что ее нужно отвести в какой-нибудь город и там продать. Девушка в ее возрасте не может пойти по низкой цене. У меня у самого, когда я еще водился со сводниками, был знакомый, который немало талантов*, полагаю, дал бы за такую девушку, сообразно ее происхождению, чтобы приспособить ее к ремеслу потаскушки; от него бы она уже не убежала, а ваша жажда мщения была бы в какой-то мере удовлетворена, раз она попала бы в публичный дом. Я вам высказываю соображения, которые мне пришли в голову как выгодные; вы же, конечно, вольны в своих мнениях и поступках.

10. Так этот рачитель о разбойничьей прибыли защищал и наше дело – славный спаситель осла и девицы. Остальные, по долгом обсуждении – причем продолжительность этого совещания истерзала мне все внутренности и даже мою несчастную душу, – охотно присоединились к мнению разбойника-новичка и сейчас же освободили деву от оков. А та, едва увидела этого юношу и услышала упоминание про потаскушек да сводников, так радостно начала смеяться, что мне пришло в голову подвергнуть заслуженному осуждению весь женский пол: ведь на моих глазах эта девушка разыграла любовь к жениху молодому и стремление к священному, чистому браку – и вдруг при одном упоминании о публичном доме, гнусном и грязном, приходит в такой восторг. Так что в тот момент вся порода женская и нравы их зависели от ослиного суждения. А молодой человек снова обратился с речью к разбойникам:

– Почему бы не устроить нам молебствия Марсу Сопутствующему, чтобы он помог нам и девицу продать и товарищей набрать? Да, как вижу, у нас и никакого животного, потребного для жертвоприношения, нет, ни вина в достаточном количестве, чтобы пить вволю. Дайте-ка мне десяток спутников – с меня будет довольно, – я отправлюсь в ближайшую усадьбу и оттуда приволоку вам провизии на салийское пиршество.

Он отправился, а оставшиеся разводят огромный костер и из зеленого дерна сооружают жертвенник богу Марсу.

11. Вскоре и ушедшие возвращаются, неся мехи с вином и гоня перед собой целое стадо скота. Выбрав большого козла, старого, косматого, приносят его в жертву Марсу Сопутствующему и Сопровождающему*. Сейчас же готовят роскошный пир. А пришелец тот и говорит:

– Должны вы убедиться, что проворен ваш атаман не только в вылазках и захвате добычи, но и в наслаждениях ваших.

И, взявшись за дело, с необыкновенной ловкостью все искусно приготовляет. Метет, накрывает, варит, колбасу поджаривает, на стол подает красиво, а главным образом – накачивает их всех по очереди то и дело огромными чашами вина.

Тем временем, делая вид, будто нужно еще что-то принести, часто заходил он к девушке: то даст ей тайком взятые со стола кушанья, то с веселым видом поднесет ей выпить, сам предварительно пригубив из той же чаши. Девушка все это с жадностью принимала, и, случалось, что, когда тот хотел ее поцеловать, она сама быстрыми поцелуями предупреждала его желание. Такое поведение отнюдь мне не нравилось.

Ах, девушка невинная, как могла ты забыть свой брак и желанного своего возлюбленного, как могла ты предпочесть едва успевшему стать супругом твоим жениху, которого я не знаю, но с которым сочетали тебя твои родители, этого бродягу и убийцу кровавого? Неужели совесть в тебе молчит, а нравится тебе, поправ чувство, предаваться блуду среди этих мечей и копий? А что, если каким-нибудь манером другие разбойники об этом пронюхают? Опять к ослу прибегнешь, опять под смертельный удар меня подведешь? По правде сказать, отыгрываешься ты на чужой спине.

12. Покуда я, клевеща на нее, с величайшим негодованием приписываю ей всякие низкие побуждения, вдруг узнаю по некоторым их намекам, достаточно ясным для рассудительного осла, что это не Гем, пресловутый разбойник, а Тлеполем, жених этой самой девушки. И действительно, в ходе разговора он начинает высказываться несколько понятнее, не обращая внимания на мое присутствие, словно я был неживой:

– Будь покойна, Харита нежнейшая, скоро все враги эти окажутся твоими пленниками, – и, удвоив свою настойчивость, потчует, не переставая, осовевших и от пьяного дурмана ослабевших разбойников уже совсем не разбавленным, лишь слегка на пару подогретым вином, а сам не пьет.

И, клянусь Геркулесом, у меня явилось подозрение, что он им в чаши подмешал какого-нибудь снотворного снадобья. Наконец, решительно все от вина свалились с ног, все до одного полегли, как мертвые. Тут без всякого затруднения он всех их связал, крепко-накрепко веревками по своему усмотрению стянул и, посадив мне на спину девушку, направился к своему родному городу.

13. Едва мы подъехали к дому, весь город высыпал посмотреть на долгожданное зрелище. Выбежали родители, родственники, клиенты, воспитанники, слуги – с веселыми лицами, вне себя от радости. Действительно, для всякого пола и возраста картина была небывалая и, клянусь Геркулесом, достопамятная – как дева в триумфе торжественно въезжает верхом на осле. Я сам в меру моих сил повеселел и, чтобы не сочли, что я в этом деле ни при чем, навострил уши, раздул ноздри и заревел во всю мочь, огласив все кругом громовым криком. Родители приняли девушку в брачный покой, окружив ее лаской и заботами, меня же Тлеполем в сопровождении большого количества вьючного скота и сограждан повернул обратно. Я ничего не имел против этого, так как и вообще отличался любопытством и теперь очень хотел стать очевидцем поимки разбойников. Мы застаем их связанными больше вином, чем веревками. Отыскав и вытащив из пещеры все имущество и нагрузив нас золотом, серебром и прочим добром, самих их, одних, как были связанными, подкатив к ближайшему обрыву, в пропасть кинули, остальных же, убитых собственными их мечами, бросили на месте.

Радуясь такому мщению, с весельем возвращаемся мы в город. Богатства разбойников были помещены в общественное казнохранилище, а вновь обретенная девица передана по закону Тлеполему.

14. С этой минуты матрона, объявив меня своим спасителем, начала проявлять большую заботу обо мне и в самый день свадьбы отдает приказание до краев насыпать мне в ясли ячменя и давать столько сена, что хватило бы и на верблюда бактрийского*. Но какие страшные проклятия заслуженно посылал я Фотиде, обратившей меня в осла, а не в собаку, когда видел, как домовые псы до отвала наедаются остатками обильнейшей трапезы, похищенными или полученными в виде подачки!

После первой ночи и начатков Венеры новобрачная не переставала с величайшей благодарностью напоминать обо мне своим родителям и супругу, покуда те не обещали ей, что мне будут оказаны величайшие почести. Был собран совет из наиболее уважаемых людей, чтобы обсудить, каким способом лучше всего отблагодарить меня. Одному из них казалось самым подходящим оставить меня при доме и, не утруждая никакой работой, откармливать отборным ячменем, бобами и викой. Но одержало верх мнение другого, который, заботясь о моей свободе, советовал лучше отпустить меня резвиться среди табунов на деревенских лугах, чтобы хозяева кобылиц от моего благородного покрытия имели приплод в виде множества мулов.

15. Итак, сейчас же призывается табунщик, и с длинными предварительными наставлениями поручают ему увести меня. Вне себя от радости, весело побежал я вперед, решив не иметь уже больше дела ни с тюками, ни с другой какой поклажей и рассчитывая, что с получением свободы теперь, в начале весны, мне, наверное, удастся на зеленых лугах найти где-нибудь розы. Приходило мне в голову и следующее соображение: уж если мне в ослином образе оказываются такие знаки благодарности и почести без конца, то, став человеком, я удостоен буду еще больших благодеяний. Но как скоро мы с пастухом очутились далеко за городом, оказалось, что не только никакие удовольствия, но даже ни намека на свободу меня там не ожидало. Потому что жена его, скупая и негоднейшая женщина, сейчас же приспособила меня вертеть мельничный жернов и, взбадривая меня то и дело палкою со свежими еще листьями, за счет моей шкуры приготовляла хлеб на себя и свою семью. Не довольствуясь тем, что, припасая пинту себе, так меня изнуряет, она еще моими трудами молола за плату зерно соседям, а меня, несчастного, после такой работы лишала даже положенного мне корма. Ячмень, предназначенный мне, она тоже пускала в помол и, смолотый моими усилиями, продавала соседним крестьянам, мне же после целого дня такой работы лишь под вечер давала грязных, непросеянных отрубей, обильно сдобренных крупным песком.

16. На удрученного такими бедами жестокая судьба обрушила новые мученья – для того, конечно, чтобы я, как говорится, и дома и на стороне храбрыми подвигами в полную меру мог прославиться. Случилось так, что почтенный пастух мой, исполняя с опозданием хозяйский приказ, надумал пустить меня в кобылий табун. И вот я, наконец-то свободный ослик, весело подпрыгивая и томным шагом выступая, уже принялся выбирать, которые из кобыл всего подходящее для предстоящей случки. Но за сладостной этой надеждой последовала смертельная опасность. Самцы, которых долго и обильною пищей откармливают специально для службы Венере, и вообще-то страшные, да к тому же, во всяком случае, более сильные, чем любой осел, опасаясь моего соперничества и не желая разводить ублюдков, пренебрегли заветами Зевса Гостеприимца и, взбесившись, со страшной ненавистью стали меня преследовать. Тот, вздыбив ввысь могучую грудь, подняв голову, вытянув шею, брыкал меня передними ногами, другой, повернувшись ко мне тучным мускулистым крупом, наносил удары задними копытами, третий, грозя зловещим ржанием, прижав уши, оскалив два ряда острых и блестящих, как топоры, зубов, всего меня искусал. Все это очень напоминало читанную мною когда-то историю о фракийском царе, который своих несчастных гостей бросал на растерзание и пожрание диким лошадям*: до того этот могущественный тиран скуп был на ячмень, что голод прожорливых кобылиц щедро утолял человеческим мясом.

17. Подобным же образом и я был истерзан всевозможными ударами и укусами этих жеребцов и с тоской помышлял, как бы снова вернуться к своим жерновам. Но Фортуна, поистине не насытившаяся еще этими моими мучениями, снова приготовила мне еще одно наказание. Выбрали меня возить дрова с горы и приставили ко мне погонщиком мальчишку, самого скверного из всех мальчишек. Он не только заставлял меня взбираться на высокую гору по крутому подъему и от такого пути по острым каменьям все копыта сбивать, но к тому же еще, как настоящий злодей, без устали обрабатывал меня дубинкой так, что боль от этих ран проникала до мозга костей; причем он всегда попадал мне по правому бедру и, норовя угодить все в одно и то же место, разодрал мне шкуру, и болячка, делаясь все шире, обратилась из небольшого отверстия в большую дыру и даже в целое окно; и все же он не переставал колотить по этой ране, несмотря на то что она сочилась кровью. А дров такое множество на меня нагружал он, что можно было подумать, будто вязанки приготовлены для слона, а не для осла. Вдобавок же, всякий раз как поклажа на одном боку перевешивала, вместо того чтобы во избежание падения снять несколько поленьев и, облегчив немного тяжесть, дать мне вздохнуть свободнее или, по крайней мере, переложив часть груза на другую сторону, уравновесить его, он, напротив того, привязывал камни к более легкому боку, таким образом думая возместить отсутствие равновесия.

18. Не довольствуясь моими муками под непомерным этим грузом, когда мы переправлялись через речку, встречавшуюся по пути, он, беспокоясь, как бы от воды не попортилась обувь, сам еще, вскочив мне на спину, усаживался – этакий незначительный – не правда ли? – привесок к общей тяжести. Когда же случалось мне под непосильным бременем упасть, поскользнувшись на краю грязного, илистого берега, он и не думал, как подобало бы порядочному погонщику, руку мне протянуть, за узду дернуть, за хвост поднять или сбросить часть груза, чтобы я, по крайней мере, на ноги мог встать; никакой помощи изнемогавшему от усталости ослу он не оказывал, а, начиная с головы, как раз до ушей, принимался лупить меня по всему телу…[2] здоровенной дубиной, покуда успокоительное это средство не заставляло меня подняться. Вот еще что он придумал мне на погибель: скрутит острейшие колючки с ядовитыми иглами в пучок и привяжет мне к хвосту в виде висячего орудия пытки, так что, приведенные в движение, они жестоко ранили меня при ходьбе своими убийственными шипами.

19. Таким образом, страдал я от двойной беды, потому что, пущусь ли во весь опор, избегая жесточайших его нападений, – тем сильнее ранят меня болтающиеся колючки; остановлюсь ли на мгновение, чтобы убавить боль, – удары бежать заставляют. Оставалось только полагать, что негоднейший этот мальчишка решил так или иначе меня извести, чем он мне неоднократно и грозил клятвенно.

И правда, случилось однажды дело, побудившее его отвратительную злокозненность к худшим еще выдумкам; как-то раз, когда крайняя его наглость истощила мое терпение, я здорово его лягнул копытами. Тогда он вот какую каверзу против меня измыслил. Навалив на меня целую гору пакли и накрепко связав ее веревками, погнал он меня вперед, а сам в ближайшей усадебке стащил тлеющий уголь и положил его в самую середину поклажи. И вот уже огонь, найдя для себя в тонких волоконцах хорошую пищу, разгорается, усиливается, наконец обращается в пламя; всего меня объял зловещий зной, и не было видно никакого прибежища в крайней беде этой, ни малейшей утешительной надежды на спасение – такой страшный пожар и никакой проволочки не допускал, и всякую способность соображать из головы у меня выбил.

20. Но в жестоких бедствиях Фортуна ласково мне улыбнулась – может быть, для того, чтобы сохранить меня для будущих опасностей, но, во всяком случае, спасая меня от смерти уже предрешенной и стоявшей перед глазами. Увидев вдруг оставшуюся после вчерашнего ливня свежую лужу с грязной водой, я несусь сломя голову и весь погружаюсь в нее и, загасив наконец пламя, освободившись и от груза, и от гибели избавившись, выхожу обратно. Но и тут пакостный и наглый мальчишка этот свой негоднейший поступок свалил на меня и сумел уверить пастухов, будто, проходя нетвердой поступью мимо соседних костров, я по своему почину поскользнулся и нарочно зажегся об них; и со смехом прибавил:

– До каких же пор мы зря будем кормить огненосца этого?

Немного дней спустя придумал он, мне на горе, новую хитрость – куда подлее. Продав в первой попавшейся избушке дрова, которые я вез, и пригнав меня пустым, начал говорить, что не может справиться с моим гнусным нравом, отказывается от несчастной службы при мне, и жалобы свои ловко сочинил в таком виде:

21. – Полюбуйтесь на этого лентяя нерасторопного, дважды осла. Кроме всех прочих провинностей, теперь он меня новыми опасными выходками вздумал допекать. Как только завидит прохожего, – будь то смазливая бабенка, или девушка на выданье, или нежный отрок, – сейчас же, сбросив свою поклажу, иногда и самую попону, пустится, как сумасшедший, догонять людей – странный поклонник, – повалит их на землю, набросившись на них, пытается удовлетворить свою непозволительную и невиданную похоть и, желая дать выход скотским страстям, делает попытки противоестественного соития. Желая воспроизвести поцелуй, тычет он грязной мордой и кусается. Из-за таких дел возникнут у нас серьезные тяжбы и ссоры, а может случиться и уголовное преступление. Вот и теперь: увидев по дороге какую-то молодую приличного вида женщину, сбросил он дрова, которые вез, раскидал их по сторонам, сам же бешено напал на нее и, как умелый любовник, хотел на глазах у всех влезть на женщину, распростертую на земле в грязи. И если бы на женские вопли и рыдания не сбежались прохожие, чтобы оказать помощь, и не освободили ее, вырвавши из ослиных объятий, несчастная претерпела бы, будучи растоптанной и растерзанной, мучительную кончину, а нам пришлось бы ответить головой перед законом.

22. Присоединяя к этим вракам другие речи, чтобы еще сильнее унизить меня с безмолвною моею скромностью, он жесточайшим образом возбудил всех пастухов против меня. Наконец один из них воскликнул:

– Почему же не принести в жертву, достойную его чудовищных соитий, этого всенародного супруга, или, вернее сказать, прелюбодея, для каждого опасного? – И добавляет: – Эй ты, мальчик, отруби ему сейчас же голову, кишки собакам нашим брось, что останется мяса, прибереги на обед работникам, а шкуру, посыпав золою, чтоб высохла, отнесем к хозяевам, без труда свалив его смерть на волка.

Без замедления зловредный мой обвинитель, он же и исполнитель пастушеского решения, радостно, издеваясь над моим несчастьем и не забыв, как я его лягал – жалею, клянусь Геркулесом, что недостаточно сильно лягнул, – принялся точить нож на оселке.

23. Но тут один из этой деревенской компании говорит:

– Не годится такого прекрасного осла зря губить единственно из-за того, что ему ставят в вину чрезмерную мужескую силу и любовную разнузданность…[3] лишаться такого необходимого работника, когда стоит лишь выхолостить его, и он не только не сможет возбуждаться и вы будете освобождены от страха подвергнуться какой бы то ни было опасности, но и сам сделается гораздо жирнее и глаже. Знавал я не то что вялых ослов, а диких и чрезмерною похотью страдавших жеребцов, и даже они, буйные и неукротимые, после холощения делались ручными, кроткими, способными к перевозке грузов и на другую работу годными. Итак, если вы ничего не имеете против моего предложения, подождите немного: мне нужно сходить в соседнее село на рынок, а потом я заверну домой за инструментами, необходимыми для этой операции, сейчас же вернусь к вам обратно и, раздвинув ляжки этому беспокойному и неприятному волоките, оскоплю его, так что он сделается тише всякого барашка.

24. Такое решение вырвало меня из рук Орка, но с тем лишь, чтобы сберечь для самого худшего наказания. Я загрустил и потерю крайней части тела оплакивал, как полную свою погибель. Обдумывал я, как бы продолжительной голодовкой или добровольным прыжком в бездну найти себе смерть: я и в этом случае умру, конечно, но умру, по крайней мере не подвергаясь при жизни никакому увечью. Пока я не спеша занимался выбором способа смерти, ранним утром мальчишка тот, мой погубитель, снова погнал меня обычной дорогой в горы. Привязав меня к свисавшей ветке большущего дуба, он сам прошел немного дальше, чтобы нарубить топором дров, которые ему нужно было везти. Вдруг из ближайшей пещеры высунула сначала огромную голову, а потом и вся вылезла зловещая медведица. Как только я ее увидел, в страхе и в ужасе от такого неожиданного зрелища, всей тяжестью тела осел на задние ноги, голову задрал как можно выше и, оборвав ремень, которым был привязан, бросился что было духу бежать, не только ноги пустив в ход, но и всем телом стремительно скатываясь по кручам; и, наконец, оказавшись на расстилающихся под горою полях, несусь во всю прыть, стараясь ускользнуть не только от громадной медведицы, но и от худшего, чем сама медведица, – мальчишки.