bannerbanner
Государыня-правительница
Государыня-правительница

Полная версия

Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля
На страницу:
2 из 5

Читая переведенное послание герцога Орлеанского, Пётр фыркал, по своему обыкновению, топорща усы, и Аким уже приготовился к худшему. Но неожиданно государь отбросил бумагу и захохотал. Искренне, до слез, что с ним редко бывало.

– Осторожничают французы, – сказал он, отсмеявшись. – Желают и рыбку съесть и…

На крепкое продолжение фразы Аким позволил себе скупо улыбнуться. Даже не улыбнуться – обозначить улыбку.

– Ну и хрен с ними, – все так же весело продолжил государь. – Ты во что, покличь-ка ко мне Остермана, да Толстого. Эти двое самого папу римского магометанином уговорят сделаться. Политес соблюдем, но кота тянуть за хвост не станем. Чтобы через два месяца Лизонька нареченной невестой в Париж отправилась. Да не одна, а с Наташкой-пигалицей. А ты составь черновик письма в Мадрид: будем Петьке инфанту сватать. Пущай гишпанская принцесса у нас подрастает, совместно с женихом. До их свадьбы-то еще – глаза вытаращишь.

Аким поклонился и отправился исполнять поручение, дивясь про себя столь благостному расположению государя. Неужто перестал переживать из-за молдаванской княжны, которая младенчика так и не доносила – скинула? Говорят, помогли ей в этом, да такие персоны, что и подумать страшно. Но, может, оно и к лучшему: император уже не молод, оставлять наследника в пеленках – хуже не придумаешь. А разводиться с нынешней супругой Екатериной Алексеевной и вовсе не время: сие сильно может сказаться на судьбе обеих принцесс.

Нет, все, что Господь ни делает, все к лучшему. Княжна Кантемир в Грецию с болезненным братцем младшим отъехала, и там живет тишайше. А без нее и государыня спокойнее стала, меньше к водочке да наливкам прикладывается и со светлейшим князем Меньшиковым по углам скрытно не шепчется. Весьма светлейший государя этими шепотами прогневал: тот по сей день его пред свои очи не допускает.

Граф Пётр Андреевич Толстой, человек умный и дипломат опытный, выслушал прожекты государя очень внимательно, посасывая пустую трубку. Табак он терпеть не мог, но коль скоро Пётр Алексеевич приказал всем своим приближенным трубки курить… Пусть трубка во рту будет: и государю угодить и зельем дьявольским не травиться. Да и молчать – сподручнее.

Андрей Иванович Остерман, приставленный к юному царевичу Петру наставником, заодно наставлял и любознательную царевну Наталью. Девица сия красотою не блистала, зато к наукам очень тянулась – не в пример своему младшему брату. Остерман, в отличие от русского графа, пустяками не озабочивался, табак предпочитал нюхать. Умен был немец: по-русски говорил без акцента, а коли хотел от прямого ответа уйти, такие словесные кружева заплетал, что ничего понять было невозможно.

– Ну, так что вы мне, господа, скажете? – осведомился Пётр, закончив излагать свои планы.

– Планы твои, государь, воистину тебя достойны, – медленно начал Толстой. – Брак принцессы Елизаветы с королем французским надобно заключать, тут и сомнений никаких нет, такой союзник нам ох как нужен! Но почему ты старшую дочь столь блистательного супружества лишаешь? Анна Петровна и красоты большой, и ума острого…

– Потому и не отпускаю из России… пока, – хмыкнул Пётр. – Острые умы мне самому нужны, чаю Франция своими обойдется. А Лизонька там в самый раз, им как раз такая королева и надобна. На балах танцевать, да детишек рожать.

– Понял, государь, – степенно склонил голову Толстой. – Не сразу, но осознал твой замысел. Тогда скажу про принцессу Наталью. Во-первых, брачных кондиций она не достигла, ей еще десяти лет не исполнилось…

– Осмелюсь заметить, сиятельный граф, – встрял Остерман, – принцесса Наталья к образованию весьма тяготеет и умом не по годам развита…

– Так в брак вступают не для того, чтобы умственными упражнениями забавляться, – огрызнулся Толстой. – Но это ладно, подрастет невестушка, дело житейское. Меня больше твои прожекты относительно польского трона смущают, государь. Герцог-то Шартрский, вестимо, не прочь корону надеть, а его отцу родство с Россией весьма лестно. Да вот польские-то паны ясновельможные, захотят ли своим королем французского принца видеть? Да еще женатого на твоей родной внучке?

– Может, и не захотят, – фыркнул Пётр. – Но ежели с ними не только мои доверенные люди поговорят, а еще и люди регента французского… Сам знаешь, как нынешнего-то короля, саксонца, на польский престол подсадили. Золото да пушки русские…

– Так ведь скинули его уже единожды, государь, ради природного поляка Лещинского…

– Потому скинули, что с нами союз заключил, от нас деньги брал, а сам со шведами заигрывал. Да и вернули мы его потом на этот престол, хоть он этого и не ценит. Помрет – посадим принца французского, пушек-то у нас теперь поболее будет, а Швеция козни строить уже не в состоянии… Ну, по крайности останется Наталья французской герцогиней, так ее будущего супруга от французской короны только один Людовик и отделяет. А тот, говорят, здоровьем слабоват…

– Но ведь ежели с Людовиком что случится, то принцесса Елизавета станет…

– Вдовствующей королевой, – неожиданно перебил Толстого Остерман. – И я в том большой беды не вижу. Королевой Франции все равно будет русская принцесса, только внучка государева, а не дочка.

– Ну, будем на Бога уповать, что король французский окрепнет и царствовать станет долго, – изрек Пётр. – Пока же он еще отрок, да и Лизаньке повзрослеть надо. Пусть займет место инфанты, обвыкается при французском дворе вместе с племянницей своею. Вдвоем-то, я чай, им не скучно там будет. Приданое обеим принцессам я намерен положить по миллиону…

Оба советника дружно ахнули:

– Да где же такие деньжища взять, государь? Казна-то, сам ведаешь…

– А я не из казны деньги возьму! – захохотал Пётр. – Светлейший наш заворовался без меры, мне донесли – три миллиона князюшка хапнул, не считая всякой рухляди, да посуды дорогой. Вот пусть и возвращает наворованное, если не хочет, чтобы я его, как иных-прочих вздернул.

Тут развеселился даже невозмутимый граф Толстой, чья неприязнь к светлейшему князю ни для кого не была тайной. Ай да государь! Думали, просто закрывает глаза на проделки своего давнего приятеля и любимца, а он вон как обернул. Все, что Александр свет Данилович в свои закрома уволок, теперь в казну возвернется. И принцессам достойное приданное, и государству прибыток.

А светлейший, по всему видно, совсем в немилость попал. Бубнили по углам, что только заступничество государыни, Екатерины Алексеевны, спасает его от смерти позорной. Ну, да мало ли чего по углам бубнят…

– И вот еще что, – продолжил Пётр. – Ведомо мне стало, что для старшей дочери своей Александр Данилыч сыскал жениха изрядного: графа Петра Сапегу, сыночка бывшего Великого гетмана Литовского. Сему браку я препятствий чинить не намерен: пусть в ближайшее время граф обвенчается и увозит свою супругу из России. А ежели его тесть за ним соберется, тоже удерживать не стану…

Толстой с Остерманом украдкой переглянулись. Опала, явная опала, но не в Сибирь Алексашку-выскочку загоняют, а дают возможность благопристойно из России удалиться в его малороссийское имение.

– Сына же его единственного желаю сосватать с девицей знатного рода. Мнится мне, средняя дочь князя Долгорукого подойдет. Старшая-то, вроде, просватана уже за посланника австрийского, графа Миллезимо…

И снова советники переглянулись. Нет, государь по-прежнему сохраняет ясность ума, помнит все мелочи… И Меншикову этими браками не столько честь оказывает, сколько руки укорачивает, дабы к короне российской даже в мыслях не тянулся.

– Думаю, князь Алексей не согласится дочку за Меншикова-младшего отдать, – сказал Толстой. – Больно горд князь, да и спесив.

Князь Алексей Григорьевич Долгоруков и вправду был мужем невеликого ума и великой гордости: в молодости шесть лет прожил с отцом-дипломатом в Варшаве, ездил в Италию, но языков иностранных так и не освоил.

– Коли я сам сватом буду, согласиться, – равнодушно заметил Пётр. – А не согласиться…

Тут засмеялся даже осторожный Остерман: не было на Руси человека, настолько лишившегося ума, чтобы возражать государю-императору.

– И последнее, господа советники, – продолжил Пётр. – Надлежит начать скорейшие переговоры о браке внука моего Петра на испанской инфанте. Чтобы привезли невесту в Москву, да обручили побыстрее с царевичем.

– Так ведь она латинянской веры… – не без робости заметил Толстой.

Пётр пожал плечами.

– Сие мне безразлично. Захочет инфанта – примет православие, не захочет – в своей вере будет жить. Тут я никого не неволю. А французскими альянсами поручить заняться князю Василию Лукичу Долгорукому, тот с тамошними обычаями хорошо знаком и быстрее, чем кто-либо управиться. Снабдить его всеми надлежащими бумагами и передать, чтобы не мешкал: дело больно важное… А, вот и Аким. Ступайте, господа, дело надо делать.

Советники откланялись и оставили государя наедине с его секретарем.

– Написал? – отрывисто осведомился Пётр.

– Точно так, государь, извольте взглянуть.

В бумаге, составленной Акимом, говорилось о том, что его величество император Всероссийский предлагает испанскому королю Филиппу V заключить брачный союз между единственным внуком Петра и законным наследником престола российского и старшей дочерью короля Марианной-Викторией, хотя той и исполнилось всего три года. Но и жениху было всего девять лет, так что государь всероссийский предлагает своему брату, королю испанскому, прислать пока принцессу в Россию, дабы она пообвыклась на новой отчизне и привыкла к новому двору, как это принято у коронованных особ.

Через неделю Василий Лукич Долгоруков в сопровождении пристойной свиты выехал во Францию, снабженный всеми необходимыми документами и инструкциями. А вслед за ним полетело очередное донесение Кампардона:

«…Только одна невеста – внука короля английскаго – может считаться соперницею Елизаветы. Но король французский не может жениться иначе, как на католичке, а в Англии никогда не согласятся, чтобы великобританская принцесса публично отреклась от протестантства. Напротив того, русская принцесса легко отречется от своей религии для блестящаго брака, и Елизавета обратится в католичество, подобно тому, как мать ея, протестантка, приняла восточную веру. Так что остается только поторопиться этим делом».

Пришедшее в Россию месяц спустя послание Долгорукова показывало, что он весьма усердно принялся за порученное ему сватовство, благоразумно не затрагивая вопроса о польском престоле для жениха принцессы Натальи, но упирая, в основном, на огромное приданное обеих невест и сводя все проблемы к средствам обеспечения принцессы Елизаветы на случай ее – спаси Господи и сохрани! – вдовства.

Когда речь все же заходила о расчетах герцога Орлеанского на польскую корону для своего старшего сына, Долгоруков лишь пожимал плечами:

– Да, нынешний король польский может прожить еще лет десять – и что с того? Один раз его уже свергали с трона шведы и возвращали на престол русские. Так почему бы не свергнуть его снова в пользу французского принца и с поддержкою русских?

Аргументы русского посланника произвели на регента и его советников огромное впечатление. Но кто знает, сколько бы еще Версаль раздумывал над решением брачной проблемы, если бы в очередном послании Кампердона регент не прочитал бы о том, что в Петербург прибыли два принца Гессен-Гомбургские, и что государь принял их весьма ласково.

Герцог Орлеанский распорядился отправить в Петербург портрет своего сына, герцога Шартрского, якобы для того, чтобы принцесса Наталья могла оценить своего будущего супруга. Смысл сего послания был ясен обеим сторонам: договоры будут подписаны со дня на день, обеих принцесс надлежит собирать в дорогу на новую родину.

И в те же дни Пётр допустил, наконец, к себе светлейшего князя Меншикова – впервые за долгие месяцы полуопалы.

Александр Данилович, одетый против обыкновения скромнейше, бросился на колени, едва переступив порог царского кабинета. Каем глаза косил на лицо Петра: не всколыхнется ли в том прежнее, не помилует ли вчистую, как уже не раз бывало. Но лицо императора оставалось непроницаемым.

– Встань, князь, – сухо сказал он. – Когда на свадьбу к дочери позовешь?

– Так ведь, мин… ваше величество… государыня-то изволила предложить…

– При чем тут государыня? – нахмурился Пётр.

– А при том, ваше величество, – заторопился Меншиков, – что ее величеству желательно за Сапегу свою племянницу выдать, а Машке моей она другого жениха посулила сыскать.

– Посулила, говоришь? – с обманчивой мягкостью переспросил Пётр. – Сейчас я тебе посулю: ежели через неделю твоя Машка не станет графиней Сапегой, я графа сего из России вышлю. Он на запад поедет, а ты со чадами и домочадцами – совсем в другую сторону. И без поклажи. Уразумел?

– Не губи, государь! Всю жизнь тебе служил, живота не щадя…

– А теперь решил Катьке послужить? Думаешь, она после меня на престол взойдет? Ну, отвечай!

– Так разве ж я один… – пробормотал Меншиков. – Все исполню по твоей воле, мин херц, не гневайся. Машку с Сапегой мигом окручу и пущай в Польше едут.

– А мы с тобой сейчас поедем невесту твоему сыну сватать.

Меншиков побледнел до синевы: в таком настроении Пётр мог женить его сына на последней дворовой девке.

– Не пужайся, доволен останешься. К Долгоруким поедем, княжну Елену в супруги твоему недорослю просить. Я чаю, князь мне не откажет… И вот еще что: те три миллиона, что украл ты, Данилыч, вынь и положь мне немедленно. Два миллиона на приданное принцессам пойдут, третьему я применение сам сыщу.

– Да где же я…

– А где хочешь, – равнодушно ответил Пётр. – А после того, как Машка с графом повенчается, а сын твой на княжне Долгорукой женится, повелеваю тебе отъехать в какое-либо имение твое.

Меншиков молча поднялся с колен. Лицо его враз осунулось, светлейший будто постарел за эти минуты лет на двадцать.

– Так едем свататься? – с недоброй усмешкой спросил Пётр.

– Как прикажешь, государь…

– И про деньги не забудь.

Меншиков только вздохнул и низко поклонился.

А Екатерина-то клялась ему, что отойдет государь, помилует по старой памяти, уж она постарается, кроме светлейшего у нее близких людей при дворе и нет. Эх, Катенька, Катька, Марта незабвенная! Теперь у тебя вообще никого не будет… никогда.

Глава вторая. Завещание Петра

– Маменька! – влетела в покои Екатерины младшая дочь, принцесса Елизавета. – Маменька, гляньте, что мне жених в подарок прислал!

Екатерина оторвалась от своих невеселых размышлений и взглянула на дочурку. Скоро четырнадцать, а по виду – все восемнадцать. И в кого она такая уродилась – ликом ни в мать, ни в отца?

Екатерина вспомнила, что ее рождение очередной дочери – пятой по счету – не больно порадовало: хотела сына, до полуобморока, до черноты в глазах. Чтобы сердечный друг Петруша из полюбовниц ее выше вознес: двое младенцев-то мужеского пола не жильцами оказались, едва окрестить успели. А родила опять девку.

Хотя сам Пётр почему-то возликовал: как раз въезжал торжественно в Москву после славной Полтавской виктории, а ему доложили, что в подмосковном Коломенском госпожа Скавронская родить изволила. Дочку.

– Отложим празднество о победе и поспешим поздравить с восшествием в мир мою дочь, – повелел как всегда непредсказуемый Пётр Алексеевич.

И поспешил в Коломенское, где ему показали крепкого и здорового младенца, причем не обычного малиново-красного уродца, а настоящую беленькую куколку. И уже через несколько месяцев стало ясно: ликом новорожденная удалась в деда, царя Алексея Михайловича.

Все остальные в этой семье были брюнетами с темными глазами. Белокурая с рыжим оттенком, голубоглазая и белолицая Лизанька выделялась еще и ровным, веселым характером: она почти никогда не плакала и улыбалась каждому, кто подходил к ней. Вот уж характером она точно пошла в мать, за что та ее выделяла.

Екатерина опять вздохнула: дочек-то она после их рождения почти не видела: вечно с государем в поездках, да походах. Аннушка и Лизонька детство и юность провели в подмосковных селах Преображенском и Измайловском, под надзором иностранок-наставниц. Лизонька чуть ли не с младенчества привлекала внимание своей красотой и изяществом. А теперь вот – невеста короля французского, вот-вот уедет на новую родину. Только бы была счастлива…

– И что же тебе жених прислал? – улыбнулась дочери Екатерина.

Та протянула небольшой медальон, осыпанный бриллиантами. Под крышкой был миниатюрный портрет белокурого мальчика с большими голубыми глазами. Ангелочек!

– Хорош король, прямо сахарный…

Елизавета капризно оттопырила губку:

– Уж вы скажете, маменька… Сахарный!

– А какой же еще?

– Прекрасный! – не задумываясь, выпалила Елизавета. – А «сахарный», да «сладкий»… так только дворовые девки говорят.

– Да успокойся ты! Пущай прекрасный. По мне – так хоть какой, лишь бы тебя не обижал. Платья-то из приданого, чай, все уже перемерила?

– Мадам Датур говорит, что много платьев не надобно, во Франции мне другие пошьют, по новейшей моде.

Мадам Датур, точнее виконтесса Датур-Дануа, была вместе с итальянской графиней Марианной Маньяни наставницей Анны и Елизаветы в языках, танцах и хороших манерах. Немецкому же языку, столь любезному обоим их родителям, принцесс обучал «мастер немецкого языка» Глик. Так что в весьма еще нежном возрасте и Анна, и Елизавета, свободно говорили на четырех языках, считая природный русский.

Елизавета, правда, писать и читать откровенно не любила, заманить ее в «классы» можно было, только посулив обновку или лакомство. Зато танцевать могла – с утра до ночи, а уж насчет деликатных манер и вовсе преуспела: часами перед зеркалом вертелась, реверансы, да жесты куртуазные разучивая. И наряжаться страсть как любила, даже отец ей порой выговаривал:

– Ты бы с Аннушки пример брала, да книжку какую почитала, а то как ни хватишься тебя – все с модистками, да портнихами.

Лизонька же в ответ только хохотала:

– Папенька, Аннушка у нас умница, а я – красавица! Отдадите меня за королевича какого-нибудь заморского, чай, с ним не книжки читать будем…

И тут же карабкалась к отцу на колени, терлась розовой щечкой о камзол, гладила ручонками по лицу. Действительно, зачем такой лапочке книжки?

– Ты вот что, Лизонька… Сядь рядышком, мне тебе кое-что сказать нужно.

Елизавета откровенно зевнула. Зевала она, как котенок, открывая розовое нёбо и мелкие жемчужные зубки. И тут же ойкнула, получив от маменьки увесистый подзатыльник.

– За что?

– А чтоб мух не ловила, а слушала прилежно. Хоть за короля выходишь, хоть за пастуха – все едино: из девок бабой станешь. А это нелегко. Бабья-то доля тяжелехонька…

– Ой, не пужайте меня, маменька!

– Я тебя не пужаю, а уму-разуму учу. Чтобы муж твой к тебе на всю жизнь прилепился и на других женщин даже смотреть не хотел. Ты вот что сделай, когда вас вдвоем в спальне с Людовиком оставят…

Дальнейшее Екатерина шептала дочери на ухо, а та то краснела, то бледнела, но слушала, затаив дыхание.

– А сильно будет больно, маменька?

– Не знаю, дочка. У всех по-разному. Я так и не заметила ничего, до того воспламенилась…

– И папенька… воспламенился?

Екатерина замолчала, словно налетела на невидимую преграду. Меньше всего ей хотелось рассказывать дочери о своей бурной юности. А что сказать?

– Я твоего папеньку как увидела – так и обмерла, – нашлась она наконец. – Тогда-то я в доме светлейшего князя Меньшикова жила, экономкой. Злые языки про нас всяко трепали, только Александр Данилович ко мне как к сестре родной относился. От полона спас, из грубых рук солдатских вырвал. А потом приехал к нему царь Пётр Алексеевич… И пропала я, доченька, совсем пропала – так полюбила батюшку твоего.

– А он?

– И он меня полюбил… Я с того вечера всюду за ним – как нитка за иголкой. Только сначала он меня к своей сестрице любимой, тетушке твоей Наталье Алексеевне отвез. Сказал ей: «Вот, Натальюшка, девица Марта, графиня Скавронская. Из Лифляндии она, потому по-русски не знает. Но ты ее научи, да в веру истинную приведи, потому как полюбилась она мне».

Елизавета слушала с полуоткрытым ртом, даже дышать боялась. Впервые слышала она историю знакомства своих родителей не от придворных сплетников, а от самой матери.

– Вот и стала я русскому языку учиться, да манерам, при дворе принятым. А потом крестили меня Екатериной и отчество дали – Алексеевна. По отцу моему крестному, сыночку государеву, ныне покойному… Все это время мне государь письма писал, да такие нежные, а я ем отвечала, как могла. А потом стала я вместе с государем в походы ездить, да в разные страны, стала ему женой венчанной…

– Маменька, а отчего Александра Данилыча батюшка в ссылку отправил?

Лицо Екатерины омрачилось. Этого поступка она Петру никак не могла простить, хотя понимала, что отделался светлейший легчайше. Дочка его старшая вышла за графа Сапегу, сын взял в жены княжну Долгорукову. А вот самого с супругой да младшей дочерью отправили… ох, хорошо хоть не в Сибирь! – в его самарскую вотчину, село Новопречистенское, которое Александр Данилыч почему-то особенно любил. Да и полторы тысячи душ в собственности, легко сказать!

Для всякого другого – богатство, для Меньшикова – бедность. Но уж слишком заворовался сердечный друг, никак невозможно было его простить. Пётр в гневе чуть было не повесил – Екатерина в ногах валялась, умоляла смилостивиться.

Над ним смиловался, а над ней? Пётр свет Алексеевич написал завещание, в которой ее наследницей престола назначал, даже короновать собрался. Как они радовались тогда с Александром Данилычем, какие планы строили! А без него ее российская знать мигом от престола отшибет, ни на какое завещание не посмотрит. Да и не коронована она еще, а как некоронованной на престол садиться? Опять же – Петрушка, внучок супруга ее, самый что ни на есть законный наследник… Думали позже обвенчать его с Машкой Меньшиковой и управлять ими обоими. Ан нет: попала государю вожжа под хвост, все перетасовал, все планы порушил.

– Вы что загрустили, маменька? – нарушил ее невеселые мысли голосок Елизаветы.

– С тобой расставаться жалко, – нашлась с ответом Екатерина. – Дитё ведь еще, а уедешь в эту самую Францию, кто там за тобой приглядит?

– Батюшка сказывал, подберет мне статс-дам, чтобы приглядывали…

– Он подберет, – вздохнула Екатерина.

А про себя подумала, что иным статс-дамам самим пригляд нужен. Попадут за границу – враз голову от соблазнов всяческих потеряют. До королевы ли девчонки им будет? А тех, кто посолиднее, да поведения примерного, мужья вряд ли отпустят. Надо бы поговорить с Петрушей – да поди подступись к нему. С тех пор, как девка молдаванская ему голову заморочила, совсем чужой стал, не вспомнить уже, когда в одной постели спали.

– Я пойду, маменька? – затеребила ее Елизавета. – Учитель танцев-то, поди заждался…

– Иди, милая. Еще поговорим, Бог даст.

Елизавета упорхнула, оставив мать наедине с грустными мыслями. Впрочем, печалилась та недолго. Через некоторое время позвонила в колокольчик и приказала лакею:

– Господина Монса покличь-ка. Нужен он мне.

Это была еще одна из причуд государя: определить своего адъютанта, храбро сражавшегося во многих битвах, камер-лакеем к своей теперь уже законной супруге Екатерине. Постаралась его старшая сестра Модеста Балк, к которой Пётр благоволил. Придворные только изумлялись: старшая сестра и младший брат отставной фаворитки-изменницы Анны Монс, «кукуйской царицы» – в фаворе у государя. Не иначе, не может забыть первую свою любовь. А может, и без ворожбы какой не обошлось.

Так или иначе, молодой красавец быстро завоевал расположение государыни и в скором времени уже управлял вотчинной канцелярией государыни, занимаясь ее перепиской и бухгалтерией. Сопровождал Екатерину во всех походах и поездках, включая Европу и персидский поход. И довольно быстро перестал замечать разницу между своим карманом и карманом государыни.

Помимо этого самые именитые фамилии страны заискивали перед Монсом. Меншиков зубами скрежетал от ярости, но ничего поделать с любимцем государыни не мог. Приходилось улыбаться и кланяться ненавистному выскочке… а что делать, сам хоть и «светлейший», да кто-нибудь то и дело исподтишка «подлым происхождением» попрекает. А этот сукин сын – немец, к ним у государя особое отношение.

Меншиков загремел в ссылку, а красавец Виллим остался. Потихоньку копил деньги, крутил романы с придворными красавицами, благо они сами ему на шею вешались: молод, хорош собой, чувствительные вирши слагает. Пётр только посмеивался:

– Смотри, Вилька, оженю тебя! Добегаешься!

– Ваше величество, только прикажите, – с улыбкой склонялся в нижайшем поклоне Монс. – На стряпухе женюсь или… на княжне какой, лишь бы угодить моему государю.

– Я подумаю, – хохотал Пётр, чрезвычайно довольный такой сговорчивостью.

На страницу:
2 из 5