– Мне кажется, над моей семьей навис злой рок. – Вот она и сказала то, что собиралась. Сердце испуганно вздрогнуло и забилось часто-часто. Наверное, пришло время послушать врачей и перестать курить. – Хуже того, мне кажется, что в тех несчастьях, что происходят с моими близкими, виноват мой муж. Мой покойный муж. Вы знаете, кем он был?

– Знаю. – Крысолов кивнул. – Савва Стрельников, известный художник, скульптор, гений.

– Я бы сказала – злой гений. – Она едва удержалась от желания обернуться, чтобы посмотреть, а не стоит ли за ее спиной мертвый Савва. Тридцать лет прошло со дня его смерти, а она продолжает жить с этим свербящим, совершенно иррациональным чувством. – Маленький экскурс в историю, если не возражаете.

Крысолов не возражал. Он смотрел очень внимательно и сосредоточенно, но не на нее, а на что-то видимое только ему одному. За ее спиной…

– Про его вклад в искусство, про его картины и его фонд вы сможете узнать из энциклопедий и Интернета. Я сейчас попробую рассказать о другой стороне жизни Стрельникова, и не перебивайте меня, пожалуйста, Арсений, мне и без того нелегко дается этот разговор.

Он и не думал ее перебивать, он гладил свою собаку и смотрел в пустоту. Может, зря она все это затеяла? Но теперь уже поздно, Ната Стрельникова не из тех, кто отступает.

– Вы видели павильон в парке? – спросила она, гася в пепельнице так и не докуренную сигарету.

– Видел.

– Он необычный. Вы должны войти в него, чтобы понять, что это такое, – сказала она с нажимом, и загашенная сигарета просыпалась серым пеплом.

– Сейчас?

– Чуть позже. – Ната стряхнула с пальцев пепел. Вот бы с такой же легкостью стряхнуть с себя все проблемы! Да, видимо, не судьба.

– Савва построил павильон еще до встречи со мной и уже после нашей свадьбы надстроил второй этаж для меня.

– Для вас? – В ровном голосе Крысолова не было и тени интереса.

– На втором этаже что-то вроде домашней обсерватории, с мощным телескопом и выходом на крышу. Я была аспиранткой кафедры небесной механики и гравиметрии астрономического института. Давно, очень давно, еще до брака с Саввой. Обсерватория – его свадебный подарок.

– А что в самом павильоне?

– На первом этаже была мастерская Саввы. Ну, не совсем мастерская, скорее место для уединения. Иногда он любил там работать, временами задерживался допоздна. Он всегда относился к ним как-то по-особенному, считал, что им не место под открытым небом, что их нужно оберегать от посторонних глаз.

– Кого?

– Муз.

– Муз? – А вот теперь Крысолов удивился или, может, не удивился, а решил, что она свихнулась. – Это тех мифических муз, которые воодушевляют творцов на свершения?

– Отчасти. Я сейчас объясню. Савва был человеком увлекающимся, я бы даже сказала, склонным к мистицизму. Он обладал особенным видением мира. Он сам был особенный.

Точно в подтверждение слов Наты, черный бархат неба вспорола молния, где-то над парком громыхнуло – Савва всегда любил спецэффекты…

– Уже скоро, – сказал Крысолов с непонятной, ну точно мальчишеской радостью в голосе.

– Любите грозу?

– Люблю.

– А я вот как-то не очень. Если вас не затруднит, прикройте окно. С возрастом я стала чувствительной к сквознякам.

Любой нормальный, хорошо воспитанный мужчина, окажись он на месте Арсения, непременно сказал бы, что она великолепно выглядит, что о возрасте ей думать еще рано. Но ее визитер не был нормальным, хорошо воспитанным мужчиной, он был Крысоловом, поэтому молча прикрыл створки французского окна.

– Савва преклонялся перед женской красотой. – Прочь глупые мысли, сейчас нужно думать только о главном! – Он был женат восемь раз.

– В официальной биографии упоминаются только шесть жен. – А он подготовился к их встрече. Это хорошо.

– Полагаю, что отношения с двумя первыми женщинами Стрельников не оформлял официально, но они были, уверяю вас! – Она даже знала, как звали этих несчастных! Эрато[1] и Эвтерпа[2]. Ната даже подозревала, какой смертью они умерли, но доказательств у нее не имелось, увы. Савва всегда отличался хитростью и осторожностью.

– А вы, надо думать, являлись его последней супругой?

– Да, я была его последней женой. Савва умер у меня на руках от сердечного приступа. Но речь сейчас не об этом. – Пальцы коснулись холодной поверхности портсигара, и Нате снова захотелось курить. – Женщины его воодушевляли. В них он черпал свое вдохновение и каждую называл именем одной из муз.

– Вы были Уранией?[3] – Может, у Арсения и были проблемы с воспитанием, но проблем с образованием не было точно.

– Да, я была Уранией.

– Но муз, если мне не изменяет память, девять.

В стекло ударила первая капля. Ната вздрогнула, сжала в руке портсигар.

– Жениться на Полигимнии[4] Савва не успел. – С этим мальчиком, с Крысоловом, нужно быть максимально честной. Не рассказывать всю правду, но дать в руки хоть какие-то нити. Вдруг ей повезет и он сможет помочь, не вдаваясь в темные тайны их с Саввой семейной жизни.

– А она была?

– Кто?

– Женщина, которая должна была стать Полигимнией.

– Вы задаете очень нескромные вопросы. – Нате удалось выдавить из себя улыбку. И пальцы, сжимающие портсигар, почти не дрожали.

– У меня такая работа. – Он пожал плечами, и пес снова открыл один глаз. – Если вы не хотите об этом говорить, я могу уйти.

– Я не хочу об этом говорить, но я буду об этом говорить. Подозреваю, что мое место рано или поздно заняла бы другая женщина. Савва мечтал о том, что когда-нибудь он соберет свой паноптикум полностью.

– Почему паноптикум? Скорее уж пантеон. И простите за еще один неудобный вопрос: куда девались отслужившие свое музы? Они от него уходили?

– Можно и так сказать. – Сердце сжалось так, что потемнело в глазах. Остаток сил ушел на то, чтобы, не суетясь и сохраняя достоинство, проглотить таблетки. Уже которую дозу за этот бесконечный день. – Они от него уходили в вечность.

– Не понял…

– Музы Саввы Стрельникова умерли.

– Все семь?

– Все семь. – Боль немного отпустила, но перед глазами все еще стояла серая пелена.

– Своей смертью?

– По-всякому. Естественная смерть, несчастный случай, причины всегда были разными, един только исход.

– Значит, вам повезло.

– Да, мне повезло.

– Я вас правильно понимаю, – Крысолов подошел вплотную к окну, склонил голову набок, прислушиваясь к дробному перестуку дождевых капель, – вы подозреваете, что ваш покойной супруг был причастен к гибели своих жен?

Вспышка молнии на мгновение озарила парк, выхватив из черноты белый силуэт павильона. Ната прикрыла глаза, чтобы не видеть. Ее бы воля… Впрочем, воля даже сейчас, спустя десятилетия, оставалась не ее.

– У меня нет доказательств, – сказала Ната, так и не решаясь открыть глаза.

– А что есть?

– Павильон. – Ната махнула рукой в сторону укрытого пеленой дождя парка. – С ним что-то неладно, но я до сих пор не могу понять, что именно. Многие беды в моей семье начинались именно в тот самый момент, когда кто-нибудь решался потревожить их покой.

– Чей покой?

– Статуй. Каждой из своих жен Савва посвятил статую. Их просто нужно увидеть. Они невероятно красивы и невероятно чудовищны.

– Музы?

– Да, музы. Мертвые музы моего мертвого мужа. Вы должны мне поверить, я человек науки, у меня математический склад ума, и я далека от мистицизма. Но, когда я решила убрать статуи в первый раз, погибли мои дочери. Одна из них была матерью Марты. Внучке на тот момент не исполнилось еще и года.

– С тех пор прошли годы.

– Да, с тех пор прошли годы, и это повторилось снова. Их потревожили, и они отомстили.

– Как? – В глазах Арсения вспыхнули искорки интереса. Или это было всего лишь отражение молнии?..

– Вот так. – Ната выразительно посмотрела на свои парализованные ноги. – Несчастный случай. Я упала с лестницы.

– Понимаю вас. – Наверное, он и в самом деле мог ее понять, когда-то он тоже находился в подобной ситуации, но понимания и сочувствия мало. Крысолов должен поверить – все, что творится в ее доме, происходит из-за Саввы. Это он тот невидимый кукловод, который дергает за ниточки чужих судеб. – Понимаю, но, согласитесь, несчастный случай – это еще не доказательство злого рока.

Жестокий мальчишка! Жестокий и глупый, вместо слов утешения он произнес то, что сказал бы на его месте любой обыватель. Но ведь он не обыватель! Он Крысолов! Он должен чувствовать неслучайность таких вещей.

– А вскоре после этого один из моих внуков покончил жизнь самоубийством, – отчеканила Ната. – Самоубийство – это уже не несчастный случай.

– Да, самоубийство – это не несчастный случай, но я так и не понял, чего вы от меня хотите.

– Я хочу, чтобы вы осмотрели дом, парк, павильон. Очень внимательно осмотрели.

– Я должен искать что-то конкретное?

Крысолов снова смотрел на что-то поверх ее плеча. Ната не выдержала – обернулась. Да, обострившиеся до предела чувства ее не подвели, за ее спиной и в самом деле был Савва. Савва смотрел на них с висящего на стене автопортрета, улыбался загадочной своей улыбкой и привычно щурил черные бездонные глаза. Убрать портрет она так и не смогла. После той истории с павильоном побоялась.

– Вы должны искать его, – выдохнула Ната, и копившийся годами ужас сизым облачком вырвался из груди. – Я уверена, в том, что происходит с моими близкими, виноват он.

– Ваш покойный муж?

– Да, мой покойный муж. Вам ведь не впервой общаться с мертвецами. Найдите его. Вы можете?

– Я могу. – Крысолов подошел к портрету Саввы, пес черной тенью скользнул следом. – Если дух вашего мужа до сих пор здесь, я могу его отыскать. Что дальше? – Он развернулся, в упор посмотрел на Нату. – Что мне сделать, когда я его найду?

– Вы должны заставить его уйти. Навсегда! – За окном снова громыхнуло, и белый всполох молнии отразился в мертвых глазах нарисованного Саввы, а его улыбка сделалась многозначительной.

– И вы не хотите узнать, почему он так поступает с вами?

– Я знаю, почему он с нами так поступает! – Потянуло сквозняком и сыростью, Ната поежилась, усилием воли отвела взгляд от портрета. – Вы не должны с ним разговаривать, вы должны просто заставить его уйти!

Это было рискованно. Это был самый тонкий и самый опасный момент во всей затее. Станет ли мальчишка четко следовать инструкциям, не взыграет ли в нем любопытство или обычный юношеский максимализм? И что будет с ними со всеми, если страшная правда выплывет наружу?

– Он опасен. – Когда Ната снова заговорила, голос ее был совершенно спокоен. – Для всех нас и для вас в том числе. Я говорила, что при жизни Савва увлекался мистицизмом? Мне кажется, его сил и тайных знаний хватило на то, чтобы остаться здесь навсегда.

– С вами?

– Со своими музами. И он уничтожит всякого, кто встанет у него на пути. Я старая, я давно стою перед дверью в другой мир, но у меня есть внуки, и я желаю им только добра. Поэтому прошу вас, Арсений, не заговаривайте с этим чудовищем! Просто сделайте так, чтобы он оставил нас в покое.

На его лице, нескладном, чуть ассиметричном, читалась задумчивость, и Ната расценила ее как добрый знак.

– Я примерно знаю, сколько вы берете за свои услуги, – сказала она, поглаживая портсигар. – Арсений, я готова заплатить вам вдвое больше. Или, если желаете, назовите свою сумму. Уверяю вас, я не стану мелочиться.

– Я назову сумму. – Крысолов погладил своего пса. – Но только после того, как сделаю дело.

– Когда вы можете приступить?

– Прямо сейчас. В доме есть еще кто-нибудь, кроме вас и Марты?

– Нет.

Слуг она отослала, а внукам, остальным своим внукам, просто запретила сегодня возвращаться в поместье. Они не стали спорить, они уже давно поняли, что спорить с ней бесполезно. Но вот эта гроза… как же некстати!

– В таком случае я, пожалуй, начну с дома. – В этот момент он изменился, из расхристанного неформального мальчишки вдруг превратился в того, кем был на самом деле, – в охотника. В Крысолова…

Творец,1919 год (Эрато)

Октябрьский ветер гнал по бульвару мусор и опавшие листья. Не прекращающийся уже который день дождь превратил яркий и безумный Монпарнас в одно из самых унылых мест на земле. Жизнь затаилась под крышами мансард, дремала у скудно протопленных печей, и только здесь, в «Ротонде», она била ключом и не останавливала свой бег ни на секунду. В дымном мареве кафе лица и фигуры расплывались, вытягивались, теряли очертания и пропорции. Вот он – абстракционизм! Сама жизнь дает подтверждения правильности выбранного пути. Только так, только с такими людьми, только в этой непостижимой атмосфере праздника и безумия можно понять мир и себя.

Савва обхватил озябшими руками чашку горячего супа, довольно зажмурился. Это там, снаружи, ненастье и неправильность мира, а здесь, в «Ротонде», он свой среди своих. Пусть совсем еще юный, пусть наивный и нищий, зато свято верящий в свою звезду.

В неполные девятнадцать он уже многого достиг. Вырвался из-под душной опеки родителей, сменил страну, нашел учителей и единомышленников, отыскал свой творческий путь и свой Парнас. Осталось лишь найти свою музу. Не дешевую, вечно пьяную и битую жизнью шлюху с улицы Веселья, проку от которой нет никакого. Не знакомых каждым изгибом и каждой ложбинкой натурщиц из «Парижской школы», а нечто совершенно неожиданное, нечто такое, от чего загорятся глаза, жадно затрясутся руки и вскипит выстуженная осенним ветром кровь. Муза. Ему непременно нужна муза. Своя собственная, не принадлежащая больше ни одному мужчине в мире.

Савва нашарил в кармане последнюю сигарету и задумался, а не заказать ли рюмочку полынной водки, но не решился. Взгляд упал на дремлющего за соседним столиком Амедео[5]. Пролитый на скатерть суп, пустая рюмка, разбросанные по столу карандашные наброски со следами от кофейных чашек. Были те, кто считал Модильяни кутилой и неудачником, наверняка таких было большинство, но Савва знал: Амедео – гений, нищий, непризнанный, несчастный. Гений, у которого была своя собственная муза – нежная, полупрозрачная, но, увы, такая беспомощная[6].

Там же, в кармане с заветной сигаретой, нашлось пять франков – настоящее богатство, если распорядиться им с умом. Савва отсчитал три франка и украдкой, убедившись, что никому из посетителей кафе нет до него дела, сунул их в карман Амедео.

Это не было ни жалостью, ни подачкой, это было платой. С карандашных набросков Модильяни на него глядели лица, непостижимо неправильные и непостижимо живые – гениальные. Дрожащими уже не от холода, а от вожделения руками Савва аккуратно разгладил и сложил наброски. Ровно три, по одному франку за набросок. Сейчас Амедео не нужны деньги, но наступит утро, и скромная плата за то, что должно было пойти на растопку печей «Ротонды», придется как нельзя кстати.

Суп уже почти остыл, но Савва съел его с большим удовольствием. Вкуснее похлебки господина Либьона[7] может быть только его же кофе. Теперь, когда в кармане стало на три заветных франка меньше, кофе начал казаться непростительной роскошью. Если бы не беснующийся за окнами ветер, Савва, пожалуй, отказался бы от кофе, но как выйти в такое ненастье, не согревшись?! Решено! На кофе он экономить не станет, лучше уж обойдется без сигареты. А сигарету, самую последнюю, самую сладкую, выкурит завтра вместо утреннего кофе.

Гарсон уже спешил к его столику, когда в стылый октябрьский день Саввы вошла она – его муза.

Она стояла по ту сторону окна. Неуловимо разная, вся какая-то текучая из-за сползающих по стеклу дождевых капель – его муза. Она куталась в тонкое пальтецо, пряча озябшие руки в длинных рукавах. Она была похожа на один из набросков Амедео, такая же хрупкая и нереальная. Ветер трепал ее длинные волосы, и из-за них Савва не мог рассмотреть лица девушки, но это было неважно, все его существо потянулось к ее текучему силуэту, к плавным линиям, к нелепой пурпурной розе, отчаянно цепляющейся за ее черные волосы. Вот он и нашел свою музу!

Ее звали Амели. Сидя напротив Саввы, допивая его кофе, испуганно вскидываясь от привычных для завсегдатаев криков и ругани, то и дело поправляя в мокрых волосах нелепую тряпичную розу и разглаживая нервными пальцами измятую салфетку, она рассказывала о своей жизни. Амели говорила, а Савва завороженно слушал, точно это была дивная сказка, а не грустная история начинающей проститутки. Сейчас, глядя в ее черные глаза, путаясь взглядом в невероятно длинных ресницах, он готов был взять назад свои собственные слова. Падшая женщина тоже может стать музой, особенно такая женщина.

В комнате Саввы было холодно. Хозяин, известный скряга, экономил на отоплении, но им было жарко. На узкой скрипучей кровати, под ветхим одеялом Савва узнавал и учился любить свою музу. А потом Амели позировала ему у залитого дождем окна – нагая, гибкая, текучая. И нелепая тряпичная роза в ее волосах на холсте расцветала дивным цветком, яркостью затмевающим хрупкую красоту своей хозяйки. А потом они лежали обнявшись на кровати, курили одну на двоих ту самую последнюю, самую сладкую сигарету и строили планы на будущее. Планы, которые обязательно должны были исполниться…

* * *

Мужик с картины смотрел на Арсения как на давнего знакомого. Черные глаза внимательно следили за каждым его движением, не по возрасту полные губы многозначительно ухмылялись. То ли этот Савва Стрельников и в самом деле обладал какими-то сверхспособностями, то ли просто был гениальным художником, способным вдохнуть жизнь даже в мертвый холст.

А несгибаемая, стальная Ната его боялась. Ее золотистая аура шла нервной рябью, как только речь заходила о покойном хозяине «Парнаса». Ишь, каким затейником оказался этот Савва Стрельников: жил на Парнасе, в окружении муз, себя мнил Аполлоном, не иначе.

– Вы откуда планируете начать?

Ната раскрыла портсигар, окинула задумчивым взглядом его содержимое, но так и не закурила. Правильно сделала, что не закурила. Он, конечно, не Селена, которая умеет болячки не только лечить, но и видеть, но даже его простых обывательских знаний хватает, чтобы понять: Ната Стрельникова нездорова. Здоровые люди таблетки с собой не носят.

– Начну с дома, если вы не возражаете.

Она не возражала.

– Дом в вашем полном распоряжении! – Ната махнула рукой. – Мое присутствие обязательно?

По глазам, изумрудно-зеленым, ведьмовским, было видно, как ей хочется, чтобы Арсений сказал «да», но он сказал «нет». Меньше народа – больше кислорода. И пространства для маневров…

– Я, пожалуй, сам.

Грим, почуявший скорую работу, вскочил на лапы, принюхался.

– В таком случае это вам. – Ната протянула ему связку ключей. – Некоторые комнаты заперты, если вам вдруг понадобится…

Арсений знал, что не понадобится, но ключи на всякий случай взял, сунул в карман джинсов.

– А павильон закрывается? – спросил уже на выходе из гостиной.

– Зачем? – Ната посмотрела на него так, словно он сказал какую-то глупость. – Никто, находясь в здравом уме и трезвой памяти, не станет тревожить их покой.

– Муз?

– Муз! – Все-таки она не выдержала – закурила. Вдоль ее запястья зазмеилась тонкая струйка дыма. – Я буду ждать вас здесь, если не возражаете.

– Договорились! – Арсений отошел от залитого дождем окна, Грим привычно прижался боком к его левой ноге. – Думаю, я скоро вернусь.

Особняк спал. Или притворялся спящим. Арсений не знал наверняка, чем живут вот такие дома с историей. Дома, которые пережили не одно поколение хозяев и видели, как меняется мир, а сами оставались почти неизменными. Единственное, в чем Крысолов не сомневался, это в том, что дом помнит, что творилось в его стенах. Жаль только, что рассказать не может.

Собственно говоря, Арсению не нужно было осматривать здание от подвала до чердака, то особенное шестое чувство, которое было с ним уже пять лет, молчало. Грим тоже вел себя совершенно спокойно. Самое интересное наверняка не здесь, а в парке, но для очистки совести пройтись по усадьбе все-таки стоит. Или не для очистки совести, а ради удовлетворения любопытства? Арсений бывал в разных домах – и в старинных особняках, и в слепленных из стекла и бетона новоделах, но до сих пор не утратил совершенно детского любопытства. Иногда дома были отражением своих хозяев, а иногда медленно, но неуклонно заставляли хозяев подстраиваться под себя. Интересно, кто кого переделывал: дом Савву или Савва дом?

На первом этаже царила тишина. Арсений шел через анфиладу комнат, и эхо от его шагов заполошно металось под потолком. Первый этаж явно был предназначен не для частной, а для публичной жизни: приемы гостей, зимние посиделки у камина, игры в бильярд и преферанс. К самому интересному, скрытому от посторонних глаз, вела широкая дубовая лестница, даже ступеньки ее поскрипывали как-то по-особенному, не официально, а по-домашнему уютно.

Второй этаж освещался приглушенным светом настенных светильников, а пушистая ковровая дорожка почти полностью гасила звук шагов. Арсений остановился в центре небольшого холла, осмотрелся. В стороны уходили два коридора. Двери комнат были плотно закрыты, и только из-под одной из них пробивалась полоска света. Не нужно обладать особым даром, чтобы догадаться – комната принадлежит Марте. Вот и Грим понял все правильно, припал на передние лапы, принюхался, а потом вопросительно посмотрел на Арсения – не желает ли тот заглянуть на огонек.

Арсений желал. Было в этой нордической красавице что-то такое, что не отпускало, заставляло возвращаться мыслями к их первой встрече. Может быть, та призрачная диадема, вплетающаяся дымными нитями в белые волосы, а может, еще что-то, до конца не разгаданное и не проанализированное. Наверное, стоит прислушаться к совету Лысого и познакомиться с барышней поближе. Но это только после того, как будет выполнен заказ. Опять же, не факт, что после завершения этой истории с неугомонным художником и его музами барышня захочет продолжить общение. Он, конечно, уникум и в некотором роде ас, но во всем остальном, в том, что касается обычной человеческой жизни… Левую руку кольнула уже почти забытая боль, и левый уголок рта предательски дернулся вниз, напоминая, что в мире обычных людей он никто, фрик, вчерашний инвалид…

Почувствовавший перемену в настроении хозяина, Грим поднырнул под ладонь, потерся носом о колено, заглянул в глаза совершенно человеческим взглядом.

– В другой раз, – сказал Арсений шепотом, хотя сам уже прекрасно понимал, что никакого другого раза не будет. – Мы не станем мешать личное с профессиональным.

Не было в его жизни никакого личного. До того странного и страшного вечера, закончившегося двухмесячной комой, в его жизни и девушек никаких не было. Не вписывался студент Арсений Гуляев в девичьи стандарты красоты и харизматичности. Девушки появились уже многим позже, когда от прежней докоматозной жизни почти ничего не осталось, когда Арсений, точно змея старую кожу, сбросил с себя и прошлое, и лузерскую оболочку. Превращение в Крысолова не было гладким и безболезненным, даже видя в зеркале свое совершенно изменившееся отражение, Арсений не мог понять, насколько загадочный Крысолов харизматичнее и интереснее никому не известного студента Арсения Гуляева. Верный друг Лысый называл его импозантным чуваком и по дружбе подсовывал все новых и новых дамочек «для дружбы и профилактики застоя в личной жизни». Дамочки, те, что пообразованнее, тоже называли Арсения харизматичным и импозантным, а те, что попроще, говорили, что он клевый и кульный. Они гладили Арсения по отросшим волосам, томно вздыхали и закатывали глаза в ожидании того, что вот сейчас таинственный Крысолов явит им свое настоящее лицо и свою силу.

А он не являл. Вот как-то не получалось у него с явлениями чудес. И с дамочками тоже не получалось, ни с теми, что поинтеллигентнее, ни с теми, что попроще. Они, конечно, продолжали утверждать, что он импозантный, харизматичный и кульный, и даже были готовы регулярно устраивать профилактику его застоявшейся личной жизни, но своим обострившимся шестым чувством Арсений понимал – это всего лишь дань моде, шелуха и дырка от бублика. Не сразу, но со временем он научился приспосабливаться и, кажется, даже получать удовольствие от таких вот «профилактик», но окончательной уверенности в правильности происходящего у него не было, как не было и постоянной боевой подруги.

А эта… Марта не стала бы с ним ни из вежливости, ни из любопытства. Плевать ей на его сверхспособности. В мире есть только один человек, который может заставить ее сделать что-то помимо собственной воли, – Ната, родная бабка. И чтобы понять это, не нужна экстрасенсорика, достаточно простой человеческой наблюдательности. Марта… Снежная королева. Не его поля ягода…

<1...3 4 5 6 >

На страницу:

Перейти

5 из 6