Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 5. Том 1

В то время, как Алёшкин и Кучинский осматривали помещение сортировки, начальник сортировочного отделения, капитан медслужбы Климова – молодая подвижная женщина, успела принять прибывших и дать указания о направлении их в отделение помощнице, уже пожилой и, видимо, хорошо знавшей свои обязанности фельдшерице. Она заполняла истории болезни, используя данные из карточек передового района и из опроса раненых. Борис отметил про себя, что в медсанбате это делали только в случае госпитализации прооперированных в госпитальный взвод. Здесь истории болезней заполнялись сразу по прибытии раненых, в сортировке.

Раненые направлялись прежде всего в санпропускник, а затем уже в операционный блок или в госпитальные палаты. По этому же пути пошли и Алёшкин с Кучинским. Санпропускник, срубленный из довольно толстых брёвен, по существу, представлял собой самую обыкновенную баню с раздевалкой и предбанником, разгороженным пополам. В одно отделение вносили раненых, там их раздевали, в другом после помывки одевали в чистое белье. Конечно, эта баня ни в какое сравнение не могла идти с санпропускником медсанбата № 24: тот мог одновременно вместить до 30–40 человек, а здесь, вероятно, и четверым носилочным было тесно. Дело облегчалось тем, что все поступавшие оседали в госпитале на какой-то более или менее длительный срок и, следовательно, спешить с дезинсекцией одежды надобности не было. Поэтому одежду раненых сразу увязывали в узлы и выносили в автодезкамеру, стоявшую шагах в десяти от бани. Борис подумал: «Эта баня хороша, когда в сутки поступает десятка два-три раненых, а если их будут сотни? Да потом, её с места не стронешь». Однако пока никаких замечаний он делать не стал.

Метрах в тридцати от бани находился операционно-перевязочный блок. Он состоял из трёх палаток (одной ДПМ и двух ППМ), соединённых при помощи тамбуров и дополнительных брезентов в одно помещение. Его построение не отличалось от такого же, имевшегося в медсанбате, только назначение палаток было иным. Одна палатка ППМ служила операционной для раненых в грудную полость, другая – операционной для раненых в голову. Палатка ДПМ использовалась как перевязочная для всех раненых, в том числе и для раненых в живот. Шоковая палатка ППМ стояла метрах в десяти в стороне.

Осмотрев операционный блок, оба начальника вышли на настоящую улицу, по обе стороны которой располагались палатки ДПМ, по шесть штук с каждой стороны, всего двенадцать. В каждой палатке стояло двадцать топчанов с матрацами, набитыми сеном, и такими же подушками. В палатках было достаточно просторно, тем более что в некоторых из них имелось много свободных мест.

Кучинский сказал, что при штатной положенности в двести коек, госпиталь развёрнут почти на триста мест, сейчас поступление незначительное, и в госпитале находится на излечении всего сто пять раненых и больных. Он показал на одну из последних палаток и объяснил, что именно здесь лежат больные, большинство с воспалением лёгких (это одно из наиболее частых и грозных осложнений ранения в грудь). Командует в этой палатке капитан медслужбы Батюшков.

– Он хороший терапевт и хороший человек. Беда в том, – добавил Кучинский, – что он находится под каблуком своей «жены», майора медслужбы Минаевой, начальника второго хирургического отделения, и поэтому часто в решении вопросов идёт у неё на поводу. Правда, сейчас его роль стала меньше: с открытием терапевтического госпиталя большинство больных передаётся туда. Вам будет легче.

«Почему легче? – подумал Борис. – Ведь всё равно осложнения у раненых в грудь должны лечить мы». Он ничего не сказал вслух и уже впоследствии понял, что поступил разумно.

Недели через две после того, как он стал полноправным хозяином госпиталя, Алёшкин узнал, что между Минаевой и Кучинской, женой начальника госпиталя, являвшейся начальником первого отделения и ведущим хирургом, велась постоянная и обоснованная вражда. Кучинская, сравнительно молодая женщина (моложе мужа лет на 10–12), должность ведущего хирурга выполняла чисто формально и явно не справлялась с ней. Она завидовала Минаевой, имевшей более высокую квалификацию и опыт, но не считала нужным с ней советоваться и в своей работе выезжала на знаниях и опыте Чистовича, которого безбожно эксплуатировала. Кроме того, пользуясь своим положением жены начальника, забирала себе и лучших сестёр, и большее количество медикаментов. Минаеву это злило, она часто ссорилась с ней, а, следовательно, и с самим начальником госпиталя. Одним словом, уходу Кучинского и его жены из госпиталя она была рада. Правда, её мечты стать ведущим хирургом госпиталя не сбылись – им стал сам начальник госпиталя.

Но, повторяем, всё это Борис узнал гораздо позднее. Сейчас же он заходил в палатки, осматривал их состояние, здоровался с персоналом, с ранеными и, не задерживаясь, следовал дальше.

Он обратил внимание на то, что все палатки находились в очень ветхом состоянии и всё ещё выполняли своё назначение только потому, что были неподвижны. В каждой из них стояло по две железных печи. Стены в нижней части высотой примерно на полметра, а кое-где и выше, укреплялись досками. С наружной стороны палаток были устроены земляные завалинки, а разлохматившийся брезент к доскам прибит гвоздями. Всё это немного расстроило Бориса. «Ведь при передислокации, – подумал он, – почти ни одну из этих палаток с места не стронешь! А стронув, на новое место одни лохмотья привезёшь». Но он опять ничего не сказал.

Затем они осмотрели барак для выздоравливающих, имевший более семидесяти мест на двухъярусных вагонках, в настоящее время почти пустой; осмотрели жилые землянки медсестёр, врачей, санитаров и автовзвода. Затем прошли на пищеблок, где сняли пробу. Борис отметил, что пища приготовлена очень вкусно, с большим количеством свежих овощей и со свежим мясом.

В медсанбате уже давно не видели свежего мяса, а питались тушёнкой и американской колбасой, да и картошка с капустой бывали нечастыми гостями. Обычно приходилось готовить макароны, различные крупы или сушёные овощи.

Борис заметил, что пища приготовлена человек на четыреста, а в госпитале было явно меньшее количество людей, и спросил об этом Кучинского. Тот засмеялся:

– Сейчас найдём весь народ, пойдём дальше!

Они свернули по узенькой дорожке, ведущей от пищеблока куда-то в сторону, к выходу из леса, в котором находился госпиталь. Лес был замечательным, он состоял главным образом из больших старых разлапистых елей и высоких сосен, так хорошо закрывавших все строения госпиталя, что почти не было надобности в какой-либо дополнительной маскировке. Борис невольно позавидовал Кучинскому: «Вот спокойная жизнь-то была!»

Тот успел рассказать, что на этом месте госпиталь стоял уже полтора года и, конечно, основательно отстроился. Мысленно Алёшкин посчитал, что его медсанбат за те же полтора года переезжал с места на место одиннадцать раз, а самой длительной оказалась предпоследняя стоянка – около пяти месяцев.

Тем временем они подошли к опушке леса, и глазам Бориса представилось удивительное зрелище. На огромном поле, наверно, гектаров пять-семь, работали человек двести. Они копали картошку, дёргали свёклу и морковь, срезали красивые, большие и, по-видимому, очень весомые кочаны капусты.

Кучинский торжествующе посмотрел на своего спутника.

– Ну, видишь, где люди? У нас, брат, такое подсобное хозяйство, что закачаешься! Ни у одного госпиталя такого нет. Там вон, в тех кустарниках, у нас скотный двор: лошади, их восемь, две коровы и штук пятнадцать свиней. Овощи в этом году уродились тоже хорошо.

– А зачем же вы распорядились вот так сразу всё убирать? Ведь и капуста, и свёкла могли ещё расти.

– Ты, видно, в сельском хозяйстве кое-что понимаешь… Затем, дорогой, что я отсюда ухожу, да и ты, вероятно, со своим госпиталем долго не задержишься. А уйдём, кому это всё достанется? А мы раненых и себя на макароны посадим? Нет, сейчас уберём, разделим по-честному пополам (я так с начсанармом договорился) и будем стараться сберечь урожай, чтобы на всю зиму хватило. Вот как!

В это время к ним подошёл сухощавый капитан. Он поздоровался с Кучинским и представился Алёшкину:

– Капитан интендантской службы Гольдберг, начпрод госпиталя. Товарищ подполковник, – обернулся он к Кучинскому, – я думаю начать завтра засолку капусты.

Тот ответил:

– Докладывайте майору Алёшкину, он с завтрашнего дня у вас начальником будет.

Гольдберг повернулся к Борису, но тот, не дожидаясь вопроса, сказал:

– Подождите, товарищ Гольдберг. Пока погода хорошая, да раненых немного, лучше людей от уборки не отрывать. А капусте ничего не сделается, если она пару дней полежит у вас в сарае. Как вы думаете, Иосиф Самойлович? – повернулся Борис к Кучинскому.

Тот кивнул головой:

– Правильно, и я так думаю. А вы, Гольдберг, вечно суетитесь. Не торопитесь, успеете всё сделать.

Когда Алёшкин и Кучинский вернулись к домику начальника госпиталя, уже стемнело, а в самом доме и вокруг него всё ещё продолжалась предотъездная суматоха. Борис, посмотрев на суетившуюся хозяйку и её помощниц, сказал:

– Я пойду, навещу Перова, может быть, у него и заночую. Вы, товарищ Кучинский, не торопитесь, завтра подойду часам к девяти, будем всё оформлять, ну а днём и к начсанарму съездим.

Кучинский согласился, и Борис направился в госпиталь № 31. До него, как мы говорили, было всего не более километра через фронтовую и железную дорогу.

Виктор Иванович пил чай в своей довольно обширной землянке. Он обрадовался приходу старого сослуживца и тут же распорядился принести обед и бутылку коньяка из аптеки. Алёшкин принял приглашение, но категорически отказался от коньяка.

Перов предполагал, что Борис приехал по каким-нибудь делам в санотдел армии, и пока его гость усердно уплетал борщ и большую котлету, расспрашивал его о последних медсанбатовских новостях. Тот обо всём рассказывал подробно, а затем, в конце концов, с некоторой гордостью сообщил, что сегодня начал принимать госпиталь Кучинского.

Перов внешне проявил довольно шумную радость, но было видно, что он удивлён таким быстрым продвижением по службе своего бывшего подчинённого. Однако очень скоро он сообразил и выгоду от этого соседства: у Перова не было того прекрасного поля, каким владел Кучинский, у которого не выпросишь и снега зимой, а теперь можно было надеяться, что по старой дружбе Алёшкин поделится овощами.

В ответ на его просьбы Борис не дал никаких твёрдых обещаний, хотя в душе и решил, что, конечно, отдавать половину урожая Кучинскому, когда поле обрабатывали военнослужащие 27 госпиталя, ни к чему, лучше уж поделиться с ближайшим соседом Перовым. Так он и решил доложить начсанарму.

Глава вторая

Закончив формальности по приёму госпиталя и подписав необходимые акты, Алёшкин вернулся в дивизию, чтобы передать батальон Сковороде и попрощаться с персоналом медсанбата. С Кучинским они договорились, что доклад о сдаче и приёмке госпиталя, а одновременно и медсанбата, они будут делать в санотделе армии день спустя. На время своего отсутствия Борис поручил руководить деятельностью госпиталя замполиту Павловскому, а все хозяйственные дела контролировать Захарову.

В медсанбате он встретился с поджидавшим его начсандивом Прониным. Тот уже привёз приказ командира дивизии об откомандировании Алёшкина на новую должность и обещал зачитать его на собрании медсанбатовцев. Ещё перед отъездом о своём переводе Борис под великим секретом сообщил начальнику штаба Скуратову и просил его под любым предлогом подготовить распоряжение о срочной инвентаризации складов, аптеки и вообще всего хозяйства медсанбата. Инвентаризацию должны были провести как лица, отвечающие за определённые материальные ценности, так и представители штаба. Те, кто отвечал за сохранность тех или иных материалов, должны были расписаться в составленных ведомостях о получении их.

Вернувшись в медсанбат, Алёшкин вызвал к себе командира медицинской роты Сковороду, сообщил ему о своём новом назначении и о том, что теперь командиром медсанбата будет, согласно приказу начсанарма, согласованному с командиром дивизии, он, Сковорода. Молодой врач, сперва смутился от такого внезапного повышения, а затем обрадовался. Между прочим, на эффект неожиданности Алёшкин тоже рассчитывал, полагая, что благодаря этому Сковорода не станет тянуть с оформлением приёмо-сдаточного акта. Приняв госпиталь, Борису очень не хотелось оставлять его надолго без присмотра. Когда он сообщил Сковороде, что все акты о наличии материальных ценностей готовы, ответственными лицами уже подписаны и им остаётся только ознакомиться и подписать их, тот, в свою очередь, без колебаний согласился.

Алёшкин попросил Сковороду, чтобы остальные пока о предстоящих переменах ничего не знали.

Сразу после обеда в расположение батальона приехал начальник штаба дивизии полковник Юрченко и приказал построить личный состав батальона. На площадке, расположенной почти в центре медсанбата, обычно строились подразделения батальона для вечерней поверки (её в межбоевой период стараниями Скуратова проводили регулярно), там же строился медсанбат и в торжественных случаях при зачтении приказов Верховного главнокомандующего или приказов по фронту и армии.

Все понимали, что недалеко то время, когда Ленинградский и Волховский фронты начнут активные боевые действия по полной ликвидации блокады города Ленина, ведь имевшийся коридор, образованный в январе 1943 года, конечно, не мог полностью решить проблем. Улучшилось снабжение продовольствием и боеприпасами, войска, находившиеся в городе с внутреннего кольца блокады, смогли свободно вывозить раненых, эвакуировалась и часть больных жителей города, но блокада всё ещё давала себя знать. Продолжались ежедневные бомбёжки и обстрелы различных районов города, они причиняли большой ущерб строениям и приводили к многочисленным жертвам среди населения.

Команде о построении в медсанбате никто не удивился. Все думали, что начальник штаба дивизии зачитает приказ о подготовке к наступлению. Как всегда, построились четырёхугольником, стороны его образовывались подразделениями батальона, а в центр вставал зачитывающий приказы или распоряжения.

В этот раз в центр четырёхугольника зашли полковник Юрченко, начсандив Пронин, Алёшкин, Фёдоров и Сковорода. Начштаба Скуратов подал команду «смирно» и доложил старшему начальнику, то есть полковнику Юрченко, о наличии людей и состоянии дел в медсанбате. Тот, как и сопровождавшие его лица, принял положение «смирно», выслушал рапорт Скуратова, поздоровался с собравшимися медсанбатовцами, подал команду «вольно» и предоставил слово Пронину. Начсандив сказал следующее:

– Товарищи, мы собрали вас за тем, чтобы сообщить вам новость, касающуюся медсанбата. Распоряжением сануправления фронта и санотдела армии ваш командир, майор медслужбы Алёшкин, назначен на новую должность – начальник хирургического полевого подвижного госпиталя № 27. Командиром медсанбата № 24 теперь будет капитан медслужбы Сковорода. В результате этого назначения будут произведены и другие перемещения на должностях медсанбата, о них я потом поговорю с товарищем Сковородой, и он объявит наше решение. Эти перемещения будут оформлены особым приказом по дивизии. Сейчас начштаба полковник Юрченко зачитает приказ по дивизии, изданный в связи с уходом товарища Алёшкина.

Закончив речь, Пронин отошёл в сторону и встал рядом с Борисом и Сковородой, а Юрченко сделал шаг вперёд. Своими глуховатым, но довольно громким голосом он внятно прочитал приказ по дивизии. Приведём его полностью:

«ПРИКАЗ № 70

Частям 65-й стрелковой дивизии.

24 сентября 1943 года.

Действующая армия.

1. Командир 24 отдельного медико-санитарного батальона, майор медицинской службы Алёшкин Борис Яковлевич, находясь в медсанбате с первого дня его формирования, всегда исключительно добросовестно относился к исполнению своих служебных обязанностей. Более года работая командиром МСБ, он отдавал все свои силы и знания для улучшения постановки лечебной помощи раненым и больным частей дивизии.

Товарищ Алёшкин своей конструкцией, силами личного состава и средствами медсанбата изготовил целый ряд стандартного типа легкоразбирающихся и транспортирующихся лечебных помещений из деревянных конструкций – щитов: большую и малую операционную, офицерскую и общие палаты, а также замечательный душевой санпропускник с дезкамерой и ряд других помещений. Немало вложено его труда и рационализаторской мысли в части изготовления своими силами и лечебного оборудования для медсанбата.

Товарищ Алёшкин проявил себя прекрасным командиром и чутким врачом. Он, как специалист-хирург, в периоды боевых операций руководя всей большой, напряжённой работой медсанбата по оказанию помощи раненым и организации их эвакуации, сам производил сложнейшие хирургические операции, и тем самым спас десятки жизней офицеров, сержантов и рядовых.

2. В связи с повышением в должности и откомандированием из дивизии, за исключительно добросовестное отношение к своим служебным обязанностям командиру 24 отдельного медико-санитарного батальона майору медслужбы товарищу Алёшкину Борису Яковлевичу объявляю благодарность и желаю ему успеха в новой должности.

Подлинное подписали:

Командир 65-й стрелковой дивизии полковник Ушинский

Начальник штаба 65-й стрелковой дивизии полковник Юрченко».

После зачтения приказа и получения команды «разойдись» все собравшиеся, разбившись на группы и группки, ещё более часа обсуждали новости. До сих пор в медсанбате сменилось уже четыре командира, но уход с этого поста ни одного из них не обставлялся так торжественно, как в этот раз.

Группу начальства окружили врачи, одни поздравляли Бориса и Сковороду с новыми назначениями, а другие, вроде Сангородского, громко вопрошали, как же теперь медсанбат справится с предстоящей работой, когда его будет возглавлять такой молодой и малоопытный командир, когда уйдёт квалифицированный хирург. Услышав эти рассуждения, Алёшкин не выдержал и сказал:

– Лев Давыдович, напрасно вы расстраиваетесь. Капитан Сковорода служит в дивизии с момента её формирования, он отличный старший врач полка и вот уже почти полгода совсем не плохой командир медроты батальона. Он, действительно, не особенно силён в хирургии, придётся побольше поработать Бегинсону и Картавцеву, да и вам надо будет помогать ему своими советами. Ну, а если говорить прямо, то по врачебному стажу он на год старше меня, так что оснований для пессимистических настроений нет и не должно быть!

Тот в ответ пробурчал что-то и направился в свою сортировку.

Постепенно с площадки, часто громко именовавшейся Скуратовым «плац», все разошлись по своим домикам и палаткам. Отправилось и начальство в домик командира батальона, где Игнатьич успел уже организовать подходящий данному случаю ужин. Этот прощальный ужин прошёл в непринуждённой весёлой обстановке и закончился около двух часов ночи, после чего Пронин и Сковорода отправились к себе, а Юрченко уехал в штаб дивизии.

Во время ужина Борис договорился с Прониным о предоставлении в его распоряжение на следующий день автомашины, а с Юрченко о том, чтобы его ординарца, Николая Игнатьевича Игнатьева, с которым он проработал почти два года, откомандировали с ним в госпиталь. Тот согласился и тут же дал соответствующее распоряжение Скуратову. После некоторого молчания Пронин, улыбнувшись, спросил:

– А больше ты, Борис Яковлевич, никого с собой не берёшь?

Борис понял, что несмотря на тайну его отношений с Катей Шуйской, всё же о них кое-что и в штабе дивизии и, конечно, Пронину, было известно, поэтому смутился, покраснел и, запинаясь, ответил:

– Это зависит не от меня… Пока больше никого не беру. Шофёра Бубнова начальник штаба дивизии не даёт, – решил он свернуть разговор на другое.

Пронин усмехнулся:

– Ну ладно, ладно, дело твоё, а что шофёра не дают, так это правильно, у нас с ними очень туго! Ну, пока, до свидания, ещё раз поздравляю тебя, Борис Яковлевич, с повышением.

Алёшкин остался один, Игнатьич убрал посуду со стола и отправился на кухню, чтобы её вымыть, а заодно и поболтать со своими приятелями, ну и, конечно, «вспрыснуть» свой предполагаемый отъезд из батальона. Материал для этого дела всегда имелся у него в заначке. Ещё утром Борис предложил ему ехать с ним в госпиталь, и Игнатьич с радостью согласился. Он полюбил своего начальника и не хотел расставаться с ним, а также с Джеком, к которому тоже крепко привязался. Конечно, ординарец понимал, что такую собаку майор в медсанбате не оставит.

Думал Игнатьич и о Кате. Об отношениях комбата и медсестры ему было известно больше, чем кому-либо другому. Он не сомневался, что женщина действительно любит его командира, замечал, что и тому она нравится, но серьёзно ли это, не знал. Игнатьич в разговоре никогда не затрагивал эту тему. И на этот раз он тактично предоставил им место и время, чтобы наедине решить свои вопросы. Местом был домик командира, времени тоже хватит, ведь старик собирался задержаться у своих друзей до утра. Да после соответствующего возлияния он окажется в таком виде, что лучше на глаза командиру и не показываться: всем было известно, что Алёшкин не терпел пьяниц. Стоило хоть кому-нибудь появиться на территории батальона в состоянии опьянения, как его безжалостно откомандировывали в распоряжение штаба дивизии, а оттуда путь уж был известный – в какую-нибудь роту на передовую или в хозвзвод, если провинившийся был нестроевым.

Борис после довольно утомительного дня сидел около стола, опершись на него локтем, и курил подряд, кажется, уже четвёртую папиросу. Он всё ещё не мог решить, как быть с Катей. За работой в течение дня этот вопрос как-то сгладился, ну а сейчас, да ещё особенно после того, как ему об этом напомнил Пронин, он встал с новой силой. Как же всё-таки быть?..

В этот момент задняя дверь домика неслышно отворилась, и в неё скользнула тоненькая фигурка. Через несколько секунд напротив Бориса, забравшись с ногами на табуретку, облокотившись на стол локтями, уже сидела Шуйская. Она смотрела на него своими карими глазами и, пытаясь улыбнуться, спросила:

– Так что же ты решил? Ты ведь об этом думаешь?..

– Что я могу решить? Ведь тут дело не только от меня зависит.

– А от кого же?

– Ну, прежде всего, конечно, от тебя. И от начсанарма тоже…

– Боря, не крути! Ты прекрасно знаешь, что моё желание может быть только одно – не расставаться с тобой! Ну, а о начсанарме тоже говорить нечего, он тебе сам предложил взять с собой операционную сестру.

Борис немного недоумённо посмотрел на неё:

– Что ты придумываешь, откуда тебе это пришло в голову?

– Ниоткуда… Мне Венза передал, а ему Пронин сказал. Начсанарм дал распоряжение товарищу Пронину, чтобы тот не препятствовал тебе, если ты захочешь кого-либо из операционных сестёр взять с собой. Вот видишь, стоит только сказать полковнику Склярову, и меня немедленно откомандируют… Ты скажи мне прямо, ты меня бросить, оставить хочешь? А сейчас как раз удобный предлог для этого. Да? Ну, говори, – сказала она уже сердито.

Борис продолжал молчать, задумчиво курить новую папиросу. «Что ей сказать?.. Я к ней привык. Она отличная помощница в хирургической работе. Она мне нравится, как молодая пылкая женщина. Всё это так, но… что же будет потом?»

Однако, прежде чем он успел что-либо ответить, Катя спрыгнула на пол, уселась у его ног и, положив голову на его колени, взяла его руку, безвольно опустившуюся, прижалась к ней щекой и, заглядывая в лицо, снова заговорила. По щекам её текли слёзы, она их не вытирала.

– Боренька! Миленький мой, не оставляй меня, я люблю тебя! Я просто не могу без тебя! Да и ты тоже не можешь! Ведь только подумай, мы с тобой вместе почти пять тысяч операций сделали! Я это точно знаю, меня начсандив зачем-то просил подсчитать. Я взяла у Скуратова операционные журналы за всё время и по ним подсчитала, получилось 4 986! А первые-то недели мы в них ещё ничего и не записывали, не успевали. Ведь я во время работы тебя с одного взгляда понимаю, где ты найдёшь другую такую операционную сестру? Ну, а сама я разве тебе не нравлюсь, а? Ведь нравлюсь!

– Да, Катёнок, нравишься. И работать с тобой легко. Всё это так. И начсанарм, наверно, о твоём откомандировании распоряжение отдаст… Ну, а дальше-то что? Ведь я не могу да и не хочу оставлять свою семью, жену. Я тебе не раз уже это говорил и вот сейчас, хотя мне и не хочется обижать тебя, ещё раз повторяю. Ведь жениться на тебе я не могу! Каким будет твоё положение?

Порывистая женщина вскочила на ноги, слёзы у неё сразу высохли, глаза гневно блеснули, и она уже почти громко, во весь голос воскликнула:

– Да кто тебя просит на мне жениться?! Сколько раз мы об этом будем говорить? Не собираюсь я тебя отбирать у твоей жены и, тем более, у детей! Но где они? Где-то там, далеко, а мы-то ведь здесь, рядом! Когда ты с женой встретишься? Сколько времени продлится война? Что за это время с нами произойдёт? Сколько наших друзей уже нет в живых – тех, кто рядом с нами работал, ел, спал? Где они? Погибли! Ну, а мы с тобой разве застрахованы от этого?.. Вон, Бернштейн: уж как берёгся, как дорожил своей жизнью, ни разу в передовые части не съездил, а погиб в армейском тылу, на каком-то глупом железнодорожном переезде. И бомба-то разорвалась чуть ли не в двухстах шагах, а случайный осколок попал сразу в сердце. А у нас и мины, и бомбы, и снаряды рвались в десятке шагов, уцелели мы случайно. Часто ли будут повторяться такие счастливые случаи, и долго ли мы сможем прожить? Никто этого не знает. Боренька, дорогой мой, не мучай себя понапрасну… Я люблю тебя, я тебе нужна, ты ведь не сможешь без женщины! Возьми меня с собой, а когда война кончится, и если мы сумеем уцелеть, я сама от тебя уйду и никогда ни одним словом о себе не напомню… Впрочем, не будем об этом мечтать, давай жить настоящим, теперешним днём! Прошу тебя, оставь все свои думы, возьми меня с собой, я тебе пригожусь, – последние слова она произнесла, уже целуя Бориса в глаза и губы.