Путешествия Гулливера

Скажу по чести: не лучшее у меня сложилось мнение о человеческой мудрости и дальновидности, когда я узнал о тайных пружинах власти, великих событий, войн и революций, а также о тех ничтожных случайностях, от которых зависел их успех!

Глава 9

Наконец наступил день нашего отъезда. Я простился с правителем Глаббдобдриба и вместе со своими спутниками вернулся в Мальдонаду, где спустя две недели наконец-то ступил на палубу корабля, отплывающего в Лаггнегг. Мои приятели великодушно снабдили меня провизией на дорогу и сопровождали в гавань.

Новое путешествие продолжалось в течение месяца. Наш корабль потрепала сильная буря, но двадцать первого апреля 1708 года мы вошли в устье реки Клюмегниг на юго-восточной оконечности Лаггнегга, бросили якорь в четырех милях от города и особым сигналом потребовали, чтобы нам прислали лоцмана. Через полчаса к борту корабля причалила шлюпка. Лоцман поднялся на мостик и провел нас между подводными камнями и скалами по узкому извилистому проходу, за которым открылась обширная бухта с якорной стоянкой всего в кабельтове от городских стен.

Матросы нашего корабля рассказали лоцману, что на борту находится иностранец, знаменитый путешественник. Лоцман доложил об этом таможенному чиновнику, и тот подверг меня тщательному досмотру сразу же после того, как я сошел на берег. Он обращался ко мне на языке бальнибарби, который благодаря торговым связям хорошо известен в этом городе. Я вкратце поведал о себе, стараясь придать рассказу связность и правдоподобие, однако счел за благо скрыть свою национальность и назвался голландцем, поскольку собирался отправиться в Японию, а эту империю, как известно, из всех европейцев разрешается посещать только подданным Голландии. Я сообщил таможенному чиновнику, что пережил кораблекрушение у берегов Бальнибарби, был выброшен на скалистый островок, затем поднят на Лапуту (об этом летучем острове чиновнику приходилось слышать), а теперь пытаюсь добраться до Японии, где может подвернуться случай попасть на родину.

Чиновник тут же заявил, что обязан меня арестовать и держать взаперти до тех пор, пока не поступят распоряжения от королевского двора. Он отправит сообщение о моем прибытии немедленно и надеется, что ответ будет получен в течение двух недель. Мне отвели сносное помещение, к которому был приставлен часовой. При этом я мог свободно прогуливаться по большому саду, обращались со мной вполне вежливо и весьма недурно кормили за счет казны.

Вскоре повсюду разнесся слух о прибытии иностранца из таких отдаленных краев, о которых никто ничего не слышал, и меня начало посещать множество любопытных горожан. Я пригласил в переводчики одного молодого человека, прибывшего вместе со мной на корабле; он был уроженцем Лаггнегга, но прожил несколько лет в Мальдонаде и в совершенстве владел обоими языками. С его помощью я мог беседовать с посетителями.

К назначенному сроку пришло письмо из дворца, в котором содержалось повеление доставить меня под конвоем в Трильдрогдриб – резиденцию короля. Вся моя свита состояла из юноши-переводчика, которого я уговорил поступить ко мне на службу. Нас посадили на мулов, а вперед был послан гонец с просьбой, чтобы его величество назначил день и час, когда я и мой спутник сможем удостоиться чести «лизать пыль у подножия его трона».

Таков был этикет при здешнем дворе, и вскоре я убедился, что это не просто вежливая фраза. В самом деле, через два дня после нашего прибытия мне приказали не только ползать на брюхе, но и в самом деле лизать пол по пути к трону. Впрочем, из уважения к иностранному подданному пол был так чисто вымыт, что пыли на нем оставалось совсем немного. Это была особая милость, которую оказывают только высоким сановникам и послам других держав. Иногда пол специально посыпают пылью, в особенности если лицо, удостоившееся чести лицезреть короля, имеет врагов при дворе. Как-то раз я видел важного вельможу, у которого рот был до того набит пылью, что он не сумел вымолвить ни единого слова. Ничего не поделаешь, ведь отплевываться в присутствии его величества здесь считается государственным преступлением.

При этом дворе существует еще один обычай, который я никак не могу одобрить. Когда его величество желает самым гуманным и мягким способом предать казни одного из своих приближенных, он велит посыпать пол неким ядовитым коричневым порошком, лизнув который приговоренный умирает в течение нескольких часов. Впрочем, нужно отдать должное безграничному милосердию этого монарха и его заботе о благе подданных (чему следовало бы поучиться и европейским правителям): после каждой такой казни король отдает строгий приказ самым тщательным образом вымыть пол в зале для аудиенций, чтобы удалить ядовитые частицы. В случае небрежного исполнения приказа на слуг обрушивается гнев его величества.

Но вернемся к тому, что происходило со мной. Я остановился на расстоянии четырех ярдов от трона, встал на колени, отвесил семь земных поклонов и произнес слова, которые выучил накануне: «Икплингглоффзсроб сквутсеромм блиоп мляшнальт звинн тнодбокеф слиофед гардлеб ашт!»

Это приветствие установлено законами страны для всех удостоенных королевской аудиенции. Перевести его можно примерно так: «Пусть ваше небесное величество переживет Солнце на одиннадцать с половиной лун!»

Рассеянно выслушав, король обратился ко мне с вопросом, сути которого я не понял, но снова отвечал заученной фразой: «Флофт дрин клерик дуольдам прастред мирпуш», что буквально означает: «Язык мой в устах моего друга». Этими словами я дал понять, что могу говорить, только пользуясь услугами переводчика. Тотчас ввели молодого человека, и с его помощью я ответил на все вопросы, которые его величество изволил мне задать в течение часа. Я говорил по-бальнибарбийски, а переводчик передавал все сказанное по-лаггнеггски.

Мне показалось, что королю я понравился, так как он приказал своему блиффмарклубу, то есть министру двора, подыскать для меня и моего переводчика покои во дворце, назначил нам довольствие и вручил кошелек с деньгами на мелкие расходы.

Я провел в этой стране целых три месяца, так как его величество не желал меня отпускать, осыпал милостями и делал очень лестные предложения. И все-таки я счел за лучшее провести остаток своих дней с женой и детьми.

Глава 10

Лаггнегцы народ обходительный и великодушный. И хотя местные жители не лишены некоторого высокомерия, свойственного всем восточным народам, с иностранцами они очень любезны, в особенности с теми, кто пользуется покровительством королевского двора. Я обзавелся множеством знакомых в высшем обществе и с помощью переводчика часто вел приятные беседы.

Один знатный господин как-то спросил меня: приходилось ли мне когда-нибудь видеть струльдбругов, или бессмертных? Я отвечал отрицательно и попросил этого джентльмена пояснить мне, что может означать слово «бессмертный» по отношению к людям, которые являются смертными созданиями. Тогда мой собеседник рассказал, что время от времени здесь, в Лаггнегге, рождаются дети с красным пятнышком на лбу, которое находится над левой бровью. Пятнышко служит верным признаком того, что такой ребенок никогда не умрет. Поначалу оно имеет размер серебряной монеты в три пенса, но с возрастом увеличивается и меняет цвет, становясь к сорока пяти годам черным как уголь. Дети с пятнышком рождаются так редко, что во всем королевстве не наберется и тысячи струльдбругов мужского и женского пола. Струльдбруги появляются на свет как в благородных семьях, так и в семьях простолюдинов, тут все зависит от чистой случайности, а их потомки являются такими же смертными, как и остальные.

Должен признаться: этот рассказ привел меня в неописуемый восторг. Мне едва удалось сдержать охватившие меня чувства, и поскольку мой собеседник неплохо понимал язык бальнибарби, а я свободно изъяснялся на нем, то я обратился к нему, вскричав: «Счастлив тот народ, где каждый ребенок имеет надежду стать бессмертным! Счастлива нация, среди которой живут примеры добродетели ее предков и наставники, способные научить мудрости множества поколений! Но в сотню раз счастливее сами струльдбруги, существующие вне цепи смертей и рождений, гордые и свободные духом, избавленные от страха смерти! Теперь-то я наверняка приму милостивое предложение его величества поселиться в Лаггнегге и проведу остаток своих дней в беседах со струльдбругами – этими высшими существами!»

Джентльмен внимательно выслушал меня, и на его губах появилась снисходительная улыбка, за которой обычно скрывается жалость к простаку. Он сказал, что будет рад любому предлогу, который задержит меня в Лаггнегге, после чего попросил разрешения перевести все сказанное мною. Закончив перевод, он некоторое время беседовал с присутствующими на лаггнеггском. Наконец, после непродолжительной паузы, мой собеседник снова обратился ко мне и заявил, что все восхищены моими замечаниями по поводу преимуществ бессмертия. А теперь ему хотелось бы знать, какой образ жизни я избрал для себя, если бы сам родился струльдбругом.

Я отвечал, что это нетрудно, тем более что мне уже доводилось забавляться фантазиями о том, как бы я устроил свою жизнь, если бы стал могущественным королем, полководцем или знатным вельможей. Итак, если бы мне суждено было родиться струльдбругом, я, едва поняв, какое мне выпало счастье, первым делом постарался бы обеспечить себе богатство. Имея впереди неограниченное время, при некоторой экономии и бережливости, за каких-нибудь двести лет я стал бы первым богачом в королевстве. При этом с самой ранней молодости я начал бы заниматься науками и искусствами и с течением времени превзошел бы известных ученых, поэтов и художников. Я вел бы подробную летопись всех общественных событий и беспристрастно изображал характеры и деятельность сменяющих друг друга правителей, дополняя эти описания собственными наблюдениями и выводами. Я бы заносил в свою летопись изменения в обычаях, нравах, языке, одежде, пище и развлечениях. Благодаря накопленным знаниям и опыту я стал бы главным источником мудрости в своей стране и смог бы предсказывать будущее.

После шестидесяти лет я перестал бы заглядываться на женщин, но оставался бы гостеприимным. Я занялся бы образованием молодых людей, подающих надежды, воспитывая их на основе собственного опыта. Но лучшими моими собеседниками и единомышленниками стали бы собратья по бессмертью. Среди них я выбрал бы дюжину друзей – от своих сверстников до глубоких старцев, и поселил бы в своем поместье. Мы ежедневно собирались бы за трапезой, куда приглашали бы и нескольких самых достойных смертных, чтобы обменяться впечатлениями и наблюдениями. Наши наставления, пророчества и предостережения помогли бы спасти человечество от вырождения и многих ужасных несчастий. Мы стали бы свидетелями выдающихся исторических событий, огромных изменений в обществе и в умах. А какие чудесные открытия и изобретения мы бы застали: вечный двигатель, универсальное лекарство от всех болезней, способность человека летать и многое, многое другое!..

Когда я закончил и содержание моей речи было переведено на лаггнеггский, присутствующие оживились, время от времени насмешливо поглядывая на меня. Наконец джентльмен, заменявший мне переводчика, обратился ко мне со словами о том, что все присутствующие убедительно просят его развеять мои заблуждения.

То, что я описал, представляя, как жил бы, получив бессмертие, – продолжал он, – нелепо и безрассудно, потому что предполагает не вечную жизнь, а вечное здоровье, молодость и избыток сил.

После такого предисловия этот джентльмен подробно рассказал, что представляют собой струльдбруги и каков образ их жизни. До тридцати лет они ничем не отличаются от остальных людей, но затем постепенно становятся все более мрачными и угрюмыми. Состояние их духа ухудшается до тех пор, пока им не исполнится восемьдесят. Достигнув восьмидесятилетнего возраста, который здесь считается пределом обычной человеческой жизни, струльдбруги страдают не только от всех недугов и немощей, свойственных глубоким старикам, но и от перспективы влачить столь жалкое существование во веки веков. Они становятся упрямыми, сварливыми, ворчливыми, жадными, угрюмыми, тщеславными и болтливыми. Кроме того, бессмертные неспособны к дружбе и полностью лишены добрых чувств к своему потомству. Зависть и бессильные желания постоянно гложут их, но в особенности они завидуют безумствам молодых и смерти стариков. Их память устроена по-особому – в ней хранится лишь то, что они видели, пережили или прочитали в юности и зрелом возрасте. Самыми счастливыми из них являются те, кто полностью потерял память и впал в детство: они внушают к себе больше жалости, потому что лишены тех дурных качеств, которыми отличаются прочие бессмертные.

Как только струльдбруг достигает восьмидесятилетия, он официально признается умершим и его наследники получают права на все его движимое и недвижимое имущество. Несчастному выделяют лишь небольшое содержание – такое, чтобы он не умер с голоду. С этого времени струльдбругов считают неспособными занимать должности, связанные с доверием и получением доходов, они не могут ни покупать, ни брать в аренду землю, им запрещается выступать свидетелями в суде.

К девяноста годам бессмертные теряют зубы и волосы; в этом возрасте они перестают чувствовать вкус пищи, но едят и пьют все, что попадется под руку, не зная насыщения. Болезни, которыми они страдают, продолжаются, не усиливаясь и не ослабевая. Струльдбруги не помнят названий самых обычных вещей и даже имен своих родных и близких. Не могут они и читать, так как забывают начало фразы, еще не дочитав ее до конца. Это лишает их последнего доступного развлечения.

Так я получил полное представление о бессмертных и надеюсь, что передал его совершенно точно. В Лаггнегге струльдбругов все ненавидят и презирают. Рождение бессмертного в семье считается дурным предзнаменованием. Я встречался с некоторыми из них – никогда еще мне не приходилось видеть ничего более отвратительного и жалкого, причем женщины выглядели еще более отталкивающими, чем мужчины, и походили на жутких привидений, чей облик не поддается описанию.

С тех пор мое пылкое и необдуманное стремление к бессмертию поостыло. Я искренне стыдился своих беспочвенных фантазий и заманчивых картин, которые рисовало мое разгоряченное воображение.

Король весело расхохотался, узнав о моем разговоре с друзьями, и в шутку предложил мне прихватить с собой на родину парочку струльдбругов, чтобы излечить своих соотечественников от страха смерти. Я бы так и сделал и даже взял бы на себя расходы по их перевозке и содержанию, если бы основной закон Лаггнегга не запрещал бессмертным покидать пределы острова.

Глава 11

Думаю, что рассказ о таких необычных существах, как струльдбруги, никому не покажется скучным или чересчур нравоучительным. По крайней мере, в книгах о путешествиях я не встречал ничего подобного. Если же я ошибаюсь, то пусть мне послужит оправданием то, что путешественники, описывая одну и ту же страну, часто невольно обращаются к одним и тем же достопримечательностям.

Его величество всячески склонял меня занять при его дворе какую-нибудь солидную должность, но, видя мое непреклонное стремление вернуться на родину, в конце концов согласился отпустить меня и даже соизволил собственноручно написать рекомендательное письмо японскому императору. Он подарил мне четыреста сорок четыре золотые монеты – здесь любят четные числа, а цифру четыре считают счастливой, – а также красный алмаз, который я продал в Англии за тысячу сто фунтов.

Шестого мая 1709 года я торжественно расстался с его величеством и со всеми моими друзьями. Король был настолько любезен, что отдал повеление отряду дворцовой гвардии сопровождать меня до Глангвенстальда, королевского порта, расположенного на юго-западной стороне острова.

Шесть дней спустя я нашел там корабль, готовый отправиться в Японию. На исходе пятнадцатого дня плаванья мы бросили якорь в небольшом порту Ксамоши, расположенном в юго-восточной части Японии. Город этот построен на далеко выступающем в море мысе. За мысом узкий проход ведет в залив, на противоположном берегу которого находится столица империи Иедо.

Высадившись на берег, я первым делом предъявил таможенным чиновникам письмо к его императорскому величеству, написанное королем Лаггнегга. В таможне сразу же узнали королевскую печать – она была величиной с ладонь и изображала самого короля, помогающего хромому нищему подняться с земли. Городские власти, прослышав об этом письме, приняли меня как посла дружественной державы. Они снабдили меня экипажем, лошадьми, дюжиной слуг и взяли на себя все расходы по моей поездке в столицу.

По прибытии я немедленно получил аудиенцию и вручил письмо. Оно было вскрыто с особыми японскими церемониями и прочитано императору через переводчика. Ознакомившись с содержанием, император повелел объявить мне, что из уважения к его царственному брату, королю Лаггнегга, любая моя просьба будет немедленно исполнена. Дворцовый переводчик, в чьи обязанности входили переговоры с голландскими мореплавателями и купцами, сразу же догадался по моей внешности, что я европеец, и передал мне слова его величества на голландском языке, которым владел в совершенстве. Я ответил ему так, как решил заранее, дескать, я голландский купец, потерпевший кораблекрушение в одной далекой стране. Оттуда морем и сушей я добрался до Лаггнегга, а потом прибыл на корабле в Японию, с которой мои соотечественники, как всем известно, ведут торговлю. Я надеюсь, что рано или поздно представится случай вернуться с каким-нибудь кораблем на родину, поэтому и прошу его величество позволить мне под охраной направиться в главный торговый порт Нагасаки.

Еще одна просьба, с которой я обратился к императору, несказанно удивила его: я покорнейше просил избавить меня от совершения обряда, который в Японии обязаны исполнить все европейцы. Он состоит в попирании ногами Распятия и восходит к тем временам, когда сюда проникли католические миссионеры, разгневавшие чем-то правителя империи.

Когда переводчик передал императору мои слова, его величество заметил с изумлением, что я первый из моих соотечественников, кто так щепетильно относится к этому обряду, и у него даже возникло сомнение – на самом ли деле я голландец. По крайней мере, из моих речей ясно только то, что я действительно христианин. Тем не менее, желая оказать любезность королю Лаггнегга, он готов выполнить мою странную прихоть.

С помощью переводчика я выразил глубокую благодарность за такую исключительную милость. Как раз в это время в Нагасаки направлялся отряд императорских воинов, и его начальнику было поручено охранять меня на протяжении всего пути.

Несмотря на то что переход был весьма утомительным, девятого июня 1709 года я прибыл в этот большой портовый город. Там я вскоре познакомился с голландскими моряками с торгового судна «Амбоина». Я долго прожил в Голландии, учился медицине в Лейдене и говорил по-голландски как уроженец Амстердама. Узнав, откуда я попал в Японию, матросы начали с любопытством расспрашивать меня о моих путешествиях. Я сочинил короткую, но очень правдоподобную историю, утаив самое главное. Особенно выручило меня то, что в нескольких голландских городах у меня были знакомые, а фамилию родителей я попросту выдумал, сказав, что они были поселянами из провинции Гельдерланд.

За то, чтобы отправиться на «Амбоине» в Голландию, я предложил капитану Теодору Вангрульту взять с меня какую ему будет угодно сумму. Но он, узнав, что я немало лет прослужил корабельным хирургом и могу исполнять обязанности врача, назначил мне половину обычной платы.

Во время плавания не случилось ничего заслуживающего упоминания. До мыса Доброй Надежды ветер был попутный. Мы сделали остановку всего на несколько дней, чтобы запастись пресной водой. В пути мы потеряли четырех человек из экипажа – трое умерли от запущенных болезней, а один у берегов Гвинеи упал с бизань-мачты в воду, кишащую акулами.

Десятого апреля 1710 года «Амбоина» благополучно прибыла в Амстердам. Оттуда я вскоре отправился в Англию на небольшом каботажном судне.

Шестнадцатого апреля мы бросили якорь в порту Даунс и я впервые за пять с половиной лет ступил на землю своей родины. Из Даунса я, не мешкая, направился в Редриф и прибыл туда в два часа пополудни, застав жену и детей в добром здравии.

Часть четвертая

В стране гуигнгнмов

Глава 1

Пусть меня справедливо осудят за мои бродяжнические наклонности, но должен сознаться – испытанные в прошлом опасности не погасили во мне страсти к приключениям. Я провел дома с женой и детьми около пяти месяцев и мог бы назвать такую жизнь счастливой, но в глубине души видел счастье совсем в ином.

Оставив дома бедную беременную жену, я принял выгодное предложение – взять под свое командование торговое судно «Эдвенчерер». Мореходное дело я знал достаточно хорошо, а хлопотная должность корабельного хирурга мне наскучила. Поэтому в качестве врача для экипажа я пригласил молодого доктора Роберта Пьюрефой. Мы отплыли из Портсмута седьмого сентября 1710 года. Ровно через неделю у острова Тенерифе нам повстречался корабль капитана Пококка из Бристоля, который направлялся в бухту Кампече в Мексике за сандаловым деревом и впоследствии погиб во время урагана.

На «Эдвенчерере» во время плавания от тропической лихорадки умерло несколько матросов, и я был вынужден искать на Барбадосе и других Антильских островах, куда заходил по договоренности с хозяевами моего судна, новых людей на их место. Однако вскоре мне пришлось пожалеть об этом. Бóльшая часть нанятых мною моряков имели темное прошлое и впоследствии оказались пиратами. На корабле теперь находилось пятьдесят человек команды, а целью нашего плаванья была торговля с индейцами, населяющими острова Южного океана, и исследование малоизученных земель в этих широтах.

Разбойники, которых я неосмотрительно нанял, ухитрились очень скоро склонить на свою сторону остальных матросов, и они решили схватить меня и завладеть судном. Однажды поутру ко мне в каюту ворвалась толпа негодяев, связала по рукам и ногам и пригрозила выбросить за борт, если я вздумаю сопротивляться. Мне пришлось покориться и признать себя пленником; тогда пираты развязали меня, приковали цепью к ножке кровати и поставили у дверей моей каюты часового.

Их целью было захватить испанские торговые суда, однако для этого пираты были слишком плохо вооружены и малочисленны. Тогда они приняли решение быстро распродать все товары, находившиеся на корабле, и отправиться на Мадагаскар, чтобы принять на борт большее число разбойников. В течение нескольких недель, пока шла торговля с индейцами, я был заперт в каюте, как крот в норе, но мне приносили пищу и питье и не причиняли вреда, лишь осыпали проклятиями и угрозами.

Девятого мая 1711 года в мою тюрьму спустился некий Джеймс Уэлч и объявил, что предводитель пиратов намерен высадить меня на берег. Разбойники позволили мне надеть лучшую одежду и прихватить с собой узелок белья; из оружия мне разрешено было взять только кортик. Они так торопились, что не осмотрели карманов моего сюртука, где находилось немало денег и кое-какие необходимые мелочи. Затем меня посадили в шлюпку и она направилась в сторону незнакомого берега, видневшегося примерно в миле от корабля. Высадив меня прямо на отмели, пираты повернули обратно. При этом они даже не сообщили, где мы, что это за суша и какая страна на ней находится. Вскоре они уже были далеко, а мне пришлось поспешить на берег, так как начинался прилив.

Я добрался до берега, нашел сухое местечко на холме и стал обдумывать свое положение. Запасов провизии меня лишили, я был безоружен, одинок и не знал, что может случиться в следующую минуту. Вокруг было пустынно. Единственное, что мне оставалось, – продвигаться вглубь этого материка или острова, пока я не встречу каких-нибудь дикарей. В карманах у меня было несколько связок пестрых бус, колец и браслетов, и я надеялся с их помощью приобрести расположение туземцев, если они не окажутся людоедами. Приняв такое решение, я со вздохом поднялся на ноги и побрел прочь от берега.

Передо мной расстилалась обширная равнина, разделенная на участки неправильной формы длинными полосами деревьев и кустарников. Я присмотрелся – деревья были дикорастущими, а между ними виднелись зеленеющие луга и поля, засеянные овсом. Я продвигался с осторожностью, опасаясь, чтобы кто-нибудь не набросился на меня неожиданно, и наконец вышел на дорогу, истоптанную множеством лошадиных и коровьих копыт. Попадались там и следы босых человеческих ног.

В поле резвились какие-то животные; некоторые из них восседали на сучьях ближайших деревьев. Вид у них был довольно странный, и на всякий случай я залег за кустом, чтобы понаблюдать за их поведением. Это было нетрудно – животные, вереща, как мартышки, сновали по всему полю. Я никогда еще не встречал столь отвратительных существ. Голова и грудь у них были сплошь покрыты густыми, у одних вьющимися, а у других гладкими волосами, а все остальное тело оставалось голым, обтянутым темно-коричневой грязной кожей. Вдоль спины и наружной стороны лап тянулись полосы жесткой щетины; хвоста не было. Я заметил также бороды наподобие козлиных. Шерсть у животных была самых различных оттенков – от черного до огненно-рыжего, а когти на всех четырех лапах острые, словно бритва. Самки показались мне меньше ростом, чем самцы, у них были более чистые лица, покрытые легким пушком. Двигались животные на четвереньках и на задних лапах необычайно проворно и с ловкостью взбирались на самые большие деревья.