Медвежий остров. Рассказы о нашей земле

Медвежий остров

Рассказы о нашей земле

Ирина Бйорно

Фотограф Ирина Бйорно

© Ирина Бйорно, 2023

© Ирина Бйорно, фотографии, 2023

ISBN 978-5-4474-9372-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Введение

Я посвящаю эту книгу рассказов моему дорогому и любимому мужу, профессору Лайфу Бйорно, настоящему викингу и джентельмену. Без его поддержки я бы не смогла объехать всю нашу уютную планету и познакомиться с её обитателями, без него я была бы не в состоянии написать эту книгу, без него я не стала бы писателем. Всё так просто. Талант должен иметь раму. Он – лучшая рама для моих рассказов и моей жизни. Он ушёл из жизни, но навсегда остался в моём сердце.

«Бйорно» в переводе с датского означает «Медвежий Остров». Это имя я ношу с гордостью уже двадцать пять лет.

Ну а теперь – рассказы. Они – Ваши!!!

Медвежий остров

Медведь был старым. Он жил на Аляске уже более пятидесяти лет и теперь он почувствовал – пора. Ему никто не говорил, что он стал старым, но ему было всё труднее ловить лосося, стоя часами в ледяной воде горных протоков, а ел он перед холодным зимним сезоном Аляски только лососёвую икру. Он знал из своего медвежьего опыта, что именно в икре содержится лучшая сила жизни, не в мясе, а этих красных, блестящих икринках, наполняющих животы рыб, упрямо плывущих против течения на последний в их жизни нерест.

Мясо этих рыб было невкусное, вонючее и жесткое – силы оставляли лососей, борющихся с течением и прогами, когда надо было прыгать высоко, чтобы попасть в следующий рукав горных речек Аляски, но внутренняя потребность отдать жизнь для следующего поколения заставляла этих полудохлых беременных икрой лососей с настойчивостью камикадзе продвигаться вперёд день и ночь. Там-то и ловил старый медведь эту измотавшуюся от усталости и голода рыбу, быстро вспарывая своими длинными когтями их свисающие книзу животы и заглатывая всю икру за один раз.

Икра давала ему силы жить и переживать холодную Аляскину зиму, когда он впадал в спячку почти останавливая все процессы в теле, кроме редкого сердцебиения и чуть слышного дыхания. Он спал глубоко под снегом, в своей круглой уютной берлоге до самой весны, и икра из лосося помогала ему пережить и морозы, и снег, и голод в течение зимнего полугода.

За лето он опять отъедался – ел он всё, что ему попадалось, дожидаясь опять своего звездного часа – лососевого нереста. За свои пятьдесят лет он не раз встречал медведиц, которые пахли сексом и пчельниками, и он уже не помнил, скольких он осеменил, подарив миру новое поколение медведей гризли – может – сотню, а может, и больше. Но теперь он не хотел ни медведиц, ни икры.

Он внутренне чувствовал, что его биологические часы больше не хотели вращаться, и он стал собираться на медвежий остров. Все медведи знали, что когда приходит последний час, нужно быть подальше от других медведей и всего мира, поэтому и существовал этот медвежий остров, одиноко лежащий посреди фиорда и окруженный со всех сторон холодной арктической водою. Остров был небольшим, поросшим деревьями, и туда можно было добраться только вплавь, так что медведь собрал все свои последние медвежьи силы и поплыл. Откуда он знал, где лежит этот остров, было неясно, но это знали все медведи-гризли, живущие на Аляске.

Когда он доплыл до острова, он тяжело дышал, глаза его налились кровью, а язык вывалился наружу. Он долго лежал на берегу, почти не двигаясь, и смотрел на вышедшие ночные звезды. Он был голоден, но искать пищу ему уже не хотелось. Он закрыл лапой нос и уснул до утра. На острове никто не жил, кроме птиц, белок, да водяных крыс. Только изредка проплывали мимо киты или весёлые нутрии, да иногда гудел проходивший мимо пассажирский пароход, пахнущий людьми и смертью.

Запах людей для гризли всегда был запах опасности и смерти, и старый медведь его не любил. За свои пятьдесят лет он встречался с людьми много раз, и каждый раз такая встреча приносила неприятности. Но он выжил, пережив такие встречи, хотя под шкурой у него сидело несколько патронов охотников, застрявших в его толстом жиру и приносящих ему боль при неловком движении, особенно когда его бил мокрый дождь со снегом. Люди бы сказали, что у медведя был старческий ревматизм, но об этом медведь не знал, леча свои раны слюной и медом.

Ночь прошла, и утром он открыл свои усталые от жизни медвежьи глаза. Утро было холодное и туманное – воды почти не было видно из-за тумана, но и в тумане медведь распознал запах врага, запах человека. «Раньше на острове никто не жил, но и сюда, видно, добрались эти двуногие убийцы», – подумал медведь. Он попил воду из залива и решил – уж лучше закончить жизнь как боец и убить этого двуногого, поселившегося на острове, где умирали старые медведи. Он втстал на задние ноги и стал шумно внюхиваться в холодный воздух. Запах явно шёл из середины маленького острова. Медведь опустился на червереньки и, преодолевая нарастающую боль в задней ноге, где сидел патрон, пошёл к центру острова, немного покачиваясь из стороны в сторону.

По дороге ему попался под лапу земляной суслик, и он раздавил его, даже не остановившись. Он спешил сразиться со своим главным врагом, поэтому он начал готовить себя к битве, рыча и мотая мохнатой головой. Вдруг за деревьями показалось деревянное строение. Это был дом геологов, которые прошлой зимой приезжали на остров, чтобы сделать измерения состава воздуха и определить качество зимнего снега. Они привезли сюда стандартный дом, куда и сложили свое оборудование и провиант.

Это было прошлой зимой, когда медведь спал в своей берлоге, а теперь дом стоял пустой, с остатками провианта и кое-какими вещами. Окна были заколочены, и дверь закрыта на солидную задвижку, но дом пах человеком, и этот запах не давал медведю покоя. Уже подходя к дому он знал, что его врага – человека – там нет, но остановится он уже не мог. Он должен разрушить этот уродливый квадратный ящик, в котором живут эти двуногие убийцы. Почему они так и не научились строить удобные, круглые берлоги, в которых так уютно и нет острых углов, а вместо этого строят эти уродливые коробки с острыми углами, хотя их тела тоже круглые – как и у медведей?» Этого медведь не знал, но их строения, нарушающие гармонию леса с его круглыми стволами, круглыми камнями, круглым телами всех его обитателей, включая и рыб, и самого медведя – были ему ненавистны.

Он встал на задние лапы и ударил что есть силы по стене этого сарая. Стена подалась и рухнула, не выдержав натиска медведя, весившего почти полтонны. Крыша съехала в сторону, чуть не задев самого мохнатого мстителя, и с шумом упала на землю. Медведь же продолжал крушить всё, что попадалось под его тяжелую беспощадную лапу. Он уже разбил почти всё, но на его пути ему попалась забытая коробка с банками канадского пива, по недосмотру оставленная геологами. Одна из банок лопнула, и в морду медведя забила струя пива. От неожиданности он даже отскочил, махая лапами перед носом. Но потом облизнул длинным шершавым языком свой кожаный нос и шерсть вокруг носа, намоченную пивом, и вдруг подумал, что этот чуть пьянящий вкус щекочущих пузырьков – ему нравится. Он нашёл ещё одну банку, поддел её своим когтем и стал лизать вспенившееся пиво. Выпив банку, он стал искать ещё, и вскоре все двадцать четыре поллитровых банок с пивом оказались в животе медведя. Живот урчал, а голова его была какой-то лёгкой и пористой.

Медведю вдруг расхотелось умирать, а вздумалось гоняться на поляне за птичками, и он стал кататься по травке и реветь – как будто ему было три года. Вдруг он вспомнил о медведице, так славно пахнущей летом и молоком, и он решил уплыть с этого острова. Пиво вернуло ему молодость и волю к жизни. Он сломал ещё три дерева – просто от шалости, и вдруг успокоился. Нет, это только иллюзия, что ему хочется медведицу и мёда – он старый медведь, и силы его убывают. Он вдруг понял, что жизнь прожита, и остров – его последний дом. Он лег под деревом на мох, закрыл лапой нос и решил – не буду просыпаться.

Но ночью ему приснился огромный лосось, которого он легко поймал, вспорол ему живот и наелся живой икрой. Во сне он причмокивал и сосал лапу. С восходом солнца он проснулся. Солнце светило через туман, но птицы уже запели.

Медведь проснулся и осмотрелся вокруг. Он не мог вспомнить, что он делал вчера и зачем оказался на медвежьем острове, но сон свой он помнил хорошо – большую жирную лососину, полную прозрачной, розоватой липкой и вкусной икры. И медведь решил: «Поплыву обратно в большой лес с горами и реками, где живут эти лососи». Он собрал все свои силы и поплыл с острова. Он все плыл и плыл, и остров становился все меньше и меньше, но до берега было ещё далеко. Медведь устал, шкура его намокла, но он упорно плыл вперёд, оставляя медвежий остров «на потом». Ему ещё хотелось жить, и есть икру, и встретить косматую, пахнущую медом медведицу. Может, в последний раз. А остров – подождет. Так и живёт этот медведь в лесах Аляски. Там я его встретила. Там рассказал он мне про медвежий остров. Если придётся вам приехать на Аляску – обязательно отыщите медвежий остров – Bear’s island, Bjørnø.

Снежный гусь

Если вы когда нибудь будете в Вашингтоне диск, на углу Тайсон Сквера, то вы увидите красную крышу Бест Вестерна – американского отеля средней руки. Именно там, во дворе этого отеля, в фешенебельном районе Ванны, прямо рядом с никогда не затихающим хай-веем и поселился Cнежный Гусь, перелетавший со своей зимовки во Флориде в родную Канаду, да так и застрявший в Вашингтоне.

Он жил около отеля уже почти целый год, питаясь сочной зеленой травой на газоне, а в холодные зимние месяцы он забирался в контейнеры с помоями, стоявшими на заднем дворе, где он находил остатки от еды, подававшейся гостям отеля на завтрак.

Снежный Гусь был окольцован в Канаде, где он был внесен в список редких и охраняемых государством птиц, ему было два года, и это был его второй весенний перелет из Флориды в Викторию, провинцию в Канаде, когда он отстал от своей стаи и приземлился на этом газоне в Вашингтоне около пятиэтажного отеля с красной черепичной крышей.

Почему он отстал? В тот день Снежный Гусь вдруг почувствовал гудящий шум в готове, когда летел в стае, и этот шум был такой сильный, что он не мог больше держать строй, стал отставать, его оттеснили в задний правый хвост, а он отставал все больше и больше и, наконец, сдавшись, решил приземлиться. Это было в марте прошлого года.

Снежный Гусь не приземлился, а скорее упал на газон и долго лежал с закрытыми глазами, прислушиваясь к себе. Голова его гудела, и он слышал странные звуки, мешающие ему сосредоточиться и определить направление – его внутренний, отточенный веками и всегда точно показывающий компас испортился. Гусь полежал на травке, открыл глаза и стал искать солнце. Дело приближалось к вечеру, и солнце садились за длинное здание, на котором было написано Старбук кафе. Снежный Гусь не знал, что это за здание, но оно мешало ему видеть горизонт.

Он собрал последние силы и забрался на крышу отеля, но и оттуда горизонта не было видно за крышами и стенами домов, зато стоял рев машин, бесконечной полосой двигающихся по двухэтажному шоссе в шесть полос. Воздух был насыщен парами бензина и человеческого пота, который Снежный гусь знал хорошо и не любил.

Снежный Гусь потоптался на крыше, помахал своими крыльями, но так и не мог определить, в каком направлении скрылась его стая, а шум в его голове не прекращался. Он слетел опять на газон и стал искать место напиться. Около водосточного колодца он нашел дырку и заглянув туда, он увидел журчащую жидкость. Днем прошел дождь, и сток был полон дождевой воды, смешавшейся с мертвой водой, сливающейся из отеля и близлежащих домов. Снежный Гусь вытянул шею, просунул свой красный, глянцевый клюв между решеткой и набрал в себя немного этой странной жидкости. Она показалась ему отвратительной по вкусу, но он хотел пить.

Вдруг из сточной дыры показалась серая мордочка белки. Снежный гусь не испугался. Он видел белок не раз в лесу в Канаде, да она была намного меньше его. Белка вылезла из водостока, где она, видно, жила, и поскакала к дереву, росшему в одиночестве около отеля. Снежный Гусь даже обрадовался неожиданному соседству – он был не один, и, хотя его голова гудела и раскалывалась, он подумал, что выживет здесь и попробует найти сам путь в Канаду. С этим он и уснул на газоне.

Утром его разбудил грохот помоечных машин, собирающих все то, что люди выбросили за предыдущий день. Грохот был такой, что Снежный гусь даже испугался. Он загоготал и захлопал крыльями, но помоечная машина его не испугалась – пришлось ему отступить. Его голова была невпорядке и малейший шум на улице эхом отдавался в нем – он был болен. У людей эта болезнь называлась бы тиннитус, но у гусей такой болезни еще не было. Больные птенцы – пузатые гусята – просто не выживали, если рождались несовершенными.

В природе выживали лишь сильнейшие, поэтому болезни были редкостью в лесу, но встречались все чаще и чаще на пограничной зоне между природой и цивилизацией. Городские животные разделяли судьбы людей, подвергая свои тела влиянию всех промышленных ядов, составляющих часть человеческой жизни. Некоторые из них – как например голуби, вырождались в больную, туберкулезную нацию городских птиц-калек, другие, как например соловьи, навсегда покидали город, а третьи, как синицы, залетали ненадолго туда, в цивилизацию, но только в экстренных, безвыходных случаях.

Были в городе и белки, и лисы, питающиеся на помойках и несущие болезни, и конечно, вечно приставшие к городу, всеядные крысы, владеющие подземным царством городских клоак.

Снежных гусей в городе еще не было. Он был первым – больным и одиноким. Так прошла его первая неделя в Вашингтоне. Он стал узнавать людей, работающих в отеле и сидящих часто на лавочке, мусоля во рту какие-то вонючие палочки, и выпускающие при этом удушающий дым. Он узнал белок, живущих в водостоке и не обращающих на гуся никакого внимания, и чаек, прилетавших неизвестно откуда и улетавших куда-то каждый вечер.

Он был болен и одинок. Голова болела, и шум в ушах не превращался, но он стал различать в этом шуме различные частоты – высокую, почти пищащую частоту со звуком «ииииии», прерываемую как азбукой морзе, и низкую, гудящую волну звуков, больше похожую на звук «ооо оооо». Эти звуки сливались не в гармоничную музыку, которую он слышал, когда в воздухе летела его стая – «ау-ау-ау-ау», а в какую-то дикую какафонию, отражающую скорее шум города, цивилизации, человека.

Снежный Гусь забирался каждый вечер, когда солнце скрывалось за зданием Старбук кафе, на красную черепичную крышу отеля, при котором он жил, и широко открывая клюв, начинал свою громкую жалобу небу – всегда одну и ту же, стараясь перекричать гул машин. Он вопил, что есть сил – «га-га-га», стараясь докричаться до своих гусей в Канаде, а может, до своего гусиного бога, если тот, конечно, существовал.

Через месяц персонал в отеле привык к тому, что этот странный гусь жил на газоне, и к его вечерним концертам на крыше. Они даже полюбили его, вынося ему чуть зачерствевший хлеб, оставшийся от завтрака, но тот людей близко не подпускал, хотя хлеб ел – но без особой охоты, оставляя ненасытным чайкам недоеденные куски. Люди стали называть его – «наш безумный гусь», так как он был крикливый, неподатливый и дикий.

А Снежный Гусь заметил через месяц-два, что шум в его голове хотя и не прекращается, но не постоянен и имеет свои особенности – это был шум не звуковой, а электромагнитный, окружающий город невидимой сетью телефонной, интернетной и просто электрической сетью. Именно этот невидимый шум и слышал наш гусь. Именно этот шум и мешал ему услышать внутренний голос его компаса-навигатора. Просто Снежный Гусь родился с повышенной чувствительностью к электромагнитному шуму, окружившему людские места обитания все более плотным слоем.

Он стал различать интернетные и телефонные сети, гудение трансформаторов высокого напряжения и жужжание городского освещения. В этой невидимой какафонии электромагнитных волн он чувствовал себя пленником. Они опутывали его со всех сторон, мешая думать, наслаждаться солнышком и свежей травой, пахнущей в городе хлоркой и химическими удобрениями. Он был пленником невидимого поля, созданного людьми. Они все тоже были пленниками этого поля, но эти двуногие, странно пахнущие существа, были лишены малейшей чувствительности слышать и чувствовать это невидимое, созданное ими же поле, медленно разрушающее их тела, их мозг, их жизнь.

Они были более безумными, чем наш Снежный Гусь, кричащий от тоски и страха каждый вечер с крыши отеля. Но они про это не знали.

Блаженны нищие духом, ибо не знают они, что творят! А Снежный Гусь, пойманный в невидимые сети поля трепещущих электронов, действительно стал сходить со своего гусиного ума. Он забыл о Канаде, стае, других гусях, запахе леса, свежей воды из озера, криках лягушек, и той гусыне с веселыми глазами, которая ему когда-то нравилась – он все забыл.

Это невидимое поле волн стерло из его памяти все, что он накопил за два года гусиной жизни. Его гусиный компьютер был очищен от воспоминаний – кто-то сделал ре-бут, и он забыл все.

Снежный гусь продолжал жить около отеля, продолжал петь свою песню отчаяния, провожая заход солнца, но ему уже не хотелось никуда лететь, ни кого-то искать. Может, как и всем этим людям, окружающим его. Им не хотелось больше ни искать счастья, ни менять свою, не всегда интересную, судьбу. Они смирились. Может, это электромагнитное поле влияло так на них, и они все тихо сходили с ума? Наш гусь про это не знал. Постепенно он привык к этому полю, окружающему его со всех сторон, он перестал на него реагировать, привык к этому шуму в гусиной голове и больше не обращал на него внимания. Он стал как все – немного безумный, немного больной – житель Вашингтона, житель человеческой цивилизации.

В следующий раз, когда Вы попадете в Вашингтон, вспомните про Снежного Гуся, который все еще живет на газоне во дворе отеля Бест Вестерн, на углу Тайсон Сквера и Вест-парк роуд. Если Вы подъедете к отелю вечером, когда заходит солнце, то Вы увидите его сидящим на черепичной красной крыше и кричащем в пустоту улицы свою безумную песню Снежного гуся.

Преображение

Муравей родился в муравейнике три недели назад. Теперь он подрос, панцирь его окреп, а лапки вытянулись. Сегодня был первый день выхода на работу. Он проснулся с утра, съел порцию пережеванных бригадой муравьев-поваров листьев, и пошёл к уже открытому выходу из лесного многоэтажного муравейника.

Первые рабочие муравьи уже были в лесу, оставляя для следующих пахучий след, ведущий к ближайшей плантации вкусных и сочных листьев и травинок. Он был муравьем, собирающим пищу. Не строительный материал, не защищающим подходы к муравейнику, не работающим в специальном отделении созревающих личинок, а именно муравьем, собирающим еду. Уже с самого начала он это знал, знал он и как собирать еду, где и куда её сдавать. Это все было запрограмированно в его крошечной голове, покрытой жёстким панцирем. И все же там, под панцирем, был мозг, нервы, сознание. Была в нем и любовь к своему муравейнику и своим братьям и сестрам – полным и бесполым. Они были все – одна семья – с муравьиной мамой – королевой, её охраной, её гаремом, хранилищем яиц, детским садом для личинок, общежитием для рабочих муравьев, внешней охраной и погребальным отделением.

Такова была структура этого многомиллионного общества, жившего в метровом муравейнике под старой сосной. Подземный муравейник был таким же большим, как и наземный – с его каналами, хранилищами пищи, утепленными спальнями и погребальными коридорам.

Муравей не ходил в школу, не выбирал профессию, не делал заем в банке на строительства дома, не заботился о кризисе и безработице. Он знал, что есть дом, работа, пища и даже удовольствия в виде сладко-пьянящей жидкости, которую муравьи-животноводы добывали из тли, кормя её и массируя брюшки, из которых выделялась сладкая клейкая жидкость, приводящая муравьев в хорошее настроение. Жидкость выдавалась редко, но всем без исключения, и для муравьев это был настоящий праздник.

Все всё знали, и никто не лез ни в своё дело. Царица была вечная – по сравнению с длинной жизни обычного муравья, и считалась муравьиным богом. Её охраняли, лелеяли, любили. Про неё ходили истории и легенды. Именно она определяла, сколько каких муравьев нужно родить, и никогда не ошибалась.

После нападений чужаков – больших красных муравьев или муравьев других племён – количество муравьев уменьшалось – особенно воинов, охранников, надсмотрщиков и рабочих, но после похорон вышедших из строя собратьев, царица принималась за работу, пополняя потери новым поколением. Муравьи умирали и от старости – тех тоже заменяли на новые. Так и жил муравейник – без революций, кризисов и оппозиции.

Приходили холодные зимы, и муравьи уходили под землю спать в летаргическом сне, а весной – с солнышком и теплом – пробуждались опять. Все было рационально и размеренно. Никаких сюрпризов, кроме набегов соседей и погодных катаклизм с затяжными дождями и молниями.

Муравьи чётко знали свою территорию и не лезли к другим. Еды хватало, если рабочие муравьи трудились в полную силу и не отлынивали, но и такое бывало. Иногда происходило что-то генетически, может, тепла не хватало или пищи для личинок, но иногда рождались ленивые муравьи, отлынивающие от общей работы. Их не убивали, но наказывали муравьи-надсмотрщики, кусая провинившихся в шею или голову. Иногда это помогало, иногда – нет. Тогда виноватых оставляли без пищи. Если они начинали работать хорошо, проступок забывали навсегда. Здесь не было бумаг, куда вносилась судимость или штраф – каждый день был новый и начинался сначала. Никаких заслуг за долгую службу здесь тоже не было.

Все старались дружно и в полную силу. Муравейник работал, как хорошо слаженная машина, которая была в полном согласии с природой вокруг. В дождь двери закрывались, а когда заходило солнце и ночь спускалась в лес, муравейник, задраив все щели и ходы, спал, погружаясь в приятную амнезию – состояния беспамятства, безмятежности и неги. Не спали только вахтерные у входов, дежурные няньки у лечинок, где температура была критична для превращения червячков в муравьев, и королёва, которая, получив самую богатую протеиновую пищу, пережеванную другими, клала новые яйца, оплодотваренные ленивыми трутнями-принцами.

Здесь, в муравейнике, не было чужих, и не нужно было опасаться внутренней братоубийственной войны. Делить муравьиной семье было нечего – бога у них не было, за которого надо было драться, доказывая превосходство одной иллюзии над другой. Денег тоже не было – кроме запасов законсервированных парализованных гусениц, уснувших бабочек и других попавших в муравейник протеиновых, умерщвленных муравьями, существ.

Температура поддерживалась приятной и тёплой, регулировалась влажность и даже газовый состав воздуха – этим занимались специальные муравьи-санитары помещений. Были и муравьи инженеры, держащие в своих хитиновых головах план строительства туннелей, складов, личиночных спален и столовых. Все было чисто и гигиенично – болезни не допускались в муравейник, а муравьиная кислота обеззараживала разлагающуюся листву с грибками и бактериями. Она же была и орудием нападения – муравьи воины прыскали кислотой в глаза врага, вызывая паралич в мускулах нападающих, сперва прокусив жесткими челюстями покровы врагов, включая и мелких грызунов – кротов, мышей, а иногда и птиц. Они были и санитарами леса, объедая остатки умерших в лесу животных, но больше всего они любили свежую, хорошо пережеванную листву.

Муравей прожил уже целый год в муравейнике, пережил зиму, когда он спал и видел сны о лесе, траве, гусеницах и больших рыжих муравьях, нападающих на его родной муравейник. Когда он проснулся весной вместе со своими родственниками, он опять обрадовался солнышку, небу, лесу, траве и первым цветам. Когда он по привычке пошёл на работу за травой, он увидел, что число муравьев в муравейнике увеличилось, и хотя все работали на своих местах, порция еды уменьшилась – ареал муравейника под сосной был уже не достаточен для прокормления всех муравьев, а ходить дальше за пищей муравьи не могли, так как нужно было возвращаться до заката.

Через две недели муравей почувствовал, что голод буквально валит его с ног – не хватало пищи, а есть втайне от собратьев в муравейнике было нельзя. Назревали изменения, но он не знал – какие. Он заметил, что изменился вкус еды. Он не спрашивал, почему. Муравьи не спрашивают, а просто знают, что все делается к лучшему. Правительства у муравьев нет, но был совет около царицы, большой муравьихи, откладывающей яйца, и все решения принимала сама царица – никакой лживой демократии тупого большинства в муравейнике не было.