Крест и король

Но кому пришло бы в голову сохранить такую вещь? Тому, кто понял значение этого оружия в тот самый миг, когда оно было использовано. Иначе копье вернулось бы в казарму и затерялось среди тысяч себе подобных. Кто мог сохранить этот пилум? Судя по тому, что говорил архиепископ, это не был набожный Иосиф из Аримафеи, которого евангелист Иоанн упоминает четырьмя стихами ниже.

Такой человек, тайный ученик Христа, вполне мог выпросить у Пилата разрешение похоронить тело, мог сохранить чашу, которую Иисус благословил для учеников на Тайной вечере, – хотя Иоанн о том не упоминает. Но он не сумел бы завладеть казенным оружием римлян.

А вот центурион… Эркенберт задумчиво листал страницы, переходя от одного Евангелия к другому. Центурион упоминался в трех из них, и во всех трех сказано очень похоже. У Луки – «истинно Человек этот был праведник», у Марка – «истинно Человек сей был Сын Божий», у Матфея – «воистину Он был Сын Божий». А в четвертом Евангелии, от Иоанна, не мог ли автор упомянуть центуриона как «одного из воинов»? Если центурион, выполняя свои обязанности, пронзил грудь Иисуса, а затем увидел чудо или ощутил Божественное присутствие – что было бы для него естественней, чем сохранить свое копье?

А что было с центурионом после казни Иисуса? Эркенберт повернулся к другой книге, небольшой, потрепанной, без обложки, – по-видимому, сборнику писем с рассуждениями о землях, кредитах и долгах, написанными в разное время разными людьми, – к книге, которую большинство библиотекарей давно решило бы отскоблить для повторного использования.

Эркенберт занялся письмом, о котором говорил Римберт. Оно выглядело достаточно прозаично. Письмо римского времени, написанное на латыни – на плохой латыни, с интересом отметил Эркенберт, рукой человека, знающего только команды и незнакомого с откровениями грамматики, – в заголовке извещало, что послано каким-то Гаем Кассием Лонгином, центурионом Тридцатого легиона Victrix, то есть Победоносного. С благоговением живописующее распятие бунтовщика в Иерусалиме, оно было отправлено центурионом на родину для… Имени не разобрать, но определенно что-то германское, не то Бинген, не то Зобинген.

Эркенберт выпятил нижнюю губу. Подделка? Письмо явно переписывалось несколько раз, но за столько-то веков и не могло быть иначе. Если бы переписчик старался подчеркнуть важность документа, стал бы он делать такую убогую копию, выводить буквы жутким почерком? Что касается самой истории, Эркенберт не сомневался, что в году от Рождества Господа нашего тридцать третьем центурион легиона в Иерусалиме мог быть родом из Рейнской земли. Или из Англии, если угодно. Разве сам великий Константин, сделавший христианство официальной религией империи, не был объявлен императором в родном для Эркенберта Йоркском соборе?

Главным текстом был третий, современный, созданный, как Эркенберт определил по стилю, не ранее чем лет тридцать назад. Это было описание жизни и смерти императора Карла Великого, чьи выродившиеся – по мнению архиепископа Гюнтера – потомки ныне бездарно правили Западом. Многое было уже известно Эркенберту: войны императора, его покровительство учености. Как ни на минуту не забывал Эркенберт, Карл призвал Алкуина, тоже жителя Йорка, тоже скромного английского дьякона, управлять судьбами и просвещением всей Европы. Алкуин был человек большой учености, это так. Но учености книжной, а не практической. И он не был арифметикусом, как Эркенберт. Нигде не сказано, что арифметикус не может быть так же велик, как поэт.

Но в этих хрониках Карла Великого было нечто такое, о чем Эркенберт не слышал, пока Римберт не подсказал ему. Не о том, как император умер, что было общеизвестно, но о предвестивших смерть знамениях. Эркенберт переложил книгу под яркий солнечный свет и углубился в чтение.

Император Карл Великий, говорилось в книге, в возрасте семидесяти лет возвращался со своей сорок седьмой победоносной войны, против саксов, в полном здравии и силе. Однако на вечернем небе сверкнула комета. Cometa, подумал Эркенберт. То, что мы называем волосатой звездой. Длинные волосы – это знак святости короля. Именно поэтому предшественники Карла публично стригли королей, которых свергали. Волосатая звезда упала. И когда она упала, утверждает хроника, конь императора заблажил и сбросил его. Сбросил так яростно, что перевязь меча оторвалась. А копье, которое Карл держал в левой руке, вырвалось и улетело за много ярдов. В это самое время в императорской часовне в Ахене слово «принцепс» – или «принц» – навсегда исчезло с надписи, которую император заказал в свою честь. Карл умер через несколько недель, сообщалось в книге, и до самого конца настаивал, что эти знамения вовсе не означают, будто бы Бог отвернулся от него. И все же самым грозным из них было падение копья, каковое император всегда носил с собой, – ведь это, утверждал хронист, было не что иное, как beata lancea, Святое Копье германского центуриона Лонгина. В юности Карл забрал его из тайника в Кёльне и не расставался с ним во всех своих многочисленных походах и войнах.

Тот, кто держит это Копье, говорила хроника, вершит судьбы мира. Но ни один мудрец не знал, куда оно подевалось, потому что графы Карла Великого после его смерти разыграли Копье в кости и никому не открыли, кто тогда выиграл.

А если верить Римберту, никто не знает и до сих пор, подумал Эркенберт, отрываясь от книги. По сведениям архиепископа, Святое Копье было увезено графом Регинбальдом в Гамбург и хранилось там как реликвия, украшенное золотом и драгоценными камнями. Но двадцать лет назад северные язычники разграбили Гамбург, и оно исчезло. Было украдено каким-нибудь варварским царьком или ярлом. Может быть, уничтожено.

Хотя нет. Раз это святая реликвия, Провидение должно охранять ее. А если Копье украшено золотом и самоцветами, даже язычники будут его ценить.

Значит ли это, что какой-нибудь вождишка святотатцев станет повелителем Европы, новым Карлом Великим? Вспомнив Рагнара Мохнатые Штаны, которого он сам отправил в змеиную яму, и его сыновей Убби, Хальвдана, Ивара и сущее чудовище по прозвищу Змеиный Глаз, Эркенберт съежился от страха.

Этого нельзя допустить. Если реликвия находится в руках язычников, ее необходимо вызволить, к чему так страстно призывал и Римберт. Вызволить и передать новому императору, кто бы он ни был, чтобы снова объединить христианский мир. Но где гарантии, что вся эта история о копье, распятии и германском центурионе не окажется вымыслом, мифом?

Оставив книги, Эркенберт подошел к окну и засмотрелся на мирный весенний пейзаж. Он наведался в библиотеку, чтобы заглянуть в документы, и остался удовлетворен результатом. В рассказанных евангелистами историях концы с концами сходятся. Более того, он понял, что это правильные истории. Хотелось поверить в них. И он знал, почему хочет этого.

«Вся моя жизнь, – думал Эркенберт, – отдана в руки бездарей». Неумехи архиепископы вроде Вульфхера, неумехи-монархи вроде Эллы или его безмозглого предшественника Осберта, тупые таны, малограмотные попы, получившие свои места только благодаря какому-нибудь родству с сильными мира сего. Англия – злосчастная страна, где все его планы рушились, как замки из песка.

Но все обстоит по-другому в стране германских князей-архиепископов. Здесь царит порядок. Советников выбирают за ум и образованность. Практические вопросы решаются безотлагательно, и того, кто способен в этом помочь, всячески поощряют. И природные ресурсы здесь гораздо богаче. Эркенберт знал, почему удостоился величайшего внимания Гюнтера, – он всего лишь распознал в деньгах архиепископа серебро высокой пробы и спросил, где оно добывается. В новых рудниках, ответили ему, в горах Гарц. Ну а люди, умеющие отделять серебро от свинца и других примесей, здесь всегда в цене.

«Да, – подумал Эркенберт. – Мне нравятся эти священники. Я хочу, чтобы они приняли меня как своего».

Но примут ли?

Эркенберт уже понял, что они кичатся своим происхождением и языком. А он здесь чужак. Он невысок, да еще и темноволос, а они ценят высокий рост и светлые волосы, считая их своим отличительным признаком. Где взять уверенность, что его судьба – здесь? Эркенберту нужен был знак.

Лучи послеполуденного солнца неумолимо ползли по аналою и полкам с книгами. Отвернувшись от окна, Эркенберт увидел их сияние на открытой странице. Поблескивал обильно украшенный инициал, выполненный в виде фантастического рисунка: сплетенные змеиные тела, сверкающие золотом, серебром и рубинами.

Это английская работа, подумал Эркенберт. Он заново осмотрел гигантскую Библию, которую прежде листал, интересуясь только текстом, а не ее оформлением или происхождением. Определенно английская работа, и притом из Нортумбрии. Может быть, и не из Йорка, а из Уирмута или Джарроу, из скриптория самого Беды Достопочтенного, – из тех времен, когда еще не пришли викинги разорять монастыри. Как эта Библия попала сюда?

Как до этих земель добралось христианство? Для Карла Великого Гамбург и Бремен были языческими городами. Веру принесли сюда английские миссионеры, люди одной с Эркенбертом крови, блаженные Виллиброрд, Винфрид и Виллибальд, ниспровергатель идолов. «Мои соотечественники передали им великий дар, – сказал себе Эркенберт в приступе гордости. – Христианское учение и понимание того, как ему следовать. Я напомню об этом, если кто-нибудь попрекнет меня происхождением».

Эркенберт аккуратно вернул драгоценные книги на полки и вышел. Арно, советник архиепископа, сидел на скамье во дворике. При появлении низкорослого дьякона он поднялся:

– Ну как, брат мой? Ты удовлетворен?

Эркенберт улыбнулся в приливе уверенности и энтузиазма:

– Полностью удовлетворен, брат Арно. Можешь считать, что преподобный Римберт обратил в свою веру первого иностранца. Благословен тот день, когда он рассказал мне об этой величайшей из реликвий.

Арно тоже улыбнулся, возникшее было напряжение спало. Он уважал маленького англичанина за ученость и проницательность. И в конце концов, разве англичане не разновидность тех же самых саксов?

– Ну что ж, брат, не заняться ли нам богоугодным делом – поисками Святого Копья?

– Да! – с чувством откликнулся Эркенберт. – А потом займемся делом, ради которого Копье было послано, – поисками истинного правителя, нового римского императора на Западе.

Шеф лежал на спине, отдыхал, временами проваливаясь в полудрему. Флот должен отправиться в плавание следующим утром, и, судя по рассказам Бранда о трудностях морской жизни, спать следует при каждой возможности. Но вечер выдался трудным. Шеф обязан был принять всех своих шкиперов, десять англичан-шкиперов, которых с трудом подобрал, чтобы командовать военными кораблями, и сорок с лишним викингов Пути, которым поручил вести его обычные суда. Пришлось произнести много тостов и никого не обделить добрым словом.

Когда же Шеф от них отделался, он решил доверительно потолковать с Брандом, но оказалось, что выздоравливающий друг пребывает в дурном настроении. Он не согласился идти с Шефом на «Норфолке», предпочтя свой собственный корабль и команду. Бранд утверждал, что не будет удачи, раз так много людей во флотилии не знают haf – слов, помогающих морякам поминать женщин, кошек или священников, которые, как известно, приносят беду. Обнаружив, что покинут даже Торвином, который собирался плыть на «Норфолке», Бранд снова взялся пересказывать мрачные легенды своей родины, в основном о невиданных морских тварях, русалках и марбендиллах – людях, которые разгневали эльфов из шхер и были превращены в китов, – а под конец о нечестивце и безбожнике, чья лодка исчезла в морской пучине, схваченная длинной рукой, покрытой седым волосом.

На этом Шеф прервал беседу. Сейчас он лежал, со страхом ожидая, что ему привидится во сне.

Когда пришел сон, Шеф сразу понял, где очутился. Он попал в Асгард, обитель богов, и стоял как раз перед самым большим тамошним зданием, Валгаллой, домом Одина и героев.

В отдалении, хотя и в пределах Асгарда, виднелась обширная равнина, на которой разыгрывалась какая-то хаотическая битва без линии фронта; бой, в котором каждый бился против всех, сраженные то и дело падали, обливаясь кровью.

День шел, а люди валились и больше не вставали. Бой распался на ряд поединков. Побежденный умирал, победитель находил себе нового противника. Под конец остался один-единственный человек, жестоко израненный и опирающийся на огромный окровавленный топор. Издалека доносились выклики.

«Хермот! – с трудом разобрал Шеф. – Хермот!»

Мертвые стали подниматься, отсеченные руки и ноги прирастали к телам, зияющие раны затягивались. Помогая друг другу, бывшие враги со смехом вспоминали, как они только что рубились. Постепенно тысячи бойцов образовали длинную колонну по двенадцать человек и строевым шагом двинулись к огромному зданию. Во главе шел воин с огромным топором. Они обогнули Валгаллу, пройдя в нескольких футах от незамеченного Шефа, свернули влево и, не смешав рядов и не сбавив шага, влились в здание через двустворчатую дверь, сейчас распахнутую настежь. Дверь захлопнулась. Свет мерк – надо же, даже в Асгарде бывает ночь. Изнутри доносился шум пира.

Тут к дверям проковылял человек в грубой одежде. Глядя на него, Шеф понял, что только в Асгарде такое существо могло бы жить. Туловище было разорвано надвое, и верхняя половина раскачивалась без всякой связи с ногами. Ребра были выпростаны наружу, талия расплющена, словно растоптанная громадным зверем. Из-под одежды торчали развороченные внутренности.

Калека дошел до ворот Валгаллы и уставился на них. Внутри раздался один из тех могучих голосов, которые Шеф слышал раньше: недовольный и циничный голос его собственного патрона – или отца? – бога Рига, друга ловкачей и обманщиков. Нет, голос был холодный и скрежещущий. Это хозяин дома, подумал Шеф. Это сам могучий Один.

– Кто прислал тебя, человечишка?

Шеф не мог услышать глухой ответ, но владелец голоса услышал.

– А, понятно. Узнаю его работу. Среди моих героев для него найдется местечко. Когда придет время.

Калека заговорил снова. И снова беззвучно.

– Ты? – сказал могучий голос. – Для подобных тебе здесь нет места. Кто ты такой, чтобы занять место в строю и выступить против отродья Фенрира, когда мне понадобятся воины? Убирайся! Ступай на кухню. Может быть, моему управляющему Тьялфи нужен еще один блюдолиз.

Калека повернулся и похромал вокруг здания, в направлении, противоположном тому, откуда пришло войско. На его лице было беспросветное отчаяние, какого Шеф надеялся никогда больше не увидеть.

Ему даже смерть не принесла упокоения, подумал Шеф. Почему боги допускают такое зло? Что заставляет их быть столь жестокими?

Глава 3

Со своего наблюдательного пункта на корме переднего корабля Шеф смотрел вдоль кильватерной линии. «Бедфордшир», четвертый корабль каравана, выбился из строя, что беспрестанно делал с тех пор, как методом проб и ошибок было достигнуто нынешнее строгое походное построение. Все десять английских военных кораблей, как упрямо называл их Ордлаф, шли курсом строго на восток, и юго-западный ветер дул сзади и сбоку – удобней и быть не может, гораздо лучше, чем в плавании у немецких берегов близ устья Рейна, когда ветер дул точно сзади. И все равно «Бедфордшир» постепенно отваливал в сторону открытого моря.

Нет смысла кричать идущему непосредственно сзади кораблю, чтобы по эстафете передали приказ шкиперу «Бедфордшира». Тот прекрасно знал, как важно держаться в строю, на ночных стоянках ему об этом многократно внушали все остальные шкиперы. В конструкции его корабля была какая-то ошибка. По той или иной причине получался очень сильный снос по ветру, который всегда проклинал Ордлаф. Этим нужно заняться по возвращении в порт. А пока «Бедфордшир» сделает то, что и всегда, – выйдет из строя ярдов на сто, а затем переложит парус и вернется на свое место.

В то время как остальные шли более или менее прямо, «Бедфордшир» выписывал пологие кривые, подобные узору на литом мече.

Большого вреда в этом нет, по крайней мере сейчас, заключил Шеф. Несколько дней назад, когда он и остальные новички наконец перестали травить за борт, к нему пришла важная догадка. Причина, по которой викинги правят морями и могут появляться в любой точке западного мира, несмотря на все предосторожности и противодействие христианских королей, проста: они очень хорошо ходят под парусом. Шеф не ожидал, что это дело окажется настолько трудным.

Матросы и шкиперы, которых он набрал в английских портах, были неплохими моряками, но по-своему, а не так, как викинги. Почти сплошь рыбаки; что они умели, так это возвращаться домой живыми. Если их детишки сидели с пустым животом, эти люди, как и Ордлаф, шли в море едва ли не при любой погоде. Но им не нужно было заходить дальше соседней банки или косы и уж совсем не требовалось появляться где-то внезапно. Что касается прочих членов команды – арбалетчиков и обслугу мулов, – то морской быт для них оказался тяжким испытанием. Не меньше шести, пытаясь справить нужду, свалились за борт, хотя в спокойных прибрежных водах их, конечно, выловили. Главная причина, по которой Шеф требовал ночью делать стоянку, – мысль о приготовлении пищи на ходу внушала ему ужас.

От «Бедфордшира» с его проблемами Шеф повернулся к унылому песчаному берегу, скользящему с правой стороны – по штирборту, как говорят моряки, – со стороны, где было установлено длинное рулевое весло.

Шеф развернул большой пергамент, на котором пытался чертить карту незнакомых территорий. Многое ему рассказывали встреченные обитатели Фризских островов, которые ощущали свою близость одновременно и к англичанам из-за родственного происхождения, и к людям Пути, чью религию и обряд основал сто пятьдесят лет назад их собственный ярл Радбод. Но самое главное, на Фризских островах жили беднейшие из бедных. На этих песчаных косах, иногда миль до двадцати в длину, но никогда не шире одной мили, при набеге викингов ни хижина, ни стадо овец не могли просуществовать дольше десяти минут. Островитяне довольствовались самым малым, да и то готовы были бросить в любой момент.

Это не значит, что они не мечтали о мести. Как только по островам разнеслась весть, что этот загадочный флот – английский и идет он войной на викингов, каждый вечер на огонек стали тянуться люди, готовые поделиться сведениями за кружку пива или серебряную монетку новой чеканки.

С их слов картина была ясна. За Эйсселмером начинается гряда островов, которые, как и прилегающий берег, тянутся на восток и чуть-чуть забирают к северу. На дальнейшем пути названия островов становились более понятными. Тремя днями раньше были пройдены Тексел, Влиланд и Терсхеллинг – Шеф не представлял, что могли означать эти слова. Но потом возник Схирмонниког, а за ним шел ряд сходных названий – Лангеог, Шпикерог и Норденей. Их смысл понять было легко, потому что oog в гортанном фризском языке означало «ей» – остров, а koog походило на знакомое норфолкское «кей» – отмель.

Все эти острова были просто песчаными банками, наносами, что остались от веками стекавших в море речных вод, постоянно грозивших занести все илом. Впервые цепь разрывалась в устье реки Эмс. Дальше шло сдвоенное устье Яде и Везера, где-то внутри скрывавшее укрепленный епископальный город Бремен. Впереди, за Вангероге, последним в длинной цепи Фризских островов, скользивших сейчас справа по борту, в море впадала могучая Эльба, в устье которой располагались порт и цитадель Гамбурга с его властителем – архиепископом. Гамбург, разграбленный викингами пару десятилетий назад – как рассказывал принимавший в том участие Бранд, – был уже отстроен заново: самое острие христианского меча, нацеленного на Данию и дальше на Скандинавию.

Еще будет время зайти в Гамбург и Бремен. Но сейчас Шеф намеревался прорваться через устье Эльбы к тому месту, где берег заворачивал на север в сторону Северо-Фризских островов и полуострова Ютландия, южной части Дании. В сторону равнин, с которых, как утверждал кое-кто из его моряков, англичане в свое время, столетия назад, отправились грабить Британию и бить римлян.

Шеф ощутил легкое волнение. Кто знает, вдруг там все еще остались англичане, которых можно поднять на борьбу против несомненно угнетающих их датчан? Но будет достаточно, если он хотя бы доберется до тех мест – и вернется назад, испытав корабли и прибавив своим морякам уверенности и опыта.

Что нам действительно нужно, размышлял Шеф, разглядывая пометы на карте, так это сведения о том, что лежит в средней части цепи островов, между островами и побережьем. Если бы флот мог идти там, мы не боялись бы непогоды и нехватки пресной воды – это была бы легкая прогулка, как дома по фарватеру Грейт-Уза или Стора. Мы бы прятались в засаде, чтобы наброситься на флот викингов.

Но Ордлаф наотрез отказался вести флот вдоль берега, и Бранд поддержал его. Сложные для судоходства воды, повторял он. Не суйся в них без лоцмана, который здесь родился и вырос и которому можно доверять. Косы, мели, течения, приливы. Посадить судно на песчаную банку или скалу так же легко, как на мысе Фламборо. Даже легче, добавил Ордлаф. Мыс Фламборо, по крайней мере, виден.

Шеф не переставал удивляться, насколько велико презрение викингов к английскому морскому искусству. В этом походе оно только нарастало, насмешки викингов становились все резче, и Шефу уже приходилось удерживать команду «Норфолка» – они рвались зарядить мул и отправить нескольких самых нахальных на дно. Флот по-прежнему шел походным строем: десять кораблей тащились вдоль берега, прилагая все усилия, чтобы поддерживать приличную скорость, в то время как сорок вспомогательных судов – все ведомые викингами, все построенные на берегах Каттегата или норвежских фьордов, но имеющие на парусах вышитые молот и крест королевств Пути – высокомерно летели по волнам далеко впереди и значительно мористей. При этом никогда не скрываясь из виду. На горизонте всегда маячил парусник, с него пристально наблюдали за неуклюжими потугами англичан.

Посмеяться они умеют, думал Шеф. И умеют ходить под парусом, надо отдать им должное. Но сейчас мы затеяли нечто похожее на захват Йорка, новый вид войны. Нет необходимости, чтобы мои люди стали лучшими моряками со времен Ноева ковчега. Нам всего лишь нужно быть в море. Рагнарссоны или другие проклятые пираты Севера не смогут проскочить мимо нас, они будут вынуждены подойти на дальность выстрела. И тогда мы их потопим. Лучший в мире моряк ничего не сможет сделать на разбитом корыте.

Он скатал свиток, сунул его в провощенный кожаный чехол и прошел вперед, чтобы ласково похлопать по надежной раме мула. Квикка, ныне главный катапультист флота, ухмыльнулся щербатым ртом при виде этого жеста. Из прошлогодней добычи ему достались сорок акров доброй земли и юная невеста – невообразимое богатство для того, кто был рабом у монахов Кроуленда, не имея ничего своего, кроме волынки из бычьего рога и пузыря. Однако он бросил все, даже свой шелковый наряд, ради этого морского похода. Трудно сказать, чего ему не хватало – богатства или чудес.

– Приближается парус! – неожиданно закричал впередсмотрящий со своего насеста на рее в пятнадцати футах над головой Шефа. – И сзади я вижу еще несколько! Все идут прямо на нас!

«Норфолк» мгновенно накренился, когда встревоженные моряки бросились к левому борту – бакборту, – чтобы взглянуть своими глазами. Минутное смятение, и помощник шкипера с надежными людьми отогнали их назад. Ордлаф ловко вскарабкался по свисающему с реи канату с узлами, глянул в ту сторону, куда указывал палец впередсмотрящего. С напряженным выражением лица соскользнул вниз, доложил:

– Это Бранд, господин. Все его корабли мчатся назад так быстро, как только возможно при боковом ветре. Они увидели что-то достаточно серьезное. Встанут борт о борт с нами, когда, – он показал на небо, – солнце дойдет дотуда.

– Лучше и быть не может, – сказал Шеф. – Ясное утро и долгий день для битвы. Скрыться пиратам некуда. Подай людям обед пораньше. – Он сжал свой амулет, серебряную лесенку. – Да пошлет мой отец нам победу. А если Одину нужны герои для Валгаллы, – добавил он, вспомнив недавний сон, – пусть возьмет их на той стороне.

– И что же нам делать? – спросил Сигурд Змеиный Глаз.

Он разговаривал с двумя братьями, стоявшими по бокам от него на носу «Франи ормра».

– Англичане впереди, идут прямо на нас, а потом вдруг разворачиваются и уходят, будто узнали, что дома их жены предлагают себя всякому, кто вернулся раньше.

Позади раздался голос шкипера «Франи ормра», Вестмара:

– Прошу прощения, господин. Здесь Храни, впередсмотрящий, он хочет что-то сказать.

Сигурд повернулся и взглянул на юношу, которого вытолкнули вперед. Храни, как и почти вся команда – пятьдесят отборных ратоборцев, был в расцвете сил. Однако нищий, без единой искорки золота, и меч с простой костяной рукояткой. Отобран Вестмаром в команду, вспомнил Сигурд, за свою зоркость.