Фьямметта

О, как ошибочно я рассуждала, софистику противополагая истине! Но всеми своими рассуждениями я не могла искоренить из сердца ревности, присоединившейся ко всем моим горестям. Но будто действительно придя к выводу, несколько облегченная, я добровольно удалялась от этих мыслей.

Дорогие госпожи, чтоб мне не тратить времени на перечисление каждой моей мысли, послушайте внимательней, что я сделала, хотя я продолжаю свой рассказ не для того, чтобы вы удивлялись моим поступкам, хотя бы они и были странны, ибо я действовала не по своему желанию, а по внушению любви. Редкое утро проходило без того, чтобы я, вставши, не поднималась на вышку дома и оттуда, вроде моряков, которые с корабельного марса смотрят, не мешает ли им близкий берег или скалы, не смотрела на весь небосвод, потом, остановив свой взор на востоке, наблюдала, сколько вставшее над горизонтом солнце протекло из нового дня; и чем более высоко поднявшимся я его видела, тем ближайшим считала срок возвращения Панфило. И много раз так созерцала его, почти не видя, в упоенье смотря его пройденный путь то по уменьшению моей тени, то по увеличению расстояния между землей и солнцем, и говорила про себя, что ленится оно в течении и больше дней представляет Козерогу, чем Раку их дается обыкновенно[78]; когда оно всходило на зенит, я упрекала, что слишком долго оно любуется землею, и даже когда оно стремительно клонилося к закату, мне казалось, что оно медлит. И когда оно, скрыв свет свой от земли, светить пускало звезды, я радовалась и, считая дни и этот наравне с другими протекшими, отмечала маленьким камешком, как древние, что знаменовали счастливые и несчастливые дни белыми и черными камнями. Вспоминаю, что часто я раньше времени отмечала. думая, что чем больше камешков будет в прошедших днях, тем скорее пройдет время, и хотя отлично наизусть знала число их, однако все пересчитывала то прошедших, то оставшихся дней отметки, будто надеясь, что первые будут увеличиваться, а вторые уменьшаться. Так желание меня переносило к концу срока.

Сделав эти тщетные работы, чаще всего возвращалась я в свою комнату, где больше любила оставаться одной, нежели в обществе. Чтобы бежать тягостных мыслей, когда я оставалась наедине, открывала я один сундук, из которого вынимала по очереди разные вещи, принадлежавшие Панфило, смотрела на них, будто на него самого, любовалась, едва сдерживая слезы, вздыхая и целуя, и спрашивала их, будто разумные существа: «Когда-то будет здесь господин ваш?» Тут, оставя их, я вынимала бесконечные письма его ко мне и, почти все перечитывая, будто беседуя с ним, немного утешалась; часто Звала служанку и разговаривала с нею о нем, спрашивая ее мнение, когда вернется Панфило или что она о нем думает и не слыхала ли чего. На что она, или чтоб угодить мне или действительно так думая, говорила утешительные речи; иногда так без скуки полдня и проходило.

Кроме этих утешений, жалостливые дамы, любила я еще посещать храмы или сидеть у дверей, хотя иногда разговоры и заставляли меня снова беспокоиться; часто находясь в этих местах, я видела молодых людей, с которыми я неоднократно видела Панфило; я всегда вглядывалась в них, будто ища среди них Панфило. Часто я ошибалась, но, несмотря на ошибки, мне было отрадно их видеть, ибо казалось (если их вид не лгал), что они сочувствуют моим страданиям и сами будто не так веселы, как обыкновенно, покинутые своим товарищем. Если бы соображенье не удерживало меня, так бы и спросила у них, не знают ли они чего о своем друге. Один раз судьба была ко мне благосклонна; не предполагая, что мне слышен их разговор, они как-то рассуждали о нем и говорили, что он скоро вернется. Напрасно я трудилась бы выразить, как это меня обрадовало. Таким-то и подобным образом проводила я дни, тяжкие для меня несмотря на свою краткость, ожидая ночи, не потому, чтобы я считала ее более легкой, но чтобы с ее наступлением скорей проходило время.

Но когда день, окончивши свои часы, сменялся ночью, новые заботы мною овладевали. С детства я боялась темноты, но любовь меня приучила быть храброй; и вот услышав, что в доме спят, одна взбиралась я не раз туда, откуда утром смотрела на солнечный восход, и как Арунс(*); что среди белых мраморов Луканских гор[79] следил небесные светила и их ход, зная, что заботы не дадут мне уснуть, смотрела я на небо, и быстрый бег луны казался мне медлительным. Не раз вперив внимательные взоры в рогатую луну, я думала, что она стремится не к полноте, но все остреет с каждой ночью. И тем пламеннее было мое желание, чем скорее увидеть я хотела пройденными четыре фазы быстрым бегом[80]. О сколько раз подолгу любовалась я холодным светом, воображая, что, может быть, глаза Панфило в это время, как и мои, прикованы к луне. Теперь я не сомневаюсь, что я была безумна, и он не думал даже смотреть на луну, а преспокойно спал в постели. И помню, что, мучимая медлительностью луны, я, согласно древним суевериям, хотела музыкой помочь ей достигнуть полнолунья: когда же она достигала полноты, как бы довольная своим сияньем, казалось мне, что медлит она и не заботится опять к рогам вернуться, хотя в душе подчас я ее оправдывала, понимая, что ей милее оставаться с матерью, чем возвращаться в темные владенья супруга[81]. Но хорошо помню, что часто, привыкши обращаться к ней с молитвою, вдруг начинала ей угрожать, говоря:

«О Фебея[82], скупая наградительница полученных услуг! моими жаркими молитвами старалась я уменьшить твои мученья, тебе же все равно, что медленною ленью мои ты увеличиваешь, и вот, рогатая, когда опять за помощью ко мне придешь, я тоже буду лениться, как ты теперь. Разве ты не знаешь, что чем скорее и трижды себя покажешь рогатой и столько же раз круглой, тем скорее ко мне Панфило мой возвратится? Вернется он, тогда как хочешь бегай по своим кругам, быстро или медленно».

Конечно, то же безумье, что мне подсказывало эти молитвы, заставляло меня видеть то, будто она, испугавшись моих угроз, по моему желанью быстрей катилась, то, будто пренебрегая мною, тащилась медленнее, чем всегда. Это частое созерцанье сделало меня такой осведомленной в изменениях луны, что будь она видима вся или частью, или соединена с какой-нибудь звездою, – я определенно могла сказать, какая часть ночи прошла; также, если луна еще не взошла, могла я узнавать по Большой и Малой Медведице. Кто бы поверил, что любовь может научить астрологии, науке, свойственной тончайшему уму, а не обуреваемому страстью сердцу? Когда тучи и бури скрывали небо совершенно от глаз, я собирала в свою комнату служанок (если не была занята чем-нибудь другим), рассказывала сама и заставляла рассказывать разные истории, которые чем были неправдоподобнее, как имеют обычай рассказывать эти люди, тем более, казалось, были способны разогнать мою тоску и развеселить меня, так что я при всей своей меланхолии весело смеялась. Если по каким-нибудь законным причинам этого нельзя было, то я разыскивала в разных книгах жалостные истории и, приурочивая их к себе, чувствовала себя менее одинокой и проводила время не так томительно. И не знаю, что было мне отраднее: наблюдать, как идет время, или, будучи занятой другим занятием, увидеть, что оно уже прошло.

Но после того как долгое время занималась я такими и другими занятиями, почти против воли, отлично зная, что это будет тщетно, я шла спать или, вернее, лечь спать. И одна, лежа на кровати в тишине, почти все думая, что За день имела, я вспоминала, повторяя все доводы за и против, хотела думать о другом, но редко это удавалось; все-таки иногда, с усилием отделавшись от них, лежа на том месте, где мой Панфило лежал, и чувствуя будто его запах, была довольна, и про себя его звала; и словно бы он мог меня услышать, просила скорей вернуться.[83]

Потом, воображая, что он вернулся, представляла его со мною, рассказывала, спрашивала, сама вместо него отвечая; случалось, что так на Этом и засыпала; и сон такой бывал часто мне приятней бдения, потому что, будучи продолжительным, как живое мне представлял, что наяву я лишь воображала. Иногда мне снилось, что он вернулся и я брожу с ним в прекраснейших садах, украшенных деревьями, цветами и разными плодами, брожу как прежде, без страха, рука в руку, и он рассказывает свои приключения, и раньше, чем он кончал говорить, я прерываю речь его поцелуем и говорю, как будто вижу наяву: «Как, в самом деле ты вернулся? Конечно, вот я тебя касаюсь!» – и снова его целую. Другой раз снилось мне, что я с ним на морском берегу в веселый праздник, и я сама себя убеждаю, говоря: «Да, я не сплю, я в самом деле его обнимала». Ах, как было горько, когда сон проходил! Я носила в себе те картины, что без труда во сне мне представлялись, и хотя была в печали, весь следующий день ходила, радуясь в надежде, что скоро ночь вернется и мне вернет во сне то, чего наяву я лишена. И хотя случалось, что сны мне были так приятны, но не дано мне было их видеть без горькой примеси, потому что бывали ночи, когда я видела его в рубище, всего в пятнах, бледного, дрожащего, как изгнанник, кричащего мне: «На помощь!» Иногда мне казалось, что мне говорят о его смерти, и я его видела перед собою мертвым или в другом печальном образе, и никогда сон не мог преобороть моей скорби. Внезапно проснувшись и видя, что это не более как пустой сон, я почти благодарила бога за это сновиденье; но продолжала оставаться смущенной, боясь, что сны мои изображают если не всю действительность, то часть ее. Всегда бывала этим расстроена, хотя слышала от других и сама знала, что все сны – призрачны и лживы; не имея от него сведений, я усердно старалась всеми путями их иметь.

Так проводила, ожидая, я дни и ночи. Когда приблизился срок назначенного возвращенья, я решила, что полезней будет веселиться, чтобы красота моя, несколько стертая скорбью, опять вернулась, и, подурневши, я бы не отвратила его от себя при его приезде. Сделать это было тем легче, что привыкши к страданьям, я их переносила с меньшею тягостью, а близкая надежда на обещанное возвращенье, наполняла меня все дни непривычною радостью. Прервав немного развлечения вследствие мрачного времени[84], с его переменой снова я к ним вернулась, как только замкнутая в тяжелую горечь душа начала предаваться увеселениям, как я снова сделалась прекрасною, как никогда. И как рыцарь к будущей битве готовит нужное ему вооружение, так я улучшала дорогие наряды и драгоценные уборы, чтобы быть блистательнее к его приезду, который я тщетно ждала в обманчивой надежде.

С моими поступками изменились и мои мысли. Больше не приходило мне на ум ни то, что я его с отъезда не видала, ни то, что он запнулся (дурная примета), ни труды, им подъятые, ни скорби, – и еще за восемь дней до назначенного срока я говорила:

«Панфило соскучился по мне в разлуке и видя, что приближается срок, готовится к обратному пути, и, может быть, оставя старого отца, уже находится в дороге». – Как сладко мне было так рассуждать! Как часто непроизвольно обращалась я к этим мыслям, думая, как лучше встретить его. Увы! сколько раз я говорила:

«Когда он вернется, я зацелую его так, что он не сможет сказать ни одного слова, чтобы я не прервала его поцелуем; сторицей выплачу ему те поцелуи, которыми он покрывал мое помертвелое лицо при отъезде».

Боялась только, что если первая встреча будет при посторонних, я не вы– держу и брошусь его целовать. Но об этом позаботилось небо самым неприятным для меня образом. Кто бы ни входил в мою комнату, я думала всякий раз, что приходят возвестить мне приезд Панфило. Я прислушивалась ко всем разговорам, думая услышать весть о приезде Панфило. Непрестанно я вскакивала с места и бежала к окну под разными предлогами, на самом деле от неразумной мысли, что, может быть, Панфило уже вернулся и идет ко мне. И потом, видя свою ошибку; возвращалась почти в смущенье. Пользуясь тем, что он должен что-то привезти моему мужу, я часто узнавала и посылала узнавать, не приехал ли он и когда его ждут. Но никакого утешительного ответа я не получала, как будто он никогда и не должен был вернуться, что он и сделал.

Глава четвертая

в которой госпожа рассказывает, что она думала и как проводила время после того, как срок прошел, а Панфило ее не возвращался

В таких для меня заботах, жалостливые дамы, не только наступил столь желанный и в тоске ожидаемый срок, но еще многие дни сверх него; и сама еще не зная, порицать ли его или нет, не потеряв окончательно надежды, я умерила радостные мысли, которым, может быть, излишне предавалась, новые мысли забродили у меня в голове, и укрепившись прежде всего в желании узнать причину, почему он просрочил, я стала придумывать оправдания, какие он сам лично, будучи здесь, мог бы привести. Иногда я говорила: «Фьямметта, зачем ты думаешь, что Панфило твой не возвращается по другой причине, чем простая невозможность? Часто непредвиденные случайности постигают людей, и для будущих поступков нельзя так точно определять срок[85]. Без сомнения, жалость к людям, с которыми мы находимся, сильнее сострадания к отсутствующим; я уверена, что он меня искренне любит и, побуждаемый любовью и жалостью к горькой моей жизни, хотел бы вернуться домой, но, может быть, старик отец слезами и просьбами убедил его остаться дольше, чем тот хотел; когда сможет, он приедет».

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Сноски

1

Греческие басни (Эзопа), очень популярные в средние века, были известны Боккаччо в широко распространенных в эпоху средневековья латинских переводах н переделках (первыми из них были басни Федра). Во времена Боккаччо жанр басни воспринимался как произведение на моральные темы.

2

Т. е. рассказов о легендарной Троянской войне, описанной Гомером.

3

Намек на высокое происхождение прототипа Фьямметты – Марии д'Аквино, которая, как известно, была побочной дочерью короля Неаполя Роберта Анжуйского.

4

О Кадме, легендарном основателе Фив, ср. у Овидия («Метаморфозы», III, 1 сл.).

5

Лахесис – одна из Мойр, согласно Платону («Государство», кн. X, гл. 14), обладавшая способностью открывать людям прошлое.

6

О похищении Плутоном юной Прозерпины Боккаччо читал, несомненно, у Овидия («Метаморфозы», V, 332 сл.).

7

Это сравнение навеяно чтением Вергилия («Георгики», IV, 457–459): // Ибо, пока от тебя убегала, чтоб кинуться в реку, // Женщина эта, на смерть обреченная, не увидала // В травах огромной, у ног, змеи, охраняющей берег.

8

Ср. у Данте («Рай», III, 122–123): // …исчезая под напев, // Как тонет груз и словно тает въяве.

9

Атрей был царем Микен. См. в «Дополнениях» примечания Боккаччо.

10

Ср. вещие сны в «Декамероне» (д. IV, нов. 6, д. IX, нов. 7).

11

Страстная суббота. Некоторые ученые (Кошен, Маникарди, Массера) полагают, что эта встреча состоялась 27 марта 1334 г. Но большинство предлагает другую дату: 30 марта 1336. А. Н. Веселовский (Собр. соч., т. V, стр. 113) предлагал свой вариант – 11 апреля 1338, что несомненно слишком поздно и не вяжется с хронологией других произведений Боккаччо.

12

Миф о суде Париса подробно изложен Боккаччо в его «Любовном видении» (песнь XXVII).

13

Встреча Боккаччо с Марией д'Аквино произошла в церкви Сан-Лоренцо в Неаполе.

14

Ср. в «Амето» рассказ Акримонии.

15

Этот поэтический образ – любовь, проникающая в сердце через глаза – был очень распространен в любовной лирике эпохи, прежде всего у Петрарки и особенно – у его последователей.

16

Сходный образ использован Боккаччо в «Филоколо».

17

Партенопея – т. е. Неаполь. По преданию, назван так по имени сирены Партенопы, бросившейся в море и превратившейся в утес после того, как Одиссей со спутниками проехал мимо и не обратил внимание на ее песни.

18

Эта беседа Фьямметты с кормилицей напоминает разговор Федры и ее кормилицы из первого акта одноименной трагедии Сенеки (ст. 131–250).

19

Ср. у Сенеки («Федра», 137–144): // …из груди непорочной // Скорее изгони огонь греха // И не давай себя ласкать надежде. // Тот, кто любовь в начале подавил, // Воистину бывает победитель. // Но кто питал и возлелеял зло, // Нести ярмо, которому подпал, // Отказывается, но слишком поздно.

20

Ср. у Сенеки («Федра», 194–196): // Я знаю, // Кормилица, ты правду говоришь. // Но страсть меня на худший путь влечет.

21

Третье небо считалось небом Венеры, как третьей по удаленности от Земли планеты (первая и вторая – Луна и Меркурий). Ср. у Данте – «Рай», VIII, 3.

22

Эту трактовку Амура, как «ложного» бога, Боккаччо нашел у Сенеки («Федра», 213–227).

23

Ср. у Сенеки («Федра», 230–232): // Почему // Свята Венера в хижинах убогих // И здравы страсти у люден простых?

24

Ср. у Сенеки («Федра», 234–236): // Богатые, особенно цари, // Стремятся к беззаконному? Кто слишком // Могуч, тот хочет мочь, чего не может.

25

Холодный Арктур – т. е. север; раскаленный полюс – т. е. южные земли.

26

Т. е. в водах, омывающих остров Кипр, где Венера (прозванная Кицридой) родилась из морской пены.

27

Рассказ о победе Феба над чудовищным змеем Пифоном см. у Овидия («Метаморфозы», I, 438–451).

28

О Дафне, первой любви Феба – см. у Овидия («Метаморфозы», I, 452–567).

29

См. у Овидия («Метаморфозы», I, 748–779).

30

Ср. у Овидия («Метаморфозы», IV, 194–197): // Ты, опаляющий всю огнями небесными землю, // Сам ты пылаешь огнем; ты, все долженствующий видеть, // На Левкотою глядишь; не на мир, а на девушку только // Взор направляешь теперь.

31

Об этом рассказано у Овидия («Метаморфозы», II, 680–706).

32

О всех этих превращениях Юпитера рассказывает Арахна в «Метаморфозах» Овидия (VI, 103–114), Ср. также у Сенеки («Федра», 204–205): Крылатый этот бог царит над миром И самого Юпитера палит.

33

Сыном Алкмены был Геракл. Далее Боккаччо перечисляет его подвиги (они описаны в книге IX «Метаморфоз»). См. также примечание Боккаччо.

34

Здесь Боккаччо путает дочь эхалийского царя Иолу, возлюбленную Геракла, и Омфалу, в рабство к которой на три года был отдан Геракл. По ее приказанию он одевался в женскую одежду и выполнял соответствующую работу. Историю любви Геракла и Иолы Боккаччо описал в главе XXVI «Любовного видения».

35

Боккаччо имеет в виду любовь Ахилла к троянской царевне Поликсене, ставшей причиной гибели героя: пришедший к ней на свидание в храм Аполлона Ахилл был убит Парисом. Миф о Поликсене разработан в трагедии Эврипида «Геката».

36

Об Ариадне, покинутой Тесеем, рассказано у Овидия («Метаморфозы», VIII, 174–177 и «Героиды», X) и Катулла (XXIV, 116–201).

37

Любовь Геро и Леандра описана у Овидия («Героиды», XVIII, XIX). Боккаччо упоминает ее в «Любовном видении» (XXIV).

38

Взаимоотношения Дидоны и Энея описаны Вергилием в первой песне «Энеиды» (335–756) и Овидием в «Героидах» (VII). Боккаччо, описывая страдания покинутой Фьямметты, вдохновлялся прежде всего рассказом Овидия.

39

О любовных увлечениях Нептуна рассказано у Овидия («Метаморфозы», VI, 115–120). Боккаччо вспоминает о них в «Любовном видении» (XIX, 79–88).

40

О любви беотийского божества рыбаков и моряков Главка к нимфе Скилле рассказывает Овидий («Метаморфозы», XIII, 900–968).

41

Т. е. до царя преисподней Плутона, влюбившегося в Прозерпину (см. прим.

42

Намек на Федру, воспылавшую любовью к своему пасынку Ипполиту

43

О любви супруги критского царя Миноса Пасифаи к быку рассказывает Овидий «Метаморфозы», VIII, 136 сл.; «Наука любви», I, 285 сл.).

44

Любовь Федры к Ипполиту, помимо ряда драматических произведений (Эврипид, Сенека), нашла отражение в творчестве Овидия («Героиды», IV). Наиболее широко Боккаччо использовал трагедию Сенеки. Боккаччо пересказывает этот миф также в «Любовном видении» (XXII).

45

О Ясоне, полюбившем Медею, а затем Креусу, рассказано в трагедиях Эврипида и Сенеки, а также у Овидия («Метаморфозы», VII, 1-158; «Героиды», VI, XII), Стация («Фиваида», V, 335 сл., VI, 336 сл.) и Данте («Ад», XVIII, 86–96). Боккаччо возвращается к этому мифу в «Любовном видении» (XXI).

46

Боккаччо имеет в виду любовь Тесея к Федре, заставившую его покинуть Ариадну.

47

В античных источниках об измене Гектора своей жене Андромахе не рассказывается.

48

Имеется в виду любовь Улисса (Одиссея) к волшебнице Цирцее, удерживающая его от возвращения к жене Пенелопе.

49

Рассказ о любви юной Мирры (или Смирны) к своему отцу Киниру содержится у Овидия («Метаморфозы», X, 300–524). Боккаччо вспоминает Мирру в «Любовном видении» (XXII, 43–54).

50

О любви Канаки, дочери бога ветров Эола (поэтому Овидий называет ее Золиной) к своему брату Макарею см.: «Героиды», XI. Ср. также «Любовное видение», XXV, 10–12.

51

Имеется в виду эпизод из мифа об Энее и Дидоне: Амур, чтобы зажечь в Дидоне любовь к Энею, превратился в прекрасного юношу Аскания, сына Энея. См. Вергилий, «Энеида», I, 657–722.

52

Лисса – богиня безумия, упоминаемая в «Неистовом Геркулесе» Сенеки. Но здесь возможно и другое чтение, делающее более понятным данное место текста: быть может речь идет о Люцие, герое «Метаморфоз» Апулея, превращенного в отталкивающего осла.

53

Гета – персонаж одноименной средневековой латинской пьесы, написанной в подражание Плавту французским поэтом второй половины XII в. Виталем де Блуа. Тип распутного раба, характерный для древнеримской комедиографии. Боккаччо упоминает его в «Любовном видении» (XVIII, 77–78), называя его «печальным».

54

Биррия – это тоже комический персонаж из той же пьесы Виталя де Блуа, Боккаччо описывает его в «Любовном видении» (XVIII, 79–84): // Болтливый Биррия здесь тоже появлялся, // Под тяжким грузом книг едва он шел // И без причин обиженным казался; // Вот жалуясь такую речь завел: // «Когда же кончатся, увы, мои мученья, // И этот мерзкий груз я опущу на пол?»

55

Гисифона – одна из трех эриний, богинь мщения в греч. миф.

56

Речь идет об известном эпизоде: ревнивая Юнона (Гера) приняла вид старухи и явилась Семеле, возлюбленной Зевса. Ср. Овидий, «Метаморфозы», III, 259 сл.

57

Описанные Фьямметтой отношения любовников напоминают отношения Париса и Елены в передаче Овидия («Героиды», XVI). Ср. также – Овидий, «Любовные элегии», I, IV.

58

Ср. Овидий, «Любовные элегии», I, IV, 20–28.

59

Ср. Овидий, «Героиды», XVII, 83–84, 151–153: // Часто ты мне подавал потаенные пальцами знаки, // Бровью своей шевелил, словно со мной говоря… // Я не напрасно боюсь: осуждают меня уже люди. // Много обидных речей слышала Этра про нас. // Будь осторожен, мой друг… когда отказаться не хочешь!

60

С культом Венеры как богини любви и плодородия был связан ряд растений, например, мирт и роза.

61

Медея обладала способностью возвращать молодость и оживлять мертвых; Ср, например, Овидий, «Метаморфозы», VII, 152 сл.

62

Намек на ожесточенную политическую борьбу, раздиравшую родину Боккаччо Флоренцию в 30-е и 40-е годы, XIV в., в том числе на грандиозную по тем временам забастовку наемных рабочих – чесальщиков шерсти (т. н. чомпи) в 1335 г.

63

Т. е. Неаполь.

64