Полевой дневник

Посвящается моим товарищам, геологам-полевикам Аллах-Юньской экспедиции.

О себе и своей профессии

Излагать свои мысли на бумаге я начал довольно рано. Можно сказать, что я делал это всю жизнь, учитывая первые «пробы пера» еще в третьем или четвертом классе. То было наивное и трогательное желание мальчишки приобщиться к начинающемуся «космическому веку». Я перечитал в школьной и шахтной библиотеках все, что печаталось в рубрике «фантастика». Огромное количество прочитанного образовало у меня в голове невероятный научно-фантастический хаос. Я бредил полетами в космос, марсоходами, межпланетными станциями и т. д. и т. п. Тогда, в 70-х, казалось, что пройдет совсем немного времени, и мы все «рванем» осваивать ближние и дальние планеты, а полет на космическую станцию будет таким же обыденным делом, как поездка в колхоз на прополку свеклы. Так получилось, что рядом не оказалось человека, с которым можно было бы поделиться своими мечтами о покорении межзвездных пространств, и все, что варилось у меня в голове, начало выплескиваться на бумагу. С тех пор прошло уже пятьдесят лет, а полеты в космос остались такими же героическими поступками, как и в моем детстве. Правда, космонавтов, астронавтов, тайконавтов уже нельзя пересчитать по пальцам, и мы не помним их всех по именам, да еще в их ряды влились космические туристы – эдакие мешки, набитые долларами, в космических комбинезонах.

Полет в космос, увы, не стал повседневной обыденностью для простого человека, к коим я себя причисляю. Но романтика космических полетов постепенно переросла в романтику земных открытий. Я стал геологом. Геолог и романтик это практически слова синонимы. Я считаю себя счастливейшим человеком, которому выпало работать в горах Верхоянья – местах красивых своей дикостью, в смысле недоступности для деяний цивилизации, и откровенностью, в смысле природной простоты и, одновременно, гениальности.

Работа геолога-съемщика объединяет в себе и науку и производство. Здесь необходимо умение четко мыслить, иметь хорошее пространственное воображение, широко знать предмет изучения – геологическое строение района работ, иметь глубокие базовые знания, и все это при довольно существенных физических нагрузках во время проведения маршрутов в горно-таежной местности. Кроме этого, необходимо иметь навыки общения с животными, если средством передвижения являются лошади или олени, а если повезло больше и партия механизирована, то не мешает знать, где у вездехода двигатель, на чем он работает, и чем натяжной каток отличается от рядового.

Уметь обращаться с огнестрельным оружием – обязательное условие, в этом залог безопасности тебя и окружающих. Жизненно необходимо знать, как правильно перейти реку, связать плот, или подготовить лодку к сплаву. Необходимо быть психологом и уметь несколько месяцев поддерживать в небольшом и, зачастую, очень «разношерстном» коллективе не просто мир и порядок, но организовать в самых экстремальных природных условиях выполнение сложных производственных заданий. А если учесть, что этот коллектив практически оторван от внешнего мира, и в критической ситуации тебе смогут помочь, разве что советом по радиосвязи, то получается, что героизма на Земле не намного меньше, чем в Космосе. Плюс ко всему перечисленному, просто необходимо уметь писать. Вести ежедневное описание горных пород и, даст Бог, встреченных в маршруте рудных проявлений. Писать главы к геологическим отчетам, статьи в журналы, информационные записки и т. д.

Описанные в книге эпизоды полевой жизни – это те яркие картинки, которые остались в моей памяти хаотично, может быть, разбросанные по разным полевым сезонам. Но, абсолютно точно то, что полевые воспоминания легли на бумагу только тогда, когда с полевыми работами было покончено, и романтика геологических будней осталась в прошлом. Вот тогда и началось.

Потребность писать возникает стихийно и в самом неожиданном месте: в аэропорту, на совещании, в машине. И преследует до тех пор, пока не откроешь ноутбук и не провалишься в те далекие события, которые так разбередили душу…

Г. Денисов

1

Скоро стройные сосны

Сбросят с веток снега,

И как в прежние весны

Позовет нас тайга.

А. Горбунов

Каждый новый полевой сезон – это начало нового этапа жизни. Новая территория, а значит и новая геология, новые рудные объекты, новый коллектив, новые люди, значит и новые взаимоотношения. Так получается, что с кем-то из геологов, работающих в нашей большой геологоразведочной экспедиции, уже «не один пуд полевой соли съеден», с кем-то хорошо знаком, но вместе не работали, а кого-то знаешь, в основном, по геологическим материалам, да в коридоре камералки: «привет-привет». Одно дело, когда в конторе за соседними столами сидишь и совсем другое, когда кашу хлебаешь из одного котелка. Так, это только геологи, а будут еще в новой партии и студенты, и рабочие. Каждый со своим характером, со своим мировоззрением, своими проблемами, от которых за брезентовой стенкой палатки не спрячешься и, сидя у костра, не отмахнешься. А с кем-то из них, тем, – который станет твоим маршрутным рабочим, придется провести большую часть времени и делить с ним (или с ней) не только кусок хлеба в маршруте, но и отвечать за жизнь этого человека. Все лето тебе в затылок будет кто-то дышать, и очень хочется, чтобы это был человек, который, случись что, не предаст, не бросит тебя помирать одного где-нибудь в тайге. Да, полевой сезон – это маленькая жизнь!

Так, или примерно так, я думал сидя на свежеошкуреных лиственничных бревнах, пахнущих смолой и талым снегом, сваленных у наших геологических складов, на задворках базы снабжения Аллах-Юньской экспедиции. Все атрибуты предполевой подготовки были в наличии: огромное синее небо с сияющим апрельским солнцем, расквашенная колесами машин и гусеницами вездеходов складская территория, с черной грязью, перемешанной с опилками в центре двора и неопрятными подтаявшими сугробами под заборами, начальственно покрикивающие завсклады и семенящие за ними попрошайки – начальники полевых партий. Инженеры-геологи, наравне со вновь принятыми работягами, как муравьи таскали ящики, мешки, канистры из основного склада в свои складские кладовки, расположенные здесь же, за главным зданием. На первых были вылинявшие прошлогодние штормовки, заботливо выстиранные и заштопанные женами к новому полю, а на вторых – новая, зеленая, еще с не разгладившимися складками спецодежда.

Снаряжение и продукты получали одновременно несколько полевых партий, каждая затаривала свой сарай, и каждый начальник старался договориться с завскладом насчет чего-нибудь дефицитного – сгущенки, конфет, маринованных огурцов-помидоров, ну или «чего у тебя там еще есть?». Хотя тут же, у дверей кладовок, какой-нибудь ящик вскрывался, коллеги угощались, снимая пробы с дефицитов, не забыв плеснуть в кружки «по-грамульке», и, воодушевленные, бежали дальше по своим хозяйственным делам, раскрасневшись от свежего весеннего воздуха и принятого «на грудь» спиртного.

График выезда на полевые работы геологических подразделений был давно сверстан и согласован руководством экспедиции, но он постоянно срывался из-за отсутствия вертолета, плохой погоды, неготовности автотранспорта и еще многих причин, которые возникали из года в год, но которые предусмотреть все равно никто не мог. Поэтому начальники партий по-товарищески уступали друг другу очередь на получение продуктов и снаряжения, машину-«хозяйку», а то – рабочих и студентов. В общем, кто может вылететь по погоде раньше, тому и приоритет. Рабочих, уже устроившихся в нашу партию, теперь отправили к геохимикам, вылетающим сегодня на Сунтар. Мужики суетились у синего бортового ГАЗона, бородатый начальник партии Миша Щербаков подгонял их не зло матерясь, закидывая в кузов последние кули. А над поселком уже разворачивался оранжевый МИ-8, грохоча турбинами и свистя лопастями.

Мы с Димой Баскаревым, молодым геологом, у которого нынешний полевой сезон только второй, сидели на бревнах, смотрели на суету коллег, отъезжающую от склада «хозяйку», яркую каплю вертолета, уходящего на посадку за поселок, и радовались, то ли тому, что геохимики улетают, то ли тому, что мы пока остаемся, то ли тому, что весна, тепло, и можно сидеть на этих шкуренных бревнах, а не в душной темной камералке, надоевшей за зиму. Димка – потомственный геолог, родился здесь же, в Хандыге, родители работают в экспедиции, да и пока учился в ВУЗе, на практики приезжал домой. Внешне – невысокий, худенький, в очках – типичный интеллектуал. По характеру спокойный, работящий парень с хорошим чувством юмора. Думаю, мы сработаемся.

Геохимики, на «хозяйке», грохочущей бортами, умчались к вертолетной площадке, на четвертый километр Магаданской трассы. Коллектив Селляхской партии во главе с начальником, никогда не унывающим Виталей Хамантовым, суетился у дверей своих кладовок, перекладывая ящики и мешки. Оттуда время от времени раздавался дружный хохот. Да, умеет Виталий Иванович создать в партии легкую и непринужденную рабочую обстановку! Эстакада перед дверью, ведущей в склад, опустела, видимо, подошла наша очередь на получение продуктов и снаряжения, необходимых для проведения геологосъемочных работ.

Из двери конторы вышел начальник нашей партии, Сергей Леонидович Тарасьев – дядька серьезный, внешне даже мрачноватый. Греческие гены его пращуров выразились не только в крупном носе, украшавшем лицо, но и в прилипшем к нему прозвище – «Татарбей», которое, по словам наших экспедиционных шутников, было раньше приставкой к фамилии. Поскольку начальник старше меня лет на десять, а тем более, старше Димки, обращаемся мы к нему уважительно – «Леонидыч», а он и не возражает.

– Ну что, хлопцы, дуйте получать продукты, список я отдал Валентине Васильевне, смотрите не просчитайтесь, а то потом из своего кармана недостачу гасить будем! – напутствовал нас начальник.

– Я в контору, из отдела кадров позвонили, студентов нам дают.

– А девочек или мальчиков? – интересуется Димка.

– Кого дадут, с тем и будешь ходить.

– Леонидыч, мне жениться надо, попроси хоть одну девушку – улыбаясь, просит Дима. Леонидыч смотрит на меня:

– Тебе тоже, девочку?

– Не, у меня жена молодая, мне семью кормить надо. Мне – студента, большого, сильного, и, желательно без мозгов. Лишь бы ходил быстро и проб таскал много!

– Студентов без мозгов быть не должно – изрекает начальник, явно думая о чем-то своем.

– Студент – он враг внутренний – добавляет Леонидыч явно вычитанную откуда-то фразу времен заката династии Романовых, многозначительно ткнув указательным пальцем в весеннее небо, и удаляется по направлению к конторе экспедиции.

Мы с Димкой бодренько побежали искать завсклада – Валентину Васильевну, почувствовав, что именно с сегодняшнего дня и начинается новый полевой сезон.

2

Не разорвать невидимую нить

связавшую геологов и горы…

А. Горбунов

Мощный армейский тягач с «кунгом» уверенно идет по руслу замерзшей реки. Закатное солнце слепит глаза. Оно разукрасило всевозможными оттенками розового цвета не только небо и снег, но и лес на островах, и прибрежные скалы. Совсем скоро серебристый солнечный диск утонет в багряных облаках на западе. Как только стемнело, начал срываться снежок. Натужно ревет мотор. Снежинки весело мельтешат в свете фар. В кабине темно, лишь зеленовато-фосфорный свет приборов время от времени притягивает к себе взгляд. Судя по показаниям спидометра, от последнего на нашем пути населенного пункта – поселка дорожников и оленеводов Тополиного, нас отделяет уже километров 250. Четверть тысячи километров сплошного бездорожья. Для других водителей это кошмар, а для наших экспедиционных «водил» – самая обычная и привычная работа. Мне кажется, они даже скучают на трассе. А вот когда «Урал» прет по белому руслу замерзшей реки, огибая острова, поросшие лиственницей, и в любой момент может влететь в трещину или наледь, вот тут-то на этих «волков бездорожья» интересно посмотреть. В глазах блеск, голос звенит, руки уверенно гоняют «баранку» вправо-влево – человек творит! А если все-таки влетел? Мама родная! Каких только выражений не наслушаешься. Тут уж начинаешь понимать, что наш «великий и могучий» не стоит на месте, он ежедневно подпитывается благодаря стараниям этой братвы.

«Коль, может, у устья Синьгями заночуем. Ты как, не устал?». Мой старый товарищ, водитель геофизической партии Коля – Дед, отвечает со смешинкой в голосе: «А нам, татарам, один фиг». В полутьме кабины я представляю, как Колька щурит свои серые глаза, а улыбка прячется в окладистой бороде. За нее он и получил кликуху – «Дед». Николай родом с Южного Урала, яицкий казак. Там и бороды положено носить и песни уметь петь. Сегодня, пока ехали по широкой долине Томпо, горланили с ним «Из-за острова, на стрежень…», а потом уже, от души, «Ой то не вечер, то не вечер, мне малым-мало спалось…».

В приустьевой части большого левого притока Делиньи, речки с певучим эвенским названием Синьгями, съехали с заснеженного русла на косу, ближе к лесу и коренному берегу. Снегопад закончился. Свет фар выхватил из снежного однообразия большой завал из стволов лиственниц, оставшихся на косе после весеннего половодья. Дед развернул машину «мордой» к верховьям долины, откуда «тянуло сквознячком». Это, чтобы выхлоп в кабину не задувало.

Поток свежего воздуха, перекатывающийся вдоль долины с верховий, уже по-весеннему влажный и пахучий. В нем угадывается и запах прошлогодней перепрелой листвы, и терпкий дух оживающих тальниковых почек, и аромат сухих луговых трав, и отогревающихся за день на мартовском солнышке прибрежных скал. Не знаю, что еще впитал в себя этот весенний воздух, но хочется вдыхать его и вдыхать полными легкими, прочищая их от зимнего кабинетного угара. В затишке завала соорудили костерок. Старый, закопченный на полевых кострах чайник, наполнив снегом, повесили на таган. Ужинаем в кабине машины, разложив домашние припасы над приборной доской. Банки, из продуктов, полученных «на поле», открывать не хочется, еще сезон впереди, наедимся тушенки. В эмалированные кружки плеснули помаленьку спирта. Разбавили водичкой из канистрочки – заранее залили, переезжая наледь. В кружках звенели льдинки, и непонятно от чего дух перехватывает – от спирта ли, от воды ли ледяной?

Яркий свет в кабине машины виден вдоль реки далеко-далеко. Белые горы, окружившие долину, своими вершинами подпирают черноту звездного неба. И только на самом севере, из-за кромки водораздела, начинают выплескиваться зеленые волны Северного Сияния…

3

…И весны восторженные слезы

Заискрились в хрустале сосулек.

А. Горбунов

Весна – это улыбка природы. В мае все насыщено звуками. Что-то шуршит, булькает, свистит и звенит. Тонкие языки ручейков слизывают с почерневших кочек сахарные хрусталики снега. Стрелы тальника зарозовели и гибко распрямившись, подставили солнцу набухшие комочки почек. Стволы лиственниц напитали янтарным соком ветви, взорвавшиеся нежно-зеленой хвоей. Теплый ветерок перекатывается по долинам, заигрывая с промерзшими за зиму скалами на склоне водораздела. Сладкий запах оттаивающей земли щекочет ноздри молодого лопоухого лося, застывшего в зарослях тальника. Солнце щедро разливает золотое тепло, и его лучи искрятся на тонких льдинках в прозрачных окнах лужиц. Небо, огромное и бездонное синее небо, по заснеженным вершинам стекает в озера и реки. С хрустальным звоном осколки льдин осыпаются в воду. Утробно ухает оседающая наледь. Дробь дятла задорным эхом разносится по долине.

4

А я —

как выжатый

лимон,

устал…

и на диван упал.

Устало ноги

Протянул,

Уснул…

А. Кокин

Апрель выдался снежный. То хлопья валили «с десертную тарелку», то крупой шуршало по брезентовой крыше палатки, или мело так, что белого света не видно. На высокой речной террасе Сули-Дюна, где мы решили строить базу, сугробы выше колена, замучились дорожки протаптывать между палатками. Впрочем, строительству это не особо мешало, поскольку строевой лес рос прямо здесь, на террасе, таскать из далека не нужно – завалил листвяшку, сучья обрубил – и в дело. Несколько каркасов под шестиместные палатки мы построили довольно быстро – жить-то где то нужно. Потом построили баню – немного ниже по речке, около изгиба русла, в надежде, что там будет улово, и, распарившись в баньке, можно будет «занырнуть» в прохладную речную водицу.

Две недели без перерыва весь световой день жужжали мотопилы, ухали падающие деревья и стучали топоры на месте будущей геологической базы. Все это время мы дальше чем на 200–300 метров не отходили – и снег глубокий и работы много. Следы Уралов, на которых мы сюда добрались, уже давно засыпало снегом и занесло метелью – вокруг нехоженая тайга, заснеженная река, пасмурное небо да белый склон сопки за нашей террасой.

На майские распогодилось. Ночью облака куда то разбежались, под утро вызвездило, но не похолодало, как обычно. Волны теплого воздуха покатились с верховий Хунхады заполняя долины. Сугробы сразу как-то подсели и покрылись ледяной коркой. Солнце, выпрыгнув из-за хунхадинских водоразделов, обрушилось потоками тепла и света, отразилось радужным сиянием в каждой льдинке. Выбравшись из палатки можно было ослепнуть (и в прямом и переносном смысле) от великолепия этого утра.

Первомайский праздничный завтрак организовали на «свежем воздухе»: сколотив столешницу, установили ее на два пенька у бровки террасы, вместо стульев – чурочки, брезентовое автопокрывало заменило скатерть. Праздничный стол «ломился» от вкусностей: предварительно размоченная сухая картошка поджарена на масле, омлет из яичного порошка, сухого молока и говяжьей тушенки украшен зеленым горошком, банки консервированных огурцов и помидоров, румяные ландорики, а во главе стола – бутылка армянского коньяка.

Подняв тосты за «Мир, Труд, Май» долго сидели за столом, нежась на солнышке, вспоминая разные житейские истории и обговаривая планы на предстоящий полевой сезон. На какой-то момент разговоры иссякли и, вдруг, с низовий долины докатился странный звук – то ли эхо выстрела, то ли наледь ухнула. Места здесь безлюдные, до ближайшего населенного пункта километров 150, не меньше. Дорог нет никаких. Кто мог стрелять, если это вообще выстрел? Может оленеводы? Но, по такому снегу куда пойдешь? Наст – олени не пойдут, ноги побьют. Стада стоят на месте. Может охотники? В общем, поселилось в душе какое-то беспокойство.

Покопавшись в огромной куче нашего полевого снаряжения, сваленного здесь же на берегу вперемешку с продуктами (склад-то еще не построили), я нашел новые охотничьи лыжи. Приладил к ним ременные крепления «под валенок», пропарафинил имеющимися свечками и решил все же сходить к устью Сули-Дюна «в разведку». Всего-то километров 7–8, судя по карте. Компанию мне составить никто не мог, поскольку лыж – одна пара. Мужики разошлись по палаткам подремать «с устатку» – день то выходной. Закинув свою ведомственную одноствольную «ижевку» на плечо, я двинулся вниз по речке.

Несмотря на глубокий снег идти было легко, наст держал широкие лыжи почти не проваливаясь. Отойдя около километра от базы, которая только скрылась за поворотом, я снял телогрейку – тяжело и жарко – в КГЛке поверх свитера вполне комфортно. Вниз по долине русло ручья расширялось, горы отступали, и их не было видно из-за леса, которым поросли террасы. Склон левой террасы, с густым строевым лесом, круто обрывался в русло, а правая – невысокими уступами, покрытыми редким разнолесьем уходила на юг.

Километра через три вышел на наледь. Ручей пропилил во льду глубокий извилистый каньон стены которого светились разного оттенка голубыми красками, а кристально чистая водная струя металась по вылизанному ложу ныряя в темные гроты и проскакивая под ледяными мостами. Со стен каньона с хрустальным звоном соскальзывали длинные ледяные кристаллы, копьями вонзались в поток, который шипя от злости уносил их по извилистому желобу. Вся поверхность ледяного поля была покрыта лужицами талой воды в которых отражалось голубое небо. Зрелище просто завораживающее. Сняв лыжи и закинув их на плечо, я пошел вдоль террасы по краю наледи, стараясь не попадать валенками в лужицы. Увы, несмотря на все мои старания к концу наледи ноги все равно были мокрые. Да, собственно говоря не только ноги, я весь был мокрый от пота, поскольку аккумулировал на себе весь солнечный свет отраженный от чисто белой поверхности наледи. Пришлось снять и куртку и свитер, обвязав их вокруг талии рукавами. Ниже наледи идти становилось все тяжелее – наст уже не держал, лыжи проваливались в мягкий, водянистый снег и я начал задумываться, не повернуть ли обратно. Хотя уже и до устья не далеко, всего пару километров. Скальные обрывы левого борта Хунхады, расположенные как раз напротив устья Сули-Дюна хорошо просматривались, рыжея на белом фоне.

Остановившись отдохнуть, «перевести дыхание», я снял солнцезащитные очки для того, чтобы протереть их от пота, который заливал глаза. Без очков нельзя – через десять минут «поймаешь зайчиков» и ослепнешь! Оглядевшись по сторонам, обратил внимание, что на правой террасе темнеет на снегу какая-то полоса. Странно, что в очках ее не видно. Подойдя поближе, понял, что это след животного – оленя или лося. Пересекая долину метрах в двухстах впереди меня, след выходил на террасу. Судя по характеру следа животное бежало практически по прямой. Когда оно пасется – то и след другой: виляет, петляет, на месте топчется у кустиков тальника, а здесь явно было напугано и от кого-то убегало.

Я подошел к следу в том месте где животина подымалась на террасу. Это след сохатого – утюжки копыт четко отпечатались в глубоком влажном снегу. Судя по размеру следа – зверь крупный. Рядом со следом, пропитав снег, расплылись бледно-красные пятна.

Теперь все становилось понятным: звук который мы услышали в обед – это выстрел. Стреляли от устья вверх по долине, поэтому мы его и услышали. Стреляли из карабина, звук выстрела из ружья, а тем более мелкашки, вряд ли услышишь на таком расстоянии. Карабины есть у оленеводов и промысловых охотников. Охотник по любому бы пошел за добычей, а в долине других следов нет. Хотя может он пошел по террасе, но там снега много, да и идти по лесу не удобно. Странно все это!

Я снял лыжи и пошел за сохатым. Действительно, по террасе идти было тяжело, снега много – это еще полбеды, под снегом то ямы, то ветки – больше ползешь на четвереньках, чем идешь. На влажные валенки налипает снег. Свитер и куртку опять пришлось одеть. Лось уже не бежал, шел. Красных капель на снегу становилось все больше. Здесь он остановился, видимо прислушивался, есть ли за ним погоня, а может просто уже обессилел. Если так, то осталось не далеко. Метров через триста я его увидел. Сохатый лежал на боку в неглубокой ложбинке. Сняв ружье, я поменял дробь на картечь. Услышав щелчок закрывшегося ружья лось поднял голову, посмотрел на меня и попытался встать. Под тем боком, на котором он лежал весь снег был пропитан кровью. Ну, что зверя мучить? Я поднял ствол и выстрелил в шею.

Разделывать тушу не стал, да один бы и не смог, сохатый огромный, ни перевернуть его ни, тем более поднять. Только кишки выпустил, что бы не завонялись, кровь слил да сердце с печенью и почками достал. Пока возился с тушей, ожидал, может охотник подойдет, услышав выстрел. Но нет, так ни кто и не появился, хотя из двенадцатого калибра выстрел далеко слышно, ну уж на устье точно слышно, всего-то около километра.

Солнце уже клонилось к закату, когда я вытащил рюкзак с охотничьими трофеями на русло, где оставил лыжи. И хоть время поджимало, к устью Сули-Дюна я решил сбегать, посмотреть, кто же все таки стрелял?

Выйдя на русло Хунхады, которое огибая устьевую часть Сули-Дюна прижималось к обрывистому левому склону, я увидел четкий след двух оленьих упряжек с нартами.

Сзади к нартам были привязаны еще по паре оленей, их следы шли поверх нартового следа. Судя по следам, первая упряжка остановилась – рядом со следом полозьев человеческие следы. Но охотник от нарты даже не отошел, а вот олени потоптались, наверное, шарахнулись от выстрела. Да вот и две карабинные гильзы – 7,62, – это СКС. Такие только у оленеводов. Вторая упряжка даже не остановилась.

Теперь стало все понятно – оленеводы, из стада стоящего в верховьях Хунхады, ездили в Тополиное, скорее всего за продуктами, нарты груженные, это видно по глубокому следу от полозьев. На обратном пути, тот кто ехал в первой нарте увидел лося объедавшего молодые побеги тальника, остановился и пару раз пальнул. Раненный лось побежал вверх по долине, гнаться за ним никто не собирался. Да если бы он и на месте упал, все равно мясо девать было некуда – нарты-то груженные. Ну, печень, сердце, язык может бы и забрали. А может и нет…