Книга Ангела

Володя Егоров

Книга Ангела

Историй всего четыре.

История про Королеву. Метро Спортивная. Тучков мост. Странный столб с кольцом. Когда Спортивной не было, была аллея, изогнутые деревца у Князь-Владимира и, собственно – Князь. Звонница, колокола. Колокола звонили с утра и вечером. Вечером, когда пора идти выпить в Д’Акти, утром, когда туман. От угла Талалихина до Д’Акти – три минуты неторопливо, то есть – сигарета. Тогда я ещё курил сигареты. Проспект Добролюбова, на нём – Новгородская птица. Излишне романтизировал – часть проспекта Добролюбова из домиков в стиле модерн, как люблю рисовать. На скамейке у собора увидел слепого с собакой. Попытался представить, как чувствует он. В сером доме на улице Изобретателя лампочки (Эдисона/Яблочкова) жили два человека – как две сестры наоборот, в квартире 12 и 13. Играли музыку. Сейчас понимаю – сказки, домики в стиле модерн, королева и рояль/пианино в кустах. Какая музыка, если всё по-другому. Но тогда пытался представить, что видят они из окон дома на улице изобретателей лампочки. Кажущиеся осмысленными передвижения их в городе, мелочи – что видел бы я, спрячься в глазу и не зная мотивации передвижений. Что было бы, если б мотивация вмиг исчезла. Портвейн Кавказ – и прозрачные, стеклянные мои глаза, бессмысленно слоняюсь я по Петроградской стороне, пытаясь повторить маршруты, движения в воздухе. Настороженно относился к запахам, лучше цвета. Всегда представлял цвета, как будто за человеком – шлейф цвета, как будто бы человек светится, а мой глаз – открытый затвор фотоаппарата. Сейчас люди уехали, музыка осталась на плёнках и на кончиках пальцев. Тогда думал, что гонит ветер желания, придумал говорить так, чтобы проще было понять, сейчас понимаю, что – нет, ветер – он прилетел-улетел, после влюблённости может быть немножко стыдно и всё, здесь же шаги – мои/чужие по проспекту Добролюбова закатаны в асфальт, в культурный слой на глубине полтора метра – и никаким бульдозером; нет ни троллей, ни королев, ни музыки, все разъехались, нет Д’Акти, нет портвейна Кавказ, нет ничего, меня тоже нет, только истории, которые и рассказать-то некому.

Shuffle. То, что происходило на самом деле, снаружи глаза – или то, что я выдумал. История про Королеву, Сэма, Ангела и Ступакова. Игра в Драконов и Подземелья с самим собой.

Третья история – про Ангела. Однажды зимой девушка Антона уехала в Париж – и Антон внезапно умер. Эту историю, как и две предыдущие – я сочинил в то время, когда происходит действие четвертой истории – про Алису. Истории перемешаны именно по времени написания. Четыре описания одной реальности.

***

Наверное, все началось именно с Сенной площади. Я вышел из метро Сенная и свернул на Садовую улицу – был декабрь, мороз градусов двадцать. Наверное, такое случается с каждым, внезапное озарение – уже видел – или – точнее, когда-то увижу – будто бы в этот декабрьский вечер сошлись разные витки чудесной кинопленки, по которой я путешествую – я вдруг понял, что буду еще не раз стоять декабрьским вечером у магазина ОКЕАН и смотреть на башню, на машины, увязающие в снегу, иногда кто-то будет идти рядом, но я буду смотреть теми же глазами на ту же башню – мне, честно говоря, стало жутковато и я побежал – мимо магазина ОКЕАН, на набережную канала Грибоедова, под арку. Во дворе тусовались какие-то темные личности. Я закурил.

Наверное, тогда я понял про двери. Во дворе было несколько дверей, все с кодовыми замками. Очень странное ощущение – когда-то я буду работать почтальоном и поэтому я могу подобрать любой код с первого раза уже сейчас. Как лучник Дзен попадает не целясь. Я открыл дверь и вошел в подъезд. Было весьма засрано – сказывалась близость рынка. Я начал подниматься по лестнице – мимо дверей, выкрашенных в коричневый цвет – с замазанными табличками и звонками “прошу крутить”, мимо окон во двор, где темные личности что-то шумно обсуждали – к чердаку, засыпанному шлаком, на крышу , холодящую ладони и весьма скользкую – покрытую инеем крышу – как рыба, всплывающая на поверхность из довольно темных глубин – я сел возле слухового окна и увидел течения – кажется, разноцветные – течения времени и чужих настроений, поднимающиеся из форточек вместе с обрывками радиомузыки и телефонных бормотаний. Может быть как рыба, глотнувшая воздуха и ушедшая вглубь своего рыбьего бессознательного. Сигарета дотлела до пальцев и мне показалось, что я проснулся. Что бы зарыбить кого-то. To fish smbd.

Алиса. Антон

Вообще я с людьми довольно странно общаюсь. В первом классе я выбрал себе двух друзей. Просто подумал – они очень прикольные, всё время вместе, родители у них тоже вместе работают. В Кировском театре. И пригласил к себе на День Рождения. Нарисовали с мамой приглашения. В субботу накрыли на стол. Я ждал, ждал два часа. Потом разрыдался. Никто не пришёл. Мы всё равно подружились. Вася жил на Зодчего Росси и учил меня лазить по крышам. Мама Андрея привезла из гастролей русские переводы Басё. Поэтому с Андреем мы писали хокку. Ходили и описывали действительность. Мы были поэты. Андрей приглашал меня к себе на дачу, его папа отвозил меня из города на машине. По дороге мы с папой Андрея слушали Майка. Я считал себя хиппи. У Андрея на даче был сосед, Антон. Его старшая сестра тоже считала себя хиппи. А Антон, кажется, считал меня своим духовным отцом. Я был старше Антона на год. Иногда мы ходили на железнодорожный мост и лежали по очереди под проходящими составами. Иногда пытались предсказывать будущее по доносящимся с сортировочной голосам оракулов из громкоговорителей. Вечером мы часто сидели на берегу пруда и сочиняли хокку.

Алиса. Новый чудесный мир

Один раз я придумал, что было бы неплохо, чтобы мир вокруг стал немного более чудесным. И, когда мы гуляли с Андреем по Смоленке, придумал, что давно уже играю, как будто между мостом и кладбищем – заколдованный мир. Я врал настолько вдохновенно – и придумал столько подробностей, что мы действительно стали играть в заколдованный мир. И встречались как шпионы, прячась от прохожих. И оставляли друг другу записки. Только вечером того дня, когда я всё это придумал, я, перед сном немного расстроился – мир очень интересный, но я сочинил его на ходу. И это неправда. И что только я знаю, что это – неправда. И если я прямо сейчас умру, никто не узнаёт, что это – неправда.

Алиса. Цыганка

После службы в Заполярье дедушке дали квартиру в Коломне. Первый раз меня оставили с бабушкой и дедушкой в три года. Бабушка решила меня крестить. Сказала, что есть дальний магазин игрушек – и привела меня в церковь. В церкви был распятый Христос с кровью из рубинов. Я спросил бабушку – за что так дядю? Бабушка зашипела. Меня крестили. Дома я сказал, что бога на небе нет, так как летают самолёты и космонавты. Бабушка сказала, что я изверг человечества – и заперла меня в тёмной ванной. С тех пор я довольно странно отношусь к религии и к церкви. Бабушка считала, что пить лимонад из горлышка – неприлично. Я прятался в кусты и пил лимонад. Один раз, когда я прятался в кустах, к бабушке подошли цыгане и попросили денег. Бабушка не дала. Тогда цыганка сказала, что я буду проклят – и умру в 19 лет, когда стану мужчиной. Я ничего не понял, но запомнил.

Королева. Дом на холме

Несколько лет назад ты жила в доме на холме; тогда время было прозрачным, и ты плавала в нем, словно рыба; не замечая течений, ты попадала в холодные нисходящие потоки (вечером) и в теплые восходящие (утром), звуки, однажды произнесенные, никогда не возвращались; ты всегда знала, куда идешь, и только во сне не помнила, кто ты такая и что должна делать; вечером стояла на балконе и смотрела, как уходящие поезда медленно исчезают в тумане, и как с запада наползают тучи, из которых росли твои сны.

Потом наступила осень, твоя осень (всегда твоя) осень, и вечером в октябре в дверь позвонил молодой человек в пальто и шляпе и сказал, что дом сносят, и что ты переедешь в центр. Дерево, растущее каждый день из твоего вчера в твое завтра, стояло уже без листьев, ты попрощалась с ним и уехала в жестяном автомобиле, оставив в пустом доме запах апельсинов и вешалку в углу. Ты слышала, как остановилось его сердце, когда выключили электричество. Апельсиновое солнце лежало у тебя в кармане, ты струилась в прозрачном времени вниз, был вечер.

Когда ты не догадывалась, что у времени есть цвет, оно несло тебя сквозь новостройки в сумерках, искрящихся в троллейбусных проводах; не было шагов за спиной и наблюдателей в окнах, и ты думала, что все так и будет, и ты встретишь его – в троллейбусе или в подъезде, он помашет тебе рукой, подойдет и уведет тебя с собой в пустую комнату, где ты будешь играть на расстроенном пианино. На окне цвела герань, вся комната наполнялась ее запахом. Звуки, катились по двору над тающим снегом, и жестяные автомобили ехали по сверкающему шипящему асфальту в таинственную землю, где будет настоящий дом.

Shuffle. Чёрный пёс Петербург

Щенок был чёрный, мокрый. Сам ли он залез в фундамент недостроенного дома – или кто-то бросил его туда – неизвестно. Щенок бегал под дождём и скулил. Мы гуляли с Сэмом по свалке. Сэм сказал – наверное, это и есть Чёрный Пёс Петербург. Сэм вытащил щенка, и мы пошли по свалке дальше, в сторону дома. Пёс увязался следом. Когда мы проходили мимо кучи костей с мясокомбината, он отстал – и нагнал нас уже у ворот. У ворот сторожевая собака порычала, но пропустила – и нас, и щенка. Мы дошли до недостроенного дома возле свалки – щенок не отставал. Мы решили не брать себе щенка. Залезли по железной лестнице на крышу. Щенок кружил внизу – не мог забраться. Мы спустились с крыши с другой стороны.

Больше щенка мы не видели.

Shuffle. Болан и Тук

Сэм взял гитару и сел в угол, за телевизор на четырёх ножках. Когда в Питере было землетрясение, телевизор ходил по комнате на этих ножках, и потому был прикован цепочкой к батарее, на случай землетрясения. Теперь я буду, как Марк Болан – сидеть в углу и играть на гитаре, – сказал Сэм. А я – как Тук – сказал я и начал барабанить. Барабан был сделан из банки из-под сухого молока KLIM с вырезанным и затянутым лавсановой плёнкой дном.

– Давай, включим телевизор, – сказал Сэм. Телевизор был чёрно-белый, "Ладога". Телевизор работал от комнатной антенны – лишь на одной из программ можно было различить среди полос картинку – марширующие гитлеровские войска. "Обыкновенный фашизм" Ромма, но без звука. Мы ведь теперь – как T-Rex, сказал Сэм. – Точно, T-Rex, – согласился я.

Shuffle. Репетиция

Странные пространства. С трудом, но не задумываясь, переставляю пальцы по грифу гитары. Слышен звук – почти такой же, как в голове – и кто-то играет рядом. Большей частью – слегка знакомые люди, только пара человек – постоянные – знаю, что будут играть в следующий момент. Это что-то личное – вроде как лицо, голос или запах – даже когда человек лажает. Если не думать, глаза застилает пелена – как если долго смотреть в потолок в очень темной комнате. И ты чувствуешь – вот оно – началось. Какое-то новое ощущение. Ты чувствуешь человека – в тот самый редкий момент, когда он не врет, когда он не может врать – даже если очень-очень постарается. Возможность выйти в пространство, где нет никого кроме – и зарыбить друг друга. Потом будет прослушивание записи, слишком сладкий чай на кухне, разговоры – но никто не сможет сказать, что это было. Разочарование в способности выражаться словами и проч. – до следующей репетиции.

Ангел. Первый снег

– Кастрюли починять, ножи точить, бритвы править…

– Даст Бог хорошую погоду…

– Даст Бог, даст Бог, Дажьбог…

– Кастрюли починять, бритвы править…

Витражи, серебро, полумрак.

– Парижский пьяница Ступаков покончил с собой. Бросился под поезд сегодня утром. На вокзале возле Золотых Ворот.

– Кастрюли починять, бритвы править…

Падает снег, и идти по Колокольной улице, когда ночь только начинается, и едут машины, и дует ветер; было: оранжевый вечер в кафе, пустота за окном, следы на снегу. Качались фонари. В подъезде слышно, как прошел трамвай, как кто-то говорит по телефону; окна на площади, луна и пустая улица.

– Кастрюли починять, бритвы править…

Шаги возвращаются эхом, когда некуда идти; декабрьским вечером за полчаса до полуночи выхожу из кафе на Ординарной и вижу рыбу, занесенную снегом.

Shuffle. Ступаков

Ступаков достал из кучи большую пластиковую бутылку – Во! То, что нужно. А теперь, позвольте, я уединюсь. Он вошел в парадную. Мы с Сэмом закурили. Ступаков вышел через пару минут с бутылкой, наполовину заполненной желтоватой жидкостью. – А ты говоришь – интеллигенция! – Ступаков потряс бутылкой. Образовалась обильная пена. – Весь подъезд засрали. – Ступаков выбросил бутылку в мусорный контейнер.

Shuffle. Пинк Флойд

Концерт закончился, и мы пошли к Ступакову домой.

– А какая у тебя любимая группа?

– Пинк Флойд, – ответил я.

– Странно. Ведь выросло же целое поколение людей, которые начали слушать Пинк Флойд и Тома Вэйтса ещё до того, как стали сами жить. И живут по заветам Ильичей.

Пришли к Ступакову. Из окна кухни выло видно, как ползёт последняя ночная электричка на Питер. Пили кофе, потом разбрелись – спать. Оказалось, что Королева уже легла на единственную в комнате кровать. Я лёг рядом с Королевой и стал думать. Королева немного полежала и убежала на кухню. Я тоже пошёл на кухню – думать. Королева посидела, подумала – и пошла на лестницу. Я пошёл за ней.

– Почему ты всё время за мной ходишь, – спросила Королева с возмущением.

Я вернулся на кухню, налил себе ещё кофе – и стал думать. Потом я пошёл в комнату. Потом мы немного поговорили с Королевой – и она стала засыпать. Я сидел на кухне и думал – про концерт, Пинк Флойд, цыганку, девятнадцать лет и Королеву. Я не мог заснуть. Снова пошёл на кухню. Пил кофе – и смотрел на проходящие мимо грузовые составы и освещённые трубы у самого горизонта.

Королева. P.S.

Когда ты жила на P.S., у тебя из окна были видны троллейбусные провода, уходящие в небо; небо тогда еще было высоко, выше антенн, искрящееся, дрожащее ветром; небо без рыб, небо бесцветного времени. Когда ты говорила, на нем расплывались цветные пятна, колеблющаяся сфера радуги над крышей; искали и нашли клад из гласных, на чердаке; когда ты открыла сундук, гласные рассыпались, и ветер разнес их по пурпурному времени; были сумерки.

Он приехал осенью, когда уже опали все листья; ты видела, как он вышел из трамвая и прошел через двор, листья лежали черные; ты услышала, как крикнула ворона и как начали бить в колокол на башне; было шесть вечера, зажигались фонари, звук колокола катился до другого берега и возвращался как раз тогда, когда били в следующий раз. Сейчас ты слышишь, как льдины ломаются об опоры моста; ты закрываешь форточку; голуби спят под крышей дома напротив.

Из твоего окна видно соседскую кухню; сосед, зажигающий газ и ставящий огромный сияющий чайник на огонь; потом стекла запотевают, и ты видишь только желтую лампочку в ореоле осевших капель. Белый дым из трубы на набережной стелется по крышам и лежит на воде, цепляется за льдины, плывущие в море; сейчас тихо, влажно, безветренно. Ты наблюдаешь за дворником, метущим под окном, слышно, как он гонит метлой воду в люк, как вода падает; как гулко отражаются шаги человека в пальто, выходящего из арки; он сворачивает за угол, но звук еще долго реверберирует между стенами.

Пять часов утра. Уже светло.

Королева. Р.S. Рыбаки

Вечером того же дня идешь по Большому проспекту P.S., сквозь поток цветного времени; троллейбусы и жестяные автомобили; отражения в витринах и лужах; ты ориентируешься по запахам – не найти дороги среди отблесков и оранжевых фонарей; чувство P.S., когда можешь найти любой дом, любую улицу, даже не слыша запахов и не зная названий; ты идешь в тающем времени, оно падает с крыш сверкающими каплями; как звонит колокол – и тени на стене, обгоняющие; ты растворяешься, как сахар, и жестяные автомобили едут уже сквозь тебя (они едут домой).

В центре почти никогда не чувствуешь ветра; когда ты слышишь запах моря, ты открываешь глаза. По мосту едет трамвай; искры падают на мокрый асфальт и с шипением гаснут; облака совсем низко – зимние, они пахнут апельсинами; вечерние рыбы плывут с окраин, глотают облака и фонари; видишь свое отражение в медном глазу; рыба ныряет в облако, и ты остаешься одна.

Под мостом еще лед, поэтому от костра светло, и темнота над открытой водой сгущается; не видишь лица человека, сидящего рядом с тобой, только глаза блестят; он курит; фонари на мосту уже касаются неба; с моста падают капли, и отражение разбивается на круги; слышишь плеск весел и голоса в темноте. Лодка причаливает к льдине, человек бросает сигарету в воду, встает <его шаги по льду>; рыбак протягивает ему руку, человек шагает в лодку <вода шипит у берега; уже не видишь фонарей>, садится. Прежде, чем исчезнуть в темноте, он оборачивается и машет тебе. Ты поднимаешь руку, и он исчезает.

Туман поднимается, он заползает в двери троллейбуса, и когда выходишь, над туманом видна только твоя голова; ты стоишь на Большом проспекте P.S., видишь лодку, плывущую между домов, рыбаков, вытягивающих сеть; ты знаешь, что те, кого они вытащат, завтра уже не проснутся, задохнувшиеся без времени, без цвета, без голоса.

Алиса. Дерево. М.

М жил в доме напротив школы, над магазином «ЕБЕЛЬ». М был фантазёр. Мой друг Серёжа тоже был фантазёр – и жил этажом выше М. М и Серёжа играли в воздушные бои, привязывая самолётики из пластилина к ниточкам – и спуская их из окна. Серёжа и М игпали в «Заколдованную страну» и пластилиновых человечков. Я тоже был фантазёр – и подружился с М. Потом Серёжа переехал, а М ушёл в другую школу. Но с М я продолжал дружить, а с Серёжей всё как-то прекратилось само собой. М увлёкся музыкой и сочинил песню про дерево. Песня была очень трогательная и нравилась девочкам. Мне она тоже нравилась, но мои песни не нравились девочкам, и я не говорил М, что песня мне нравится. М вообще нравилось быть творческим человеком. Он и сейчас творческий человек. Не то, что я – рассказчик историй для возврат-ящика.

Shuffle. Ангел

Сэм позвонил в семь. Не хочу ли я встретиться? Хочу. Как всегда. Если ты хочешь меня найти, ищи вечером, после десяти, в Д’Акти. Д’Акти – маленькое кафе типа гадюшник , пять минут от “Спортивной”. В десять Сэма еще не было. За нашим столиком уже сидел рыжий молодой человек и не отрываясь смотрел на бомбардировщик В-52 с рекламы “Lucky Strike”. За соседним столиком пили глухонемые. Я взял чашечку растворимого кофе, спросил разрешения у молодого человека и сел ждать Сэма. Закурил.

– Можно прикурить? – спросил молодой человек, закрыв блокнот. Я подвинул к нему зажигалку.

– Нет, от вашей сигареты.

Сегодня вроде не пятница. В пятницу происходят гей-тусовки в “Красном октябре”, и тогда в Д’Акти заходят такие товарищи. Сигарету я все-таки протянул. Он прикурил, затянулся и выпустил дым в потолок.

– “Monte Carlo”. Вы, должно быть, Авец. Меня зовут Ангел, Сэм сказал, что Вас можно найти здесь. Можно на ты?

– Можно на ты.

Подстава. Предупреждать нужно.

– Возьмем за знакомство?

– Возьмем за знакомство.

Взяли по 100 коньяка. За знакомство. Ангел спросил, – зачем тебе фотоаппарат? Я сказал, что снимаю фоторепортаж. Про войну. Есть места в городе – где война. Если собрать вместе, получится история. История одной паранойи.

– Клево,– сказал Ангел.

За фотографию.

Оказалось, что мы с Ангелом соседи – он совсем недавно переехал с Петроградки на Васильевский, и жил теперь на улице Репина.

– Как ты думаешь, почему мы встретились именно здесь?, – спросил Ангел.

– Здесь хороший коньяк, – пошутил я.

– Тебе нравится жить здесь?

Смотря что называть жизнью. И что считать “здесь”.

– Ну, серьезно, – здесь и сейчас тебе нравится?

– Нравится. Только дымно.

– Ты хочешь что-нибудь сделать? С-делать. Совершенный вид глагола.

Я, конечно, не ответил. Сделать. Вырастить ребенка, дерево, построить дом. Пописать. Допить коньяк. Потошниться, наконец.

Shuffle. Коля. 8-я линия 

Ангел позвонил через неделю, предложил пойти погулять. Было воскресенье. Мы встретились на “Василеостровской”. Ангел сказал, что знает, где живет пророк. Вообще Ангел работает почтальоном в 34-м отделении связи, на 8-й линии. В четверг пришло письмо. Дом на его, Ангела, участке. Причем дом, заброшенный лет 10 назад. Ангел нашел квартиру – по табличке на подъезде. Действительно, в квартире, на полосатом матрасе сидел мужик. Бомж-бомжом, в несусветном пальто, заросший бородой так, что не видно лица. Мужик что-то жевал. На конверте было написано – Коле. Ангел спросил, Коля ли? Мужик закивал головой. Ангел протянул письмо. Коля спрятал его под матрас и начал говорить. Ангел послушал с полчаса и, попрощавшись, ушел. Коля сказал, заходите еще. Приносите консервы. Так что мы с Ангелом купили банку килек и пошли в госте к Коле.

Коля жил в заброшенном доме сразу за отделением связи, в одной из немногих квартир, где еще остались стекла. Когда мы пришли, он лежал на матрасе, отвернувшись к стене. Ангел достал нож и открыл банку. Коля оживился. Авец, – представился я. Коля взял банку и стал есть, доставая рыбок пальцами. Ел он неторопливо и сосредоточенно. Мы с Ангелом вышли в прихожую и закурили. Ангел подошел к окну и долго выглядывал что-то в зарослях во дворе. Я присел на корточки и стал смотреть, как плывет дым. Дым поднимался к потолку и уползал на лестницу. Когда мы вернулись в комнату, Коля допивал соус. Облизал пальцы, пристально посмотрел мне в глаза и начал говорить.

… Вечером февраля в холодном автобусе попытаться остановить оранжевую реку внутри своего глаза – и изморозь, и узоры (переливаются); было бы все равно, кто звонит мне, и где я был, когда началась осень из оранжевого вечера вчера; и она говорит мне о зеленом городе (когда она была молодая) и о птицах, которые сидят на спинке кровати и не хотят улетать, пока кто-нибудь не умрет в твоем королевстве, и о черном короле и зазеркальном лабиринте (человечек заводит граммофон и люди на площади танцуют)и кружится, кружится, но никогда не возвращается обратно…

Королева Р.S.

Путешествие с током крови; через сердце, в темноте, где только вибрации твоего голоса, путешествие внутрь твоего глаза осенью, когда темнота становится красной, потом я вижу падающие листья, птиц на дереве; ты прикрываешь глаза, я плаваю в свете, проникающем через твои ресницы.

Ты говоришь по телефону, но я слышу только вибрации твоего голоса; цветное время течет вокруг меня; я пытаюсь остаться на месте, зацепиться, но снова падаю в темноту твоего сердца.

Мне снилось сквозь разноцветное время; сны деревьев, без образов, сверкающие; собака, уснувшая под дождем, человек на скамейке; его руки, его тросточка, его глаза за темными очками слепой (слепой), и вода стекает со шляпы, и только звуки; собака скулит во сне; машина останавливается, человек выходит, хлопает дверца, уезжающая машина, дождь, стук ботинок по асфальту; человек подходит к скамейке и садится рядом; от него пахнет апельсинами; он закуривает и откидывается на спинку; дождь стучит по его шляпе; он растворяется в оранжевом вечере; ты видишь из окна скамейку, слепого, его собаку, спящую под дождем и облако другого времени, где только что был человек.

Ящерицы разбегаются из под ног, когда идешь по пр. Добролюбова вечером; солнце касается деревьев, и они искрятся во сне; ты встречаешь бродячий оркестр – трубы, барабаны, скрипки; белые клоуны улыбаются, почтальон – в центре круга – он разносит сны и газеты на послезавтра; твой сон, мой сон, слышишь колокольный звон, ночью, между темнотой и кожей, когда ты зажигаешь спичку, и лицо освещается, и дым ползет в форточку; ты подходишь к пианино и начинаешь играть еще одно утро, которого (никогда) не будет (если бы только могла остановить деревья), плывущий лед уже серый, пористый; ветер из форточки пахнет апельсинами; когда поднимается солнце, ты спишь, я не слышу твоего дыхания; мертвая в моем времени, текущем под кожей, искрящемся.

Shuffle. Газеты

Когда Ангел начинал носить газеты, его поразило то, что, по идее, из трёх или четырёх сотен подписчиков разные номера квартир должны встречаться примерно с одинаковой частотой. Ну, меньшие номера – немного чаще, так как не во всех домах квартир много, а нумерация обычно начинается с №1. Но всё оказалось не так. Например, жильцы квартир с номером 4 чаще выписывали "СПб Ведомости", а квартир с номером 90 – "Смену", причём распределение газет по участкам тоже не было равномерным – на одном участке 10 человек выписывали "Смену" – и не выписывали "Невское время", на другом – только "Невское время" – и никакой такой "Смены".