Шестое небо

– Гляди, Львович, сколько народу на тебя пришло.

Каганер присматривался к происходящему с опаской.

– Ладно, и что дальше?

– Отпирать пойдём, – сказал Ионыч, – время. Уважаю точность.

Гремя ключами, сторож проследовал к дверям, Юрий Львович не отставал ни на шаг.

С разных сторон на него глазели и перешептывались. Ионыч открыл, и жаждущие искусства устремились в зал.

– Э, нет, – схватил Каганера за рукав Ионыч, – тебе не туда.

Влекомый сторожем, Юрий Львович поднялся по лестнице и остановился перед железной дверью с табличкой “Посторонним вход запрещен”.

– Ну, вот, теперича ты не посторонний, – сказал Ионыч, отпирая.

Пока сторож возился с ключом, Каганер с удивлением понял, что за все годы, за всю разъездную свою киношную карьеру он ни разу – ни одного – не входил в такую комнату.

В пустой кинобудке было темно и тихо. Через квадратное окошко в дальней стене до Каганера донёсся шум из зала – там топтались, хлопали откидными сиденьями и громко шептались. Он живо вспомнил, как, бывало, в детстве с тревогой оглядывался на такое окошко, что маячило за спиной опасной амбразурой; вот и теперь он заглянул в него – со своей стороны – с необъяснимым волнением: белое полотняное поле расстилалось там.

– Засей его, – тихо сказал Ионыч.

Каганер дёрнулся, как от удара. Сейчас только понял он, что проектора в будке не было; впрочем, на всём “Небе” провода и прочие признаки электрификации отсутствовали напрочь.

– Но как? – спросил Каганер в недоумении.

Ионыч тихонько подтолкнул его к окошку, из сумрака придвинул стул. Каганер сел напротив амбразуры, и две тяжелые шершавые ладони легли ему на лоб.

– Просто смотри туда, смотри и думай. Поплачь о себе, если хочешь.

В зале свистнули и захлопали.

– Пора, Львович.

Дверь кинобудки захлопнулась с железным лязгом. Теперь он один.

– Кхм, – неуверенно прочистил горло Каганер.

Экран в зале немедленно вспыхнул, засветился, запузырился рваной плёнкой. Его растерянное лицо появилось в центре.

– Это поразительно, – сказало лицо Юрия Львовича на экране и сделало смешную гримасу.

В зале засмеялись.

– Это мужик с пляжа, – сказал кто-то громко.

– Да, – подтвердил Каганер, – разрешите представиться, меня зовут Юрий Львович, и я…

– Алкоголик, – добавил прежний дурашливый голос. Вокруг засмеялись и зашикали.

– Нет, – сказал Каганер, – не бывал я трезвее, чем сейчас, за всю свою жизнь.

И, похоже, пришло время её судить. Я готов.

И он принялся вспоминать, рассказывать, смеяться и плакать. И люди в зале увидели его раскадрованную жизнь, засмеялись и заплакали вместе с ним, вплоть до самой его смерти.

– Знаете что? – спросил он, когда экранный Ионыч запер за ним ворота. – Давайте я вам настоящее кино покажу. Хотите?

Это было чем-то новым здесь. Люди перед экраном замерли, потом зашумели, потом захлопали.

– За свою жизнь я снял всего один стоящий фильм, и так уж получилось, что на экраны он не вышел. Сейчас я наконец это исправлю.

Каганер глубоко вдохнул и сосредоточился. “Мотор”, – скомандовал он себе и отпустил заглавные титры. Музыка полилась в зал, и Юлия, его вторая жена, улыбнулась ему холодно, словно предвидя исход, и подала первую реплику.

***

– Говорят, вы были сегодня в ударе.

– Отчего же не пришли?

– Прилюдные исповеди – не мой жанр.

– Так вы не ходили? В первый свой день?

– Ходил, конечно. Это был скучнейший вечер в истории Вселенной; я излагал основы релятивизма.

– И как зал?

– Неистовствовал.

Каганер засмеялся.

– Вот, возьмите. От растроганного Ионыча.

Он протянул Савельеву пакет. Физик отложил свой блокнот и осторожно принял посылку.

– Что такое – это лекарство? – тихо спросил Каганер.

Савельев улыбнулся:

– Вы же видите, здесь написано…

На столе перед ними стояла бутылка из-под лимонада, закупоренная вместо пробки свернутой бумажкой. Небрежно приклеенная волнистая этикетка у основания горлышка сообщала подзабытое из детства: “Напиток Золотой Ключик”.

– Я не понимаю.

– Кто-то романтичный назвал бы это ключом от рая, кто-то – ключом от клетки. Со своим вариантом я пока не определился.

– Вы открыли мне новый аспект, – задумчиво проговорил Каганер. – Вы хотите сказать, отсюда есть выход?

Савельев забрался с ногами в койку, повозился там несколько секунд, устраиваясь, потом заговорил:

– Нам обоим очевидно, что Вселенная это не мир, но набор, система миров, пронизанных связью. В этом здании нет чуланов, нет тупиков, а лишь анфилады комнат. Выход есть всегда, вопрос лишь в том, как его найти.

– По ту сторону выходом была смерть, – прошептал Каганер, – и процессом можно было управлять… логично предположить, что и здесь…

– Самоубийство? – насмешливо спросил Савельев. – Валяйте. Я вдоволь с этим наигрался. Для начала предлагаю просто задержать дыхание…

Он с интересом уставился на Каганера, наконец не выдержал, прыснул:

– Друг мой, видели бы вы себя со стороны…

– Это… это феноменально, – восхитился Юрий Львович после тщетной попытки вызвать у себя удушье. – Выходит, нам и кислород здесь не нужен?

– Элементарная логика, мой друг. Питание и дыхание взаимосвязаны, их общая цель – добыча энергии. Вы ведь понимаете, что источник энергии здесь иной?

Каганер уставился на физика; до него кое-что дошло:

– Мы не едим, мы не дышим, нам не нужен туалет, мы даже не можем себя убить… Позвольте, а люди ли мы вообще?

Савельев издевательски зааплодировал:

– Очаровательно. Душа Каганера в поисках самоидентификации. Проснитесь же, Юрий Львович, вы больше не биологический объект.

***

Каганер не двигался – час или два, какая разница? Ведь и время не двигалось в кинобудке, не плыло, не струилось, не рвалось – висело себе облачком в ненастоящем воздухе, словно морозный выдох Кая, собравшего таки из льдинок свою вечность.

Каганер, неподвижный в неподвижном, смотрел туда – на белое поле, где из засеянной им вчера холодной улыбки вот-вот проявится он, слабый всход его фантазии, бледный квёлый росток. Когда экран вспыхнул, Юрий Львович зажмурился от остроты узнавания.

– Привет, Джул, – сказал он, не раскрывая глаз.

– Как ты узнал? – спросила она.

– Я понял это вчера, по первому кадру. Не спрашивай, как.

– Здравствуй, Юра.

Он решился и посмотрел сквозь квадратное окошко.

– Ты как всегда прекрасна.

– Мы оба знаем, что это не так.

Каганер усмехнулся:

– Ты всегда так говорила. Похоже, ничего не меняется?

– Нет. Ты так и не научился делать комплименты.

– Не научился.

– Ты ведь помнишь, что ты сказал тогда в горах, в первый день?

– Да. Ты была в таком лыжном свитере, и ещё эти косички…

– Жуть.

– И я сказал: “Как хотел бы я посмотреть на горы вашими глазами”. А ты медленно так повернулась, как только ты умеешь, и с арктическим холодом в голосе: “А вы не боитесь моими глазами посмотреть на себя?”

– Ты рискнул, сукин ты сын.

– Да. И не пожалел об этом.

Изображение на экране качнулось и расплылось. Каганер легким напряжением внимания вернул картинке резкость.

– Я пока не научился, – сказал он виновато.

– Научишься, и быстро. Ты ведь всегда мечтал о таком инструменте.

– Знаешь, я сдружился здесь с Савельевым, с тем самым. Он верен себе даже здесь, строит теорию Рая, кучу бумаги исчертил. Он считает, что души, все мы, – что-то вроде резервных копий личностей, запущенных в эмуляторе…

– Интересно, а что об этом думаешь ты?

– Утром я поспорил с ним. Я сказал, что если уж струны, то пусть Бог играет на них – миллиардами пальцев на триллионах струн. Мне нравится думать, Джул, что ты – мелодия.

Она засмеялась. Когда-то, давным-давно, он совал ей кольцо, краснея, и смех тогда был точно таким; Каганера окатило жаром. Джул сказала:

– Мне даже не нужно угадывать, что именно ты хотел бы услышать.

– Я предсказуем, да.

– Beautiful Scarlet, get your feet on the ground, – напела она тихонько.

– Beautiful Scarlet, there is a tear in your eye, – продолжил он дрогнувшим голосом.

– Только не говори мне, что хранил верность всё это время, – сказала Джул насмешливо.

Каганер вспомнил кое-что и скривился:

– У здешней любви нет ни вкуса, ни запаха; здешняя любовь не перехватывает дыхания даже с галстуком на шее.

Она отсмеялась и спросила:

– Что станешь делать?

– Сниму фильм. Разумеется, с тобой.

– Есть сценарий?

– Как раз работаю над ним. Как тебе – бенефис Юлии Светлицкой?

– Что-то новенькое. Пробуешь себя в неисследованных жанрах?

– Давно пора, согласись. Представь, я проведу тебя через цепочку образов. Скажем, нимфетка Юленька в начале, сама неискушенная невинность…

– Ага, с косичками, в лыжном свитере.

– Да. Потом Юла, бунтующая девушка-рокер…

– С бас-гитарой и тату? Годится.

– Вот, заструилось, Джул. Плывём дальше: романтичная Джульетта; так и быть, на роль Ромео возьмешь кого захочешь.

– Этот пункт пропишем в контракте, Каганер.

– Безусловно. С годами, Джул, приходит мужская мудрость.

– Дальше повзрослевшая Джулия – этакая Моника Беллуччи?

– Мне нравится ход твоей мысли… И ещё классическая Юлия – римская матрона с внешностью мраморной статуи и темпераментом гетеры.

– Это будет твой лучший фильм, Каганер.

– Погоди, я не закончил. Ещё прибавим экзотики, скажем, как тебе Ю-ли, хозяйка опиумного притона? Протянешь мне нефритовую трубку?

– Если дотянешься. И каков же мой финальный образ?

– Юлианна. Дива. Богиня.

Они замолчали. Картинка снова поплыла, будто там пошёл дождь. Потом Каганер сказал:

– Савельев верит, что между мирами есть переходы. И у меня есть вечность, целая прорва времени. Я до тебя дотянусь, рано или поздно.

– Зачем, Каганер?

Он пожал плечами:

– У мужчины такое не спрашивают, Джул. Такова наша природа: мы всегда ищем одно и то же – любовь с запахом и вкусом.