Человек за бортом. Полярная повесть

Полярники через пару месяцев плавания если не все, то многие впадали в хандру, тоскуя по женам и любимым, ревновали их отчаянно и чаще всего беспочвенно. Но ревность эта в письмах носила характер самый неприглядный. После одной-двух фраз приветствия такой вот ревнивец писал примерно следующее: «Зинка, сука, гляди мне! Сблядуешь – убью. И помни: Вовчик тебя любит». Вот и все признание в любви.

На ледоколе и моряки, и полярники прекрасно знали, что Толик – трепло, но вынуждены были с этим мириться. Вот только для своего нового кореша – доктора Никиты Максимова сделал маркони исключение.

– Ты, Никита, не сомневайся, о твоей Вареньке я в кают-компании ни гу-гу. Так что смело пиши все, что хочешь. Толик Верин – могила.

***

Кроме маркони появилась у Максимова и еще одна пациентка из экипажа. Как-то раз обратилась к нему помощница шеф-повара тетя Аня, пожаловалась, что вот уж месяца два стоять ей все труднее и труднее – в пятку словно иголку вогнали. Боль нестерпимая, а присесть некогда и некуда, работа стоячая. К Юрию Федоровичу, судовому врачу, обращалась, да толку никакого, не помог он ей ничем, сказал, что нужна операция, а на ледоколе какая может быть операция, спишешься на берег, там и прооперируешься, а пока терпи, мол. «Вот мне Толик-маркони присоветовал: ты, Аня, к доктору с „Пионерной“ обратись, всем врачам врач! – говорила повариха. – Я и решилась…».

Никита нагнулся, сжал пятку женщине, та аж вскрикнула от острой боли.

– Здесь, на камбузе, я вас как следует осмотреть не смогу. Сами понимаете, не те условия. Судя по симптомам, у вас пяточная шпора, штука неприятная, но лечить можно, – сказал ей Максимов. – Надо вам ко мне прийти, в лазарет.

– Приду, конечно, приду, только лучше попозже, часиков после десяти вечера. У тебя, Никитушка, когда вахта в лазарете?

Тетя Аня пришла поздно вечером, принесла пирожков горячих – с мясом, с капустой, с картошкой, пачку хорошего английского чая.

– Ну что вы, зачем? – смутился доктор.

– Кушай, кушай, это не с общего стола, я тебе по домашнему испекла, соскучился, поди, по домашней еде.

– Да куда мне столько, гора целая.

– Много – не мало. Горяченьких прямо сейчас поешь с чайком, тепленьких, я вот в полотенце завернула, утречком, да и товарищей твоих угостить тоже хватит.

Сделал ей обезболивающий укол. Тетя Аня радовалась, как ребенок – боль ушла. Но Никита понимал – это ненадолго. Следующее письмо отправил не Варе, а деду своему – профессору Максимову, просил у него совета. Через день профессор прислал внуку ответ с подробнейшими рекомендациями. Прочитал их Никита и пригорюнился. Видно, дед и малейшего представления не имел о судовом лазарете. То, что он рекомендовал, осуществимо было лишь в классной клинике, но не здесь, где экономили на каждой ампуле новокаина, а уж дорогих эффективных препаратов сроду не водилось. Считалось, что раз прошел медкомиссию, значит, в рейс идешь здоровым. Кое-что, конечно, сделать ему удалось, хоть и предупредил женщину, что после рейса надо обратиться к серьезному врачу и даже написал ей рекомендательное письмо к деду.

Узнав, что Никита – профессорский внук, тетя Аня только руками всплеснула и головой укоризненно покачала: «И как же это тебя из такой семьи да на этот проклятущий полюс отпустили! Чего тебе самому-то в Москве не сиделось?» С того дня и до конца рейса подкармливала она Никиту ежедневно. Увидит его в кают-компании и наполняет специально для «своего доктора» тарелку сверх всякой меры. Он смущался – перед товарищами чувствовал себя неловко, пытался отказываться, но без толку. Тетя Аня была непреклонная в своем стремлении подкормить худенького Никиту. Как-то шеф-повар сделал ей замечание: «Любимчика завела себе, Анька, смотри мне…» Но острой на язык Ане никто безнаказанно замечаний делать не мог, сказала, как отрезала: «Ты за мной не гляди – зрение испортишь. А то я тебе про твои шахер-махер тоже могу пару ласковых сказать». Уж кок-то наслышан был про бурные похождения Ани Камбуркаки, счел за лучшее промолчать.

***

Как-то вечером, явившись в лазарет на очередную процедуру, тетя Аня принесла с собой великолепно закопченную золотистую скумбрию – она вообще к «своему» доктору с пустыми руками никогда не приходила. Аккуратно и споро разделав рыбку, повариха, ничуть не смущаясь – да и кто станет стесняться доктора, – расстегнула две пуговички на блузке и извлекла из-за пазухи четыре банки элитного бельгийского пива.

– Вот чем хороша большая грудь, – заявила она хвастливо. – Чего хошь припрятать можно.

– Да я вообще-то не пью, тем более на вахте, – промямлил Никита.

– Знаю, наслышана, одобряю. Но пивка-то, тем более такого, сам морской бог велел. У меня сегодня вечерок свободный выдался. Начальство какой-то сабантуй затеяло, да боятся, чтоб лишних глаз не было. Ну, нас всех шеф с камбуза погнал, валите, говорит, отсюда, сам управлюсь. Я вот пивка с рыбкой с их барского стола и притырила. У тебя, как я погляжу, тоже от народу лазарет не ломится. Так что давай, Никитушка, выпьем за крепкую морскую дружбу. И хотя ты не флотский, но парень стоящий. Уж поверь, у Анны Михайловны Камбуркаки глаз верный.

– Я вас теперь, Анна Михайловна, буду по имени-отчеству называть, а то «тетя Аня» да «тетя Аня», даже неловко как-то.

– Да что ж тут неловкого? Я теперь уж не в тетки даже, а таким, как ты, в бабки гожусь. В молодости была Аня, Анька, для кого-то Анюта, потом стали Анной Михайловной величать, ну а здесь – тетя Аня, да я привыкла. Один Толик меня по-прежнему Анютой называет, так мы с ним старые кореша, еще на «пассажире» вместе ходили, а вот теперь он меня сюда затянул.

Вахта у доктора была до утра, да и тетя Аня особенно не торопилась. Уж так ей хотелось выговориться. К тому же доктор этот, молодой и чернявенький, так похож на ее сына Костю.

***

Когда-то имя Анны Михайловны Камбуркаки было легендарным на всех судах Черноморского пароходства. Легенды, чем дальше, тем больше, обрастали подробностями, и уже не было никакой возможности понять, где правда, а где вымысел. Родилась Аня под Херсоном, потом семья Василенко перебралась в Одессу. Озорная девчонка предпочитала водиться исключительно с пацанами. Лазала с ними по чужим садам, ныряла со скалы в море, а заплывала так далеко, что ее пару раз пограничные катера вылавливали. Вот только училась из рук вон плохо – неинтересно ей, скучно в школе было. Потому даже в среднюю мореходку поступить не сумела. Но любовь к морю – любовь вечная. Аня окончила курсы и в свой первый рейс ушла, числясь в судовой роли «классная номерная», что на берегу значит горничная. Ловкая, проворная, не чуралась никакой работы, порученные ей каюты блестели чистотой. Моряки тогда все как один за границей чем-нибудь приторговывали. Самым ходовым товаром были икра и водка, которые умудрялись сверх всякой нормы контрабандой провозить. Аня и тут отличилась. И когда она умудрилась продать летом в Греции абхазские мандарины, о ней заговорили, передавая рассказ с парохода на пароход. Поначалу говорили о двадцати-тридцати килограммах, под конец навигации в байке чуть ли не тонна фигурировала. А уж о ее романтических похождениях такие ходили сплетни, что если бы им поверить, то во всем пароходстве не было моряка, с которым бы Аня шашни не крутила. Однако это не помешало ей выйти замуж за одесского грека Христофора Камбуркаки, горячего, вспыльчивого и не в меру ревнивого. Родив от него дочку и сына, Аня мужа выставила. «Мое слово – закон, я в доме хозяин!» – кричал, распалившись, Христофор и требовал, чтобы жена немедленно «сошла на берег». Но, когда исчерпав аргументы, руку поднял, то вылетел из дому без двух зубов и с поломанным ребром. Впоследствии Аня о своей семейной жизни рассказывала так: «Во мне и украинская кровь течет, и русская, и даже вроде польская. А теперь еще и греческой не меньше половины – столько я из своего Христи кровушки выпила».

Один из капитанов, с кем Аня ходила в зарубежные рейсы, получил новое назначение, о котором только мечтать можно, и взял ее в свою команду на теплоход «Одесса» – самое большое по тем временам советское круизное судно. «Одесса» в порт приписки даже не каждый год заходила, находясь постоянно в трансатлантических рейсах. Отдыхала здесь в основном советская элита. Вместе со всей семьей отправился в круиз как-то раз и глава советского правительства Алексей Николаевич Косыгин.

– Смотри, Анька, будешь в круизе обслуживать самого Косыгина. Но имей в виду, если ты хоть раз при нем рот свой раскроешь, это будет последний день, когда кто-то твои зубы увидит.

Капитан знал, что говорил, уж ему-то хорошо был известен острый Анин язычок. Но и лучше неё никто бы высокого гостя обслужить не смог.

Закончилось все печально. В конце круиза Косыгину по традиции подали Книгу отзывов почетных гостей. Банкетный стол сиял хрусталем, капитан надел парадный мундир, Аня стояла поодаль, в белом крахмальном передничке на синей форменной юбке, с кокетливым кружевным кокошником на голове. Косыгин долго что-то писал, потом отодвинул Книгу отзывов, но тут увидел Аню, заулыбался и говорит: «Ну вот, а женщину, которая за всей нашей семьей так заботливо ухаживала, я и не отметил. Скажите, Анна Михайловна, как ваша фамилия, я и вам благодарность напишу.

Аня зарделась, а потом внезапно выпалила:

– Фамилия моя, Алексей Николаевич, Камбуркаки, но на шо она мне, та благодарность, если мне в Одессе с детьми жить негде!

– И много у вас детей? – поинтересовался председатель Совмина.

– Двое, сынок и дочка.

Косыгин взглянул сурово на капитана, словно это он был виновен, что Ане и ее детям жить негде, строгим тоном потребовал бланк радиограммы. Через час в квартиру председателя Одесского горисполкома примчался фельдъегерь в сопровождении представителя пароходства . В Одессе было четыре утра. Перепуганный насмерть градоначальник раз десять перечитал правительственную телеграмму, потом позвонил по телефону дежурному по пароходству, но так и не понял, почему за какую-то буфетчицу или кто она там хлопочет сам Косыгин.

В телеграмме было сказано: «Предгорисполкома Одессы тчк Прошу кратчайшие сроки рассмотреть вопрос предоставления жилищных условий соответствии санитарными нормами члену экипажа т/х квч Одесса квч Анны Михайловны Камбуркаки тчк Предсовмина СССР Алексей Косыгин тчк».

От инфаркта одесского мэра спасла стопка доброй домашней горилки, что вовремя поднесла ему жена. Проводив Косыгина, Аню Камбуркаки из ближайшего порта отправили домой. Когда начальник Черноморского пароходства узнал о телеграмме Косыгина и выяснил в подробностях, что произошло на теплоходе «Одесса», то распорядился уволить Аню в одночасье. В день прилета Аня получила ордер на трехкомнатную квартиру – и с того же дня все стали величать ее Анной Михайловной. Ну а как, скажите, может быть иначе, если ее по имени-отчеству величает сам председатель Совмина СССР?

Выслушав эту историю, Никита хохотал до слез.

– Ну, а дальше, дальше-то что было? – допытывался он.

– А что дальше? А дальше отобрали загранпаспорт моряка, даже на внутренние рейсы устроиться не могла, никуда не брали. Не Косыгину же снова жаловаться, такое счастье раз в жизни бывает, да и то не всем. Хата есть, а в хате шаром покати. Муженек мой бывший к тому времени уже в свою Грецию умотал, но детишкам кое-что присылал, правда, больше шмотками, чем деньгами. Но я на подачки жить не привыкла. Хваталась за любую работу – и уборщицей была, и пончики жарила, одно время даже дезинфекцией занималась, тараканов травила на портовых складах. А когда начальник пароходства сменился, мне удалось устроиться на одно прогулочное «корыто», шлепали от Одессы до Сочи, от Сочи в Одессу. Потом и вовсе на пенсию отправили. А тут как-то Толика Верина встретила. Хороший он парень, хоть и болтун, но душевный. Рассказал мне, что можно даже в моем возрасте на ледокол устроиться. Это, конечно, не круизный лайнер, но – в море, зарплата хорошая, да я на берегу себя как та рыба чувствую, задыхаюсь. Ладно, давай еще пивка тяпнем, да я спать пойду. И мне вставать рано, да и тебе отдохнуть от говорливой бабы нужно.

МЕСЯЦ ТРЕТИЙ

Подъем, отбой, вахта, обед, ужин, завтрак, вахта, отбой, подъем – все перемешалось; и дни с ночами перемешались тоже. Если бы не календарь на часах, Никита давно бы счет времени потерял. Он уже не возмущался, что его, врача, кроме основных вахт в лазарете гоняют на любые работы: чистить картошку на камбузе, перебирать овощи, драить палубу, сортировать продукты. Поначалу он пытался протестовать, даже обратился к начальнику своей станции.

– Я же врач, так какое отношение я имею к другим работам! – горячился он.

– У тебя в договоре что записано? «Обязан выполнять ВСЕ указания начальника. – Петр Петрович голосом выделил слово «все». – Вот и выполняй. В рейсе нет врачей, ученых, рабочих,и по мере необходимости нужно выполнять любую работу.

Петр Петрович говорил монотонно, покачивая головой и, казалось, что он вот-вот клюнет Никиту своим козырьком-клювом. С «мичманкой» он не расставался – полярники злословили, что Клюв даже спит в фуражке. На том начальник счел тему исчерпанной и, не слушая больше доктора своей станции, зашагал прочь.

Вечером в кубрике Никита рассказал о своем разговоре с Акимовым.

– А чего ты хотел? – хмыкнул Афоня, занимавший шконку напротив.

По штатной должности на станции Виктор Глебович Смирнов числился сантехником. Отправлялся он в свою четвертую по счету экспедицию. Знакомясь, предупредил: «Кто хоть раз назовет Афоней – покалечу, едрёна-матрёна. Зовите Глебыч, нет, так можете Академиком называть – я же тоже Смирнов, как наш „парохед“».

И хотя виду Смирнов был внушительного – рослый, с широкими развернутыми плечами, мускулистый; само собой, звали его не иначе, как Афоня либо Едрёна-матрёна – без этой поговорки Глебыч и одной фразы произнести не мог. Угостившись у Макса – так называли Никиту в кубрике – сигаретой (свои «Афоня» не курил принципиально), он с явным превосходством над салагами стал просвещать:

– Мы здесь есть кто? Мы здесь, едрёна-матрёна, есть рабочий скот. Вы хоть раз видали, чтобы морячки палубу драили или там картошку чистили? Нету такого. Хотя они зарплату валютой получают. А мы за свои российские деревянные должны день и ночь спину гнуть. По морскому ведомству своих людей-людишек берегут, значит. А мы, стало быть, не люди, и беречь нас, едрёна-матрёна, вовсе ни к чему. Заметили, они, моряки эти, даже здороваются с нами через раз. А уж чтобы поговорить или куревом там угостить – да ни в жисть! Я тут давеча у одного в форме сигаретку попросил, так он даже головы в мою сторону не повернул. Сплюнул под ноги и пошел дальше. А мне потом эту палубу заплеванную драить. Эх, ребяты, дайте покурить, душа горит, едрёна-матрёна!

Душа у Афони горела каждый день. И заливал он этот пожар ежедневно – под мухой был перманентно, но в хлам, как другие, не напивался.

А начала гореть душа у Вити Смирнова после того, как он, мастер спорта СССР по метанию молота, порвал во время всесоюзного турнира связки на ноге. В больницу к нему приходили только родственники да верный школьный дружок Петька Чернов. Родичи приносили яблоки и апельсины, домашний бульончик и отварную курочку, Петька тайком приносил бутылку «беленькой» – лучшее обезболивающе, уверял Чернов. Ни товарищи по команде, ни тренер так ни разу и не заглянули проведать чемпиона, о котором говорили, что он-де надежда советского спорта. Виктор себя уговаривал, что команда, наверное, на турнир улетела, хотя точно знал, что никаких соревнований сейчас нет. Потом произошло то, что чаще всего происходит со спортсменами, когда они больше не могут приносить команде медали и кубки. Спускаясь с пьедестала, эти люди зачастую и в жизни катятся вниз. Председатель спортобщества, к которому пытался пробиться Смирнов, экс-чемпиона даже не принял.

Дальше рассказывать скучно. Куда-то подевались друзья, бесследно исчезла, будто ее и не было никогда, любимая, дома перестал звонить телефон. Когда Витя продал свой последний серебряный кубок – он получил его в Австралии, – то деньги не пропил, как обычно, а пошел к частному наркологу. Тот оказался бывшим спортсменом и сказал, что Виктору не лечиться надо, а о жизни задуматься.

– Ты же молот метал, – сказал странный нарколог. – Ну и считай, что так далеко метнул, что его и не видно, и искать не надо. Себя найди. Жизнь на стадионе не заканчивается. Я тебя, конечно, полечу, но и ты сам себя вылечи.

С Петькой Черновым и ушел Виктор в свою первую полярную экспедицию. Сначала был разнорабочим, потом, уже на полюсе, освоил специальность сантехника. Силушкой его природа-матушка наделила щедро, из старых привычек сохранил он ежедневное, в любую погоду, обливание ледяной водой и непременную зарядку. Завязать с алкоголем окончательно и бесповоротно ему так и не удалось – пил, правда, умеренно, но ежедневно. В суждениях оставался резким, но, зная его силу и взрывной необузданный нрав, никто с ним старался не конфликтовать. Кличку Афоня, полученную на той зимовке, где впервые работал штатным сантехником, поначалу ненавидел, потом смирился.

***

С моряками у полярников и впрямь отношения не сложились. На ледоколе словно существовали два отдельных государства, находящиеся в состоянии холодной войны. Своего презрения экипаж ледокола и не скрывал. Называли полярников бичами и алкашами. Сами-то они тоже к рюмке прикоснуться были не прочь. Но у них дисциплина, квасили втихаря, в своих каютах, потом проспятся – и на вахту. Форменная тужурка, выбрит до блеска, поди скажи, что накануне пол-литра, а то и больше, на грудь принял. Полярники же, уж если дорывались до бутылки, гудели по-черному – шумно, с песнями под баян, шлялись расхристанные по палубе, которую сами же потом от своих нечистот и отмывали, – без этого ни одна пьянка не обходилась. Мерзость, да и только. Тот же сантехник Афоня, не чуждый, как выяснилось, изящной словесности, беря в руки швабру, говаривал: «Эх, едрёна-матрёна, в нашем дальнем море-окияне блевотина подымает паруса».

Начальство этому разгулу не препятствовало. Да и какое у них на ледоколе было начальство?! Это у моряков – капитан, старпом и прочие командиры, а полярники своего начальника экспедиции только издали и видели, за все время пути от Санкт-Петербурга до Южного Полюса тот умудрился даже ни разу не спуститься на ту палубу, где жили зимовщики.

Моряки презирали полярников даже за то, что те не могли усвоить, что капитана следует называть «мастер», старпома – «чиф», старшего механика «дед», повара – «кок» или «кандей», юнгу – «юноша», радиста – «маркони», старшего матроса – «кувалда»; что не могут запомнить: за борт плевать – грех, что компот не пьют, а кушают, что макароны не могу быть флотскими: флотские – это те, кто вахту несет, а макароны бывают с мясом… Э, да что говорить о людях, которые ледокол могут назвать «корабль», хотя и младенцу известно, что корабли бывают только военными и никакое другое судно называть кораблем просто недопустимо.

Полярники, в свою очередь, недоумевали – на кой хрен им запоминать все эти флотские премудрости. Рейс закончится, и забудут они про эти морские обычаи, а на станции никаких капитанов, старпомов и юнг не существует. Там своя иерархия.

Как-то раз, в погожий солнечный денек, уже к экватору подходили, Никита с Саней устроились на шлюпочной палубе и под гитару негромко пели песни Высоцкого – любили его оба. Остановился проходивший мимо молоденький штурман. Постоял поблизости, широко расставив ноги и засунув руки в карманы – ну ни дать ни взять бывалый морской волк. Послушал, как ребята поют, потом наставительно сказал:

– Не спорю, хороший певец – Владимир Высоцкий, и про море душевно так пел. Но ошибался, проявлял, так сказать, незнание специфики. Вот, к примеру, есть у него песня про тревогу. Там у него человек за бортом тонет, а он поет – я специально запомнил: «Никто меня не бросится спасать и не объявит шлюпочной тревоги». Это же полная ерунда и непонимание сути морского распорядка. Шлюпочная тревога – это когда моряки сами спасаются на шлюпках: один гудок длинный и семь коротких, а ежели человек за бортом, то так и называется – тревога «человек за бортом». Обозначается как? Как положено по сигналам тревог: сирена с дублированием голоса по трансляции, или три продолжительных звонка громкого боя.

Штурман глянул на салаг с явным превосходством: глядите, мол, как я назубок всё знаю и четко могу изложить.

– Значит, по твоему мнению, Высоцкий должен был вызубрить сигналы тревог, как ты, а потом их зарифмовать и спеть. Так, что ли? – завелся вспыльчивый Саня, и не без ехидства спросил: – А ты сам-то инструкции не поешь?

– Не, – ответил, штурман, не поняв сарказма. – Я не пою, у меня музыкального слуха нет.

– А если бы был, то сочинял бы песни и пел?

– И сочинял бы, и пел, – твердо ответил тот. – Вы, бичи, не сомневайтесь, еще как бы пел.

– А почему вы нас, собственно, бичами называете? – поинтересовался Никита. – Бичи, насколько я знаю, это те, кто по берегу ходит. А мы сейчас в океане.

– А есть еще одна присказка, – снизошел штурман. – БИЧ – это бывший интеллигентный человек, такая вот расшифровочка.

– Отчего же бывший? – возмутился Никита. – Вот я, например, врач, Саня – классный механик…

– Все равно – бывшие, раз в полярники подались, и разговору нет – интеллигенты бывшие. – И, считая, что говорить больше не о чем, махнул рукой и зашагал прочь, кинув на прощание: – Адью, бичи!

***

В кубрик заглянул Клюв – событие из ряда вон выходящее: впервые за два с лишним месяца плавания!

– Внимание, – хлопнул он в ладоши, – примерно через сутки будем пересекать экватор. Проведем мероприятие – День Нептуна. Нужно подготовить костюмы – всякие там бороды, перья, копья, чего еще не помню. Зайдите кто-нибудь в библиотеку, ну хоть ты, доктор, почитайте, чего там надо на этот день. Ну, одним словом, все должно быть культурненько. Капитан теплохода сам лично будет вас поздравлять. Так чтоб я ни одного бухого на празднике не видел. После набухаетесь, – вполне благодушно завершил он свою тираду.

Никита, конечно, знал, что Нептун – бог морей, но в библиотеку сходил.

– Чего-то ты зачастил сюда, брюнетик, – кокетливо проворковала высокая библиотекарша. Облик ее как-то не соответствовал интонациям и Никита решил, что она над ним просто насмехается. – Познакомиться хочешь? Так я уже зафрахтована.

Никита и вправду заходил в библиотеку нередко, брал книги, иногда читал прямо здесь.

– И мыслей таких не было. Читать люблю, вот и захожу.

– Ой, все вы так говорите! Ладно, чего тебе? – и, услышав, что полярники готовятся к празднику Нептуна, принесла несколько тощих брошюрок, добавив при этом: – Меня позвать не забудьте, погляжу, как вы там веселитесь.

Сведений было немного: Нептун – бог морей и потоков… Женой Нептуна считалась богиня Салация. О Салации сказано, что с латыни имя ее переводится как «морская пена», хотя она и «божество соленой воды(море)» – вот прямо так и написано. Была еще картинка: возвышающийся над морскими волнами бородатый мускулистый мужик с короной на голове замахивался трезубцем. Вокруг пояса он был обернут то ли рыбьей чешуей, то ли водорослями. Картинку Никита сфоткал на телефон, потом показал в кают-компании.

У бывалых полярников идея проведения праздника никакого восторга не вызвала – видели, знаем, побесишься на палубе, водой из ведра обольют – вот и вся недолга. Вы, молодежь, хотите, сами и наряжайтесь, а для нас и так сойдет. Но те, кому предстояло экватор пересечь впервые, загорелись. Шутка ли – линия сечения планеты Земля.

– Вот только где мы возьмем богиню Салацию? – засомневался Саня. – Не самому же в бабу рядиться.

– Кажется, я знаю, кто нам нужен, – сказал Никита и отправился на камбуз.

– Анна Михайловна, а где Светка? – спросил он повариху, не обнаружив рыжеволосую «юношу».

– Где ж ей быть, возле маркони, поди, крутится, шалава рыжая. А ты что, доктор, влюбился, что ли? Гляди, намнет тебе Толик бока.

– Да нет, что вы, дело у меня к ней.

Никита заспешил в радиорубку.

Услышав необычное предложение, Светка зарделась:

– Это я, значит, богиню изображать буду, во здорово! А богине руки целовать будут?

– Ноги тебе целовать будут, пятки твои потресканные, – беззлобно заворчал Толик.

– А как я буду одета? Что делать надо? Что говорить? Или петь нужно? – затараторила Светка.

– Зачем тебе одеваться? – хмыкнул радист. – Ты же богиня, выйдешь голая, сиськами потрясешь, жопой покрутишь – и порядок.

– Дурак ты, – обиделась Светка. – Пятки ему мои не нравятся. Сам вон ногти до сих пор грызешь, как маленький.

– Как разговариваете со старшим по званию, юнга? – напустил на себя строгость Толик. Но Светка, обидевшись, убежала.

– Зачем ты так? – укорил его Никита.

– Порядок должен быть, нефиг забываться. А то думает, если я с ней… – Впрочем, он предпочел не уточнять, чего он «с ней».