Звонкий, щебечущий голосок юной проводницы заставил меня встрепенуться. Я, наверное, уже около часа, глядя в окошко пассажирского вагона, находился в своих молчаливых размышлениях – а потому даже не заметил, как она подошла и заглянула в мое купе.

– Ой, нет, красавица, спасибо. Питер скоро? Подъезжаем уже? – поинтересовался я.

– Скоро. Часа три еще, Малую Вишеру только проехали, – прощебетала проводница, слегка обиженно добавив: – А чаю попить успели бы, между прочим.

Я улыбнулся и отрицательно качнул головой. Чаю мне совсем не хотелось. Хотелось водки – да только как-то неудобно это озвучивать перед девушкой. Дама все-таки. Стройненькая, молоденькая, одетая в железнодорожную форму, что так хорошо подходила ей, проводница довольно быстро и элегантно пробежалась летящей походкой по нашему вагону и скрылась в своем купе. Я вновь погрузился в «философские» размышления под монотонный стук колес. Размеренный ход поезда не замедлялся ни на секунду. За окном проносились леса, только начавшие просыпаться от долгой зимней спячки, и темные ельники царапали небо резными кронами. Обыкновенный пейзаж, наполненный оттенками ранней весны. Отличный фон для того, чтоб погрузиться в собственные мысли.

В моих размышлениях не было четкой направленности либо какой-то определенности, нет. Я просто иногда в них впадал. Такое со мной бывало. Размышления обо всем – о прошлом, о насущном, о том, что и вовсе не свершилось пока. Вспоминая какие-то яркие моменты своей жизни, я их анализировал, строил планы на будущее. Правда, планы эти были, мягко говоря, не совсем внятные.

Крайние лет семнадцать своей жизни я прослужил в вооруженных силах. В спецназе. Слово «крайние» я употребляю по привычке, так как в наших кругах слово «последний» произносить вслух вообще не принято. Последний – это вроде как совсем последний. Перед смертью, когда дороги назад совершенно точно нет. Такое вот суеверие. А жить мы хотим всегда. Подсознательно – хотим до жара в груди, до судороги в сжатых кулаках. Удивительная штука эта жизнь! Бывало, даже на уточнении некоторых задач для нашей спецгруппы сидим – размышляем, высказываемся, в глаза друг другу смотрим. И в глубине души каждый понимает: при определенных раскладах шансов вернуться живым маловато, а порой и вовсе нет. И все равно все говорят «крайний». И тени сомнения насчет возвращения ни в ком не увидишь… Смерть ведь тоже штука странная: стоит хоть на один миг поверить в то, что «завтра» может и не наступить, как она сразу услышит. Услышит – и так станет за плечом, оскалится и будет ждать, когда допустишь ошибку, пусть даже самую незначительную.

Я ни капли не жалел о своем увольнении в запас. Скоро домой. Здравствуй, жизнь гражданская! Только я сам не понимал, радоваться этому или огорчаться? Вот то, что я сейчас как будто на другую планету попадаю, – это мне очень ясно представлялось. А какая она, эта неведомая планета? Что за быт там? Будет все совсем не как в спецназе, не как на войне, к чему я за семнадцать лет привык, а очень даже по-другому – это я знал точно! И разница ой как велика! Может, поэтому снова захотелось водки.

Конечно, призывался я восемнадцатилетним пацаном из одного мира, прослужил совсем в другом, ну а возвращаюсь тридцатипятилетним дядей в третий – и снова совершенно иной. А вот образований и освоенных специальностей для жизни в этом мире как-то маловато получалось. Потому что безумно хотелось верить в то, что стрелять, уничтожать и убивать мне больше не придется. Вообще. Никогда. Ах да, я же еще немецким языком владею в совершенстве. Хотя кому он нужен, этот мой немецкий?

Даже меня самого всегда удивляло увлечение этим языком. Откуда оно взялось? Всем непонятно было. В моей семье оба деда и бабушка по маминой линии в действующей армии на фронтах Великой Отечественной мир от фашизма освобождали, и этот язык им как-то неприятен был. Неудивительно, в общем-то: такое пережить… Оставшегося в живых деда и бабушку я, конечно же, в детстве вопросами доставал. Рассказать про войну частенько просил – пацан же мелкий совсем, интересно, как там было на самом деле, что происходило. Представление о том, что такое подвиг, у меня тогда было довольно смутное – а старики мои сами тот подвиг вершили наравне с другими. Вот и лез все время. А они как вздрагивали – каждый раз, когда разговор об этом заходил! Отвечали сухо, коротко, как будто ужасались воспоминаниям. Я только теперь понимаю почему. Человек, переживший кошмары войны, уже никогда прежним не будет, и даже звучание языка, на котором когда-то говорили враги, теперь для него ужасно. И тут вдруг я взахлеб немецкий изучаю. Я почему-то вспомнил удивленные глаза нашей учительницы Маргариты Вадимовны, которую мы дружелюбно и уважительно Ахтунгом называли, когда я наизусть и почти без акцента «Дикую розу» Гете рассказывал. Она сняла очки, положила их на учительский стол. Затем так изумленно вскинула брови, внимательно слушая, приоткрыла рот, что я даже остановился, улыбнулся и после короткой паузы снова продолжил. Здорово получилось, ведь из всего класса мало кто понимал, о чем я вообще говорю. Понимала только преподаватель – и искренне удивлялась. А уже в одиннадцатом классе, еще за полгода до выпускных экзаменов, Маргарита Вадимовна разрешила мне, в виде исключения, больше не посещать ее уроки. Но и я Ахтунга не подвел. Немецкий выбрал выпускным экзаменом и сдал на отлично, естественно. И «Дикую розу» до сих пор назубок помню, хоть и столько лет уже прошло.

Жаль еще, что физкультуру как выпускной экзамен сдавать нельзя было. В этой области мне тоже как-то легко все давалось. Быть слабаком мне никогда не хотелось, потому собой занимался упорно и результатов добился неплохих. КМСа по боксу я еще в школе выполнил, а вот на мастера спорта сдал уже перед самым призывом в армию. Сюда же – мой первый разряд по парашютному спорту, который в характеристиках в военкомат тоже указали. Поэтому распределение в спецназ ГРУ, в учебку для подготовки отдельных спецгрупп, меня даже не удивило – можно сказать, что я ожидал этого. Вот только немецкий мой там совсем не пригодился. А основные фразы на арабском, аварском, чеченском выучить пришлось. Оно и понятно, война ждала нас совсем другая. Более сложная, жестокая, запутанная…

Я часто вспоминал детские беседы с дедом, бабушкой. Те разговоры о храбрости, о мужестве, о великой чести и долге. И, уже будучи взрослым, навоевавшись вдоволь, даже как-то завидовал им, если это слово уместно в данном контексте. У них на войне правда одна была, абсолютно единственная, святая и верная. Где враг, где зло, а где мы и добро – сразу понятно. Легко и просто. И воевать все шли с огненной верой в сердцах, готовые до последнего рубежа дойти, потому что в истине никто не сомневался. А у нас? Кто боевик или террорист, а кто герой России – разобраться не можем. И правда у каждого своя, та, что сердцу ближе. А кто больше прав или меньше – и не определить. Никто не назовет эту меру правдивости и правильности, разве что «умные люди» на голубых экранах, вещающие в эфире свои собственные истины. Жаль только, что война – это не теледебаты, поорать и разойтись не получится…

– Туалеты закрываю. Санкт-Петербург через сорок минут! – уже знакомый голосок вновь вернул меня в реальность. И тут же продолжил, зазвучав как-то требовательнее:

– Повнимательнее, не забываем свои вещи! Мужчина, выходить собираетесь? Конечная как-никак! – Я вздрогнул: ого, это уже лично мне адресовано! Проводница покачала головой, улыбнулась, словно журила меня, и с такой кокетливой иронией заметила: – Подъезжаем, а вы все в тапочках и шортах!

– Не волнуйтесь, быстро переоденусь, – весело парировал я в ответ. – Только дверь закрою, чтобы не смущаться, хорошо?

С этими словами я поднялся с места, аккуратно притворяя дверь моего купе, а проводница, широко улыбаясь, поспешила в свое, напоследок лукаво взмахнув ресницами. Признаюсь, мне нравилось ее внимание – пускай и мимолетное. И улыбка красивая, и глаза – озорные, искристые, словно солнечные. «Только в этот раз даже номер телефона не спрошу», – подумал я и отстранение сам себе удивился. Как-то я очень задумчив крайнее время. Странно. После моего развода уже лет пять незаметно пролетело, да и переживал я его относительно спокойно. Жизнь вообще нынче такая, что личное счастье и благополучие стали понятиями размытыми – и это у тех, кто о войне разве что благодаря книгам знал да телевизору, что уж о нас говорить! Редко кому удавалось семью сохранить, при нашей-то работе! Кто же выдержит постоянное отсутствие мужа, бесконечно долгие, бессонные ночи в размышлениях: «Где он? Вернется ли живым?» Да и зарплатой нас в начале двухтысячных вовсе не баловали, приходилось пояса затягивать по полной программе! И так семь лет. Хотя мы уже и родными друг другу стали, близкими и думали, что так всегда будет…

Но нет. Все когда-нибудь кончается. Прилетаю из очередной командировки, а жена не бежит, как обычно, на шею не бросается, то ли смеясь, то ли плача от радости. Стоит в метре от меня молча, глаза в пол, головы не поднимает. Врать она мне не умела. Совсем. Да и сам я почувствовал все – сердце ведь не слепое, хоть и говорят, что у военных черствеет оно. Ан нет. Мы тогда почти и не разговаривали. Так, редкими фразами перебрасывались, коротко и по делу. Все и без слов было понятно обоим. Разойтись постарались без истерик, сдержанно. И я даже рад, что не было между нами ни лжи, ни недомолвок, ни фальши.

Между тем поезд совсем замедлил ход, натужно запыхтел, словно зверь, переходящий со стремительного бега на совсем тихий шаг. В окошке уже мелькал перрон и радостные лица встречающих. Разглядеть их я не успевал – однако на вокзалах всегда улыбались прибывающим поездам. Здесь царила эта удивительная атмосфера счастья от предстоящих встреч, ожидания и легкой тоски. Кто-то держал пестрые букеты цветов, кто-то приветственно махал руками, а кто-то просто показывал таблички с надписями вроде «TAXI ЛЮКС» и тому подобные. В общем, повсюду была эта приятная, теплая суматоха.

Я накинул на плечо свою спортивную сумку, подождал, пока наш поезд полностью остановится, и, соблюдая очередность пассажирского потока, побрел по коридору вагона к выходу. Наша веселая проводница уже стояла на платформе возле вагона и контролировала выход пассажиров.

– До свидания. Спасибо, – вежливо улыбнулся я ей на прощанье, спускаясь с подножки.

– До свидания. Приходите еще! – кокетливо ответила она, тоже наградив меня лучезарной улыбкой, словно прощальным подарком.

Я широко, полной грудью вдохнул долгожданный свежий питерский воздух и, как обычно, быстрым шагом пошел к зданию вокзала.

Глава 2

Питер, здравствуй! Я долго ждал встречи с тобой. Для меня, пожалуй, это единственный город, где я мог бесцельно часами бродить по оживленным улицам и просто любоваться. Скромностью маленькой улочки или величием проспекта. Неисчерпаемой красотой архитектуры Санкт-Петербурга. Зданий и дворцов, соборов и храмов. Прелестью белых ночей, разведенных мостов и таинственным очарованием пустынных набережных. Я уже знал, что, как только приеду, первым делом снова отправлюсь гулять по Невскому от Московского вокзала до Дворцовой площади и обратно. Буду идти и наслаждаться каждым новым порывом сурового балтийского ветра, умеренной суетой всегда куда-то спешащих петербуржцев и даже громкими сигналами уставших от пробок водителей. Я неторопливо прошел через здание вокзала и вышел на площадь Восстания, окунаясь в любимый город целиком, с головой, как ныряют в прорубь.

Невский проспект. Сердце города. Сколько же всего видели старинные дома, что сейчас прижимались друг к другу, будто пытаясь спастись от промозглого ветра, спешащего вдоль дорог от Невы! Каждый раз, снова оказываясь здесь, я думал об этом – и каждый раз ответа найти не мог. Оставалось только головой качать, шагая и озираясь так, словно попал сюда впервые. Иногда я даже немного завидовал туристам. Для них Питер был сплошной тайной, они не знали его секретов, они видели его только теперь – и им лишь предстояло влюбиться в этот город, над которым разливалось такое невероятное небо. С другой стороны, ни за что я не променял бы его на другие, пусть даже самые красивые города мира. Ни одно место на земле не могло так врасти в сердце, как Санкт-Петербург. И сейчас я уверенно шел вперед, с отстраненной улыбкой разглядывая такой знакомый, такой родной Невский проспект, и безмолвно здоровался. Здравствуй, город. Встречай меня. Я наконец вернулся к тебе.

Мы с Питером были давними друзьями. Он всегда встречал меня как своего приятеля, и этот раз не стал исключением. Казалось, что даже машины приветственно подмигивали мне, проезжая по Невскому в обе стороны. От уютных кафе тянуло запахом кофе – горьковато-сладким, пряным и резким. И таким родным. В Петербурге все было особенным – даже кофе. Даже вой ветра, прогуливающегося вдоль кромок крыш, между труб и чердачных окон. Даже лица людей, идущих мне навстречу. Было еще довольно холодно, и мой город пока не вышел из зимней спячки, однако здесь мне всегда по-настоящему тепло в любое время года. Давно за спиной остался Московский вокзал, впереди уже виднелся Аничков мост, и ветер стал резче и холоднее, кусачий, но вовсе не злой. Приезжим казалось всегда, что ветра у нас злые. Я же знал, что это совсем не так.

Вот и ты, Фонтанка. Ближе к отвесным стенам, сковывающим реку, лед был прочным, а вот на середине он искололся и поднялся, пошел черными трещинами. Сквозь них поблескивали беспокойные воды. Захотелось поздороваться. Была у меня такая привычка – приветствовать Петербург от всей души. Я замер у перил моста, развернувшись лицом к реке и поглядывая то на нее, спящую во льдах, то на небо, затянутое облаками, то на темную статую гордого коня, вставшего на дыбы. Казалось, будто сейчас он вырвет поводья из рук удерживающего его всадника и помчится вдаль прямо по Невскому проспекту, а за ним – остальные три лошади, что, как и он, украшали Аничков мост. Скульптор постарался на славу.

Я побрел дальше, никуда не торопясь. Мне не было нужды спешить, и я мог спокойно насладиться этой встречей сполна. Кто-то сказал бы, что это все ерунда – как может быть встреча с городом? Встречать можно человека. При чем же здесь тогда Петербург? Но подобные мысли просто означали, что человек не знал еще жизни толком. Я же знал – и потому улыбался теперь, заново открывая для себя родной город. Эхо моих шагов ныряло во дворы-колодцы, отражалось от стекол. Его не было слышно за гулом машин, однако Питер слышал его – и наверняка улыбался мне в ответ. Низкое небо висело над головой, но не давило. Я привык к нему и любил его всем сердцем. Нигде не видел такого неба. Да и всего остального тоже. Вот Екатерининский сад, и с постамента на меня глядит Ее Величество Императрица. Сад пустовал – ранней весной деревья еще стояли голыми, а потому особо никто тут не прогуливался. Разве что голуби торопливо ковыляли от меня к ограде, потревоженные энергичным шагом. Да еще навстречу шли люди – незнакомцы, с каждым из которых меня связывала великая тайна. И у тайны этой было имя моего города.

Вдоль Невского я шел в сторону Казанского собора – вон впереди уже показался самый край колоннады. Через дорогу напротив виднелась вычурная крыша дома, где теперь расположился большой книжный магазин, а раньше находилась мануфактура «Зингер». У Казанского, несмотря на время года, как всегда, были толпы туристов. Сюда приезжали независимо от погоды, от температуры, от праздников – просто потому, что, побывав здесь однажды, уже невозможно было забыть величественную архитектуру и стройные ряды колонн. Даже сам воздух здесь пах иначе. Свободой, вековой историей, Невой… По привычке, дойдя до набережной канала Грибоедова, я обернулся, чтобы взглянуть на цветные резные маковки Спаса-на-Крови. Собор виднелся неподалеку, зеркально отражаясь на льду, и в голове вновь промелькнула ликующая мысль: «Я вернулся!» И, словно в ответ, мне с Невы вновь повеяло холодом – видимо, река тоже хотела поприветствовать меня. Ну что же, нельзя заставлять матушку-Неву ждать долго. Да и хотелось мне дойти до Дворцовой площади по старым мостовым, добраться до набережной и поглядеть на нее, беспокойную, – кто знает, вдруг ее воды уже разбили ледяные оковы?

А чуть дальше в небо впивалась золотая игла Адмиралтейства, и трепетали флаги на ветру, и Петербург казался мне праздничным в этот самый обыкновенный день. В день, когда я возвратился домой.

Глава 3

В марте, ранней весной, темнеет в Питере довольно быстро. До белых ночей еще далеко. Город уже погружался в таинственный сумрак, когда я как раз находился у входа на станцию метро «Невский проспект». Прогулялся я неплохо, успев навестить и Неву, и Исаакиевский собор, и Дворцовую площадь, и стрелку Васильевского острова. Теперь – пора домой. Я купил в кассе жетончик метрополитена и, пройдя через турникет, поехал на эскалаторе вниз, в одну из самых глубоких подземок в мире. Вот еще один повод гордиться Петербургом: столько загадок в нем было, столько славных историй. Особой оживленности в метро, к моему удивлению, не было. Видимо, вечерний час пик уже закончился, и столпотворений больше не предвиделось, поэтому я удобно расположился на сиденье полупустого вагона. Ехать мне совсем недолго, минут через двадцать будет «Проспект Просвещения», затем – маршрутка до Сертолово[1], и вот я уже знакомыми двориками подхожу к дому. Здесь ничего не изменилось – окошки горят все тем же теплым светом, словно улыбаются мне. И что-то греет в груди.

По окончании военной службы я всегда хотел остаться в Питере. Вы, пожалуй, уже поняли, что город этот я искренне полюбил, сразу же и бесповоротно. Причем любовь была такой неожиданной, таинственной, как любовь с первого взгляда. Когда причины возникшего чувства ни понять, ни объяснить нельзя – зато откуда-то знаешь, что это навсегда. Не мог я представить себя где-нибудь в другом месте. Все тогда было бы не тем. Поэтому, когда появилась возможность мою небольшую служебную двухкомнатную квартирку в Сертолово оставить за собой постоянно, я незамедлительно этим и воспользовался. И ни разу об этом не пожалел. Без Петербурга я уже не был бы собой.

Знакомый супермаркет рядом с домом. Нужно зайти обязательно. И продуктов купить, перекусить с дороги – дома-то нет ничего, да и водки мне еще в поезде хотелось. В конце концов, сегодня у меня был своеобразный праздник – стало быть, полагалось по чести отметить.

Строгая, пышная, очень серьезная кассирша в красном форменном халате с бейджиком «Старший продавец Людмила» измерила меня уставшим, удивленным взглядом.

– Мужчина, вы что, с луны свалились? Время двадцать три четырнадцать, алкоголь не продается! – не терпящим возражений и чуть раздраженным тоном произнесла она и властным жестом отставила в сторону семисотграммовую бутылку «Парламента».

– Вы почти угадали. Практически с луны… Ничего себе, как серьезно у вас здесь все и строго! – слегка иронично заметил я. Во всем происходящем ощущались невероятное тепло и какой-то уют, от которого я давно отвык.

– А у вас? – недоуменно воззрилась на меня старший продавец. В голосе ее звучало такое неподдельное удивление, что я не сдержал короткого смешка.

– У нас? Да как-то попроще было. Ну, значит, не судьба. Спасибо, до свидания, – максимально вежливо закончил я диалог. Затем положил свои салаты, хлеб, сыр и колбасу в продуктовый пакет и направился к выходу.

От магазина до моего дома совсем недалеко, метров сто, не более. После полутора суток в поезде и долгой прогулки по улицам родного города это и вовсе пустяк. И вот я уже около своей второй парадной, как говорят петербуржцы, – тоже всякий раз гордость брала, когда проговаривал это слово. Все-таки как же красиво звучит: «парадная»! И хотя дом мой простенькой панельной постройки, исполненный военными строителями для министерства обороны, с хорошо обшарпанными стенами, открытыми балкончиками и старенькими дверьми, – тем не менее все же парадная. Так здесь принято, извините. Каждый житель Питера подтвердит. Удивительное дело: даже совсем новые дома здесь сразу же впитывали в себя атмосферу города, его долгую, удивительную историю, а потому называть парадную подъездом никак не получалось. Да и пробовать даже не хотелось.

Я достал ключи из кармашка своей спортивной сумки, магнитный приложил к замку домофона. Услышав приветственное пиликанье, вошел в парадную и поднялся на второй этаж. Квартира налево. Знакомая дверь. Открываю. Вот я и дома – даже самому не верится. Здесь по-прежнему пахло бытом, ведь я приезжал сюда периодически, а потому нежилым помещение не казалось. Напротив – квартира словно ждала меня все это время. Как добрый друг или преданный пес. Весь нехитрый и небогатый интерьер моего скромного жилища находился в том же самом состоянии, в каком я оставил его, уехав отсюда восемь месяцев назад, по окончании очередного отпуска. Видавшая виды стенка-горка, шкаф, стол, компьютер, стулья и небрежно задернутые мною шторы… Да. Здесь не изменилось ничего. И это было славно.

Переобувшись в домашние тапочки, прохожу на кухню. Все знакомое, родное. Хоть и по-прежнему непривычное. «Ну, с водкой не получилось, отметим приезд чайком!» – подумал я и щелкнул кнопку стоявшего на кухонном столе электрического чайника. Затем присел на стул и принялся ждать, когда вода закипит, попутно думая о своем.

Несмотря на приближающуюся полночь, спать не хотелось совершенно. Мысли лениво перешептывались в голове, и перед глазами вновь пронесся весь день – поезд, улыбка очаровательной проводницы, улицы Петербурга, небо и дорога домой. В квартире стояла тишина – здесь никто меня не ждал, однако печали в этом не было. О своем приезде я, как обычно, никому заранее не сообщил. Ни друзьям, ни знакомым.

Я всегда так делаю, приезжаю или прилетаю неожиданно, нежданно, как снег на голову. Почему? Сам не знаю. Вот только мне кажется, что незапланированные встречи гораздо важнее тех, что продуманы заранее. На поверку они всегда оказываются искреннее. Ярче и дороже. Их хочется запомнить и сохранить в памяти навсегда, они совершенно неповторимы. И потому такие вот внезапные налеты вошли у меня в привычку, став своеобразной традицией. А традиции стоит соблюдать, пожалуй.

«А Бот еще наверняка не спит. Ботаники-алхимики так рано не ложатся!» – крутилась в голове неугомонная мысль. И вот я уже достал свой древний мобильник, дабы проверить точно, спит ли мой дружище-однокашник в столь поздний час.

Глава 4

С Ботаником, Ботом, а если полностью – с Овечкиным Юрием Константиновичем, мы были закадычными друзьями вот уже четверть века, пожалуй. Еще с начальных классов средней школы. Я даже уже затрудняюсь припомнить точно, с чего именно началась наша дружба: то ли с того, что Юра всегда мог дать мне списать любой вариант самой сложной контрольной, то ли с того, что я периодически ограждал его от жестких «уколов» и насмешек одноклассников. А самые злостные его обидчики могли от меня и «леща» получить или подзатыльник. Хотя и насмешки эти были вполне обоснованны.

В школе Овечкин был худощавым, сутулым мальчиком, с жесткой, хаотично торчащей в разные стороны русой шевелюрой. Все детство он носил очки в светло-коричневой роговой оправе, с толстенными стеклами, что тоже частенько становилось поводом для всяческих поддразниваний со стороны сверстников. Впрочем, взгляд у Юрки всегда был твердым и уверенным, и за это я его по-своему уважал. Он постоянно находился в состоянии полнейшей гениальной небрежности. Только представьте себе человека, который, к примеру, мог прийти в школу в разных ботинках! С ног до головы перепачканного мелом, но все-таки доказавшего очередную сложнейшую теорему каким-то новым, ранее неизвестным способом, измалевав всю классную доску. Этим мой друг неизменно вызывал безграничное восхищение наших математичек, химичек, физика, завуча и директора, а также ехидные смешки одноклассников, соответственно. И каких только прозвищ не пытались «приклеить» Юрке за наши школьные годы! Алхимик, Мендельсон, Склифосовский, Ломоносик… Да еще и при фамилии Овечкин – понятное дело, Юра вовсе не был знаменитым хоккеистом. А поэтому к списку добавлялись такие вариации, как Овцебык, Барашка, Твердолобик и тому подобные. Но прозвище Ботаник, или сокращенно Бот, закрепилось за ним прочно – думаю, пожизненно. Кстати сказать, в контактах моего телефона именно так он и записан. Но на это уж мой однокашник точно не обижался. Овечкин вообще молодец, характер у него с малых лет спокойный и уравновешенный, не конфликтный. Это, в общем-то, тоже уважения заслуживало.

1 2 3 >

На страницу:

Перейти

1 из 3