Ее звали Ева

Сьюзан Голдринг

Ее звали Ева

«Конечно, кое-что он и присочиняет, но по большей части говорит правду».[1]

«Приключения Гекльберри Финна», Марк Твен

«Отрадно мщенье, особенно для женщины».[2]

«Дон Жуан», Дж. Г. Байрон

Посвящение

Памяти Норы и Тайни Уолл,

чьи добрые письма сохранились до наших дней,

а также

в благодарность Линдси Селларс и Бетти Толбот —

за то, что поделились со мной волнующими рассказами о своих военных подвигах.

Часть первая

Тише! Что нужно для коктейля с джином? (3)

Глава 1

Миссис Т-К

6 октября 2016 г.

Рыбу здесь не подают

Миссис Эвелин Тейлор-Кларк – Эви для давно почивших любимых; Ева – на одном коротком, но особенном этапе ее жизни; Хильда – в период ее временного проживания в доме престарелых, где к своим подопечным персонал всегда обращался по именам, записанным в их медицинских картах, – погружена в раздумья. Скоро к ней подойдет Даниэлла – работница, отвечающая за организацию питания в частной лечебнице «Лесные поляны». Она принесет меню и спросит, что миссис на обед.

– Что сегодня вам приготовить, миссис Т-К? – осведомится Даниэлла, нетерпеливо постукивая ручкой по планшету.

Обитателей приюта кормят очень хорошо: им ежедневно предлагают на выбор одно из трех основных блюд на обед и одно из двух – к вечернему чаю, на трапезу, которую Эвелин по старинке предпочитает называть ужином.

Что ей выбрать сегодня – цыпленка или рыбу, рыбу или курицу? Что же заказать? Эвелин помнит, что рыбу она ела вчера – треску под вкуснейшим сырным соусом с картофельным пюре. А еще днем раньше она выбрала копченую пикшу с яйцом пашот и шпинатом. Сегодня на выбор рыбный пирог, вегетарианская лазанья и жареная курица, но она, пожалуй, снова закажет рыбу, пожаловавшись Даниэлле, что очень давно не ела рыбных блюд.

После обеда опять заявится Пэт – наверное, с новыми вопросами, которыми она донимает Эвелин с тех пор, как стала готовить дом на продажу. Пока Эвелин жила в Кингсли-Манор, вопросов у Пэт вообще не возникало, да и навещала-то она ее редко. Но это было до того, как Пэт заполучила полномочия на ведение дел Эвелин и прониклась уверенностью, что она «знает лучше».

Сегодня утром в гостиной тишина. После завтрака в креслах с высокими сиденьями и подголовниками помимо самой Эвелин расположились всего двое других обитателей приюта. Эвелин встряхивает «Дейли телеграф», выравнивая полосы, и открывает последнюю страницу. Она всегда сначала читает некрологи, хотя большинство ее знакомых давно умерли – она почти всех пережила. Потом, посмотрев прогноз погоды, она принимается решать кроссворд. Внимательно изучает определения по горизонтали и вертикали, покручивая в руке отточенный карандаш. Ей нравятся острые карандаши. Вчера Эвелин попросила Сару, исполняющую обязанности аниматора в «Лесных полянах», принести ей карандаши с ластиками на кончиках. Именно такие карандаши ей нужны – острые, с ластиками на конце, какие были у них в разведшколе, где она проходила подготовку во время войны. Неужели ими больше никто не пользуется? А ведь чертовски полезная вещь: очень удобно исправлять ошибки. Только это была не ошибка, верно? В своей жизни Эвелин допускала мало ошибок, но вот одна была очень серьезной, и ее она никогда не забудет.

Рука Эвелин, даром что пораженная артритом, порхает по газетной странице, быстро заполняя карандашом кроссвордную сетку. Честно говоря, интеллектуальная игра «Мистер Четверг» – не великое испытание для ума; даже анаграммы сами собой складываются. Ей снова придется притворяться: решив головоломку, она найдет в своей лакированной сумке ручку и поверх ответов, написанных карандашом, черными чернилами начеркает другие, меняя буквы в белых клеточках, так что вместо ясных, вразумительных слов получится абракадабра.

В понедельник Эвелин обратила внимание, что Фэй, одна из штатных медсестер, посматривает на газету с кроссвордом, в котором она только что закончила переписывать слова. Та, взглянув на головоломку, нахмурилась, потом сочувственно улыбнулась Эвелин и сказала:

– Браво, миссис Т-К! Вы, я вижу, не устаете практиковаться.

И Эвелин улыбнулась в ответ, но не Фэй, а собственным мыслям. Фэй никогда не догадается, посмеивалась она про себя, что в некоторые клеточки Эвелин поместила буквы из кириллицы. Не заметила она и то, что пару слов она написала по-немецки.

На прошлой неделе Эвелин задремала в гостиной, а проснувшись, решила позабавиться, когда Мэри принесла ей на полдник чай.

– Danke, liebling, – поблагодарила она. – Du bist sehr gut für mich[3].

Какое же удовольствие получила Эвелин, увидев замешательство в лице Мэри и затем услышав, как та сказала своей коллеге, которая стояла у тележки и наливала чай другим старикам, отдыхавшим в креслах: «Благослови ее, Господь. Наверное, ей приснилось, что она снова у себя на родине».

И обе женщины, ласково посмотрев на Эвелин, продолжали наливать и размешивать чай, вставляя кружки в трясущиеся руки тех, кто не мог удержать чашки с блюдцами.

Сейчас до Эвелин доносится дребезжание тележки, на которой после завтрака развозят кофе, печенье и почту. Распорядок дня в «Лесных полянах» предсказуемый, каждый час расписан. Утром по средам – посещение часовни, по четвергам после обеда в гостиную приходит молодая женщина-психотерапевт в легинсах из лайкры и предлагает старикам, не вставая с кресел, выполнить несколько простых упражнений.

– Руки в стороны, потянитесь вверх, пошевелите пальцами ног, – повторяет она, и они, следуя ее инструкциям, разминают дрожащие конечности. На тех обитателей частной лечебницы, кого подводит память, повседневная рутина действует ободряюще и умиротворяюще. Привычный распорядок внушает им чувство безопасности, помогая ориентироваться в ненадежном мире, который день за днем ужимается до окружения знакомых лиц и вещей.

Соседка Эвелин, Филлис, не спит. Сидя в кресле, она листает октябрьский номер журнала «Домашний очаг» с рецептами пудингов и солений-варений из осеннего урожая. Филлис слюнявит палец и переворачивает им страницы журнала, мурлыча себе под нос песню «Мы встретимся снова»[4]. Она здесь вполне счастлива, а вот Эвелин надоело слышать из ее уст одну и ту же мелодию, и она ждет не дождется, когда Филлис «сменит пластинку» или вовсе перестанет петь. И та, возможно, умолкла бы, если вырвать у нее журнал. Этот номер Филлис мусолит уже две недели, но не помнит ни одной статьи. Она и сама в том признается, причем совершенно неунывающим тоном: «Я принимаюсь читать и к концу страницы уже совершенно забываю, о чем здесь шла речь».

Но Эвелин не отнимает у нее журнал, хотя соблазн велик. Она наблюдает за Филлис и другими обитателями лечебницы, у которых разум теперь не столь ясен, как раньше. Они, ее соседи, приходят и уходят; некоторые исчезают ночью на скорой и больше не возвращаются. Но Эвелин помнит по имени каждого, даже тех, кто находился в приюте совсем недолго, хотя сами они вряд ли смогли бы вспомнить ее. Вон там, у противоположной стены, устроилась Морин Филипс, пухленькая, как розовое яблочко, женщина, обожающая сладкое. Любому посетителю она не преминет пожаловаться, что за целый день у нее крошки во рту не было, и мгновенно съест любое принесенное угощение; она всегда принимает участие в музыкальном лото, стремясь заполучить в качестве приза шоколадный батончик. Возле камина расположился Хорас Уилсон в темно-синем блейзере и фланелевых брюках; всем и каждому он докладывает, что утром уезжает домой. Неподалеку дремлет Уилф Стивенс; время от времени он поднимает голову и спрашивает, выводил ли кто Молли на утреннюю прогулку.

Эвелин внимательно наблюдает за всеми, запоминая на будущее приметы дряхления – затуманенность сознания, замедленность восприятия и реагирования. Бери на заметку, Эвелин, мотай на ус, твердит она себе. Видишь, как Морин запинается, отвечая на вопросы; смотри, как Уилф в очередной раз горделиво демонстрирует сиделке свои карманные часы, которые, по его словам, он получил в награду за многолетнюю службу. Хорас не может выбрать блюдо на обед, снова и снова спрашивая, завтракал ли он сегодня. Повторение и нерешительность – твое защитное оружие, Эвелин. Но она надеется, что не позволит себе полностью захиреть. Она по-прежнему раз в неделю, когда приходит парикмахер, будет делать прическу и, насколько ей это по силам, одеваться будет тщательно, разве что пропустит пару пуговок, застегивая блузку, иногда в туфли разные обуется или даже губы неаккуратно накрасит. Ну уж нет, это было бы чересчур. Пока руки еще слушаются, она с помощью помады будет придавать губам идеальную форму бантика – ну, может быть, не столь выразительную как в ту пору, когда ее называли поцелуем ангела. Нет, от губной помады она откажется в последнюю очередь.

Глава 2

14 октября 1939 г.

Мой дражайший милый Хью!

Мама снова в письме просит, чтобы я бросила работу и вернулась домой. Она, я знаю, беспокоится из-за авианалетов, а я боюсь, что умру от тоски, если променяю суетливую офисную жизнь и вечера в компании подруг на нудное спокойствие суррейских холмов, пока ты геройствуешь на полях сражений. Ты знаешь, мне очень нравится Кингсли, но вот интересно, чем думает мама, зазывая меня домой? Я-то что буду там делать, если она вместе с миссис Глазьер заправляет домом, а заодно и всей деревней?

Я прежде говорила и снова повторюсь: я не намерена сидеть дома и вязать носки, хотя для тебя, любимый, я готова вязать пару за парой из пряжи противного цвета хаки, если б была уверена, что это как-то поможет, но я хотела бы внести свою лепту. Жаль, что ты отказываешься изменить свое решение и дать согласие на то, чтобы я вступила в ряды «вьюрков»[5] или чего-то такого. Не понимаю, почему ты считаешь, что это неприемлемое занятие для твоей жены. Служить там не более опасно, чем жить в лондонской квартире. Должна сказать, мне очень нравится униформа «вьюрков», у них такие милые шляпки.

Если обстановка в Лондоне ухудшится, я, пожалуй, постараюсь чаще ночевать в Кингсли (хотя мама, наверное, тогда и вовсе от меня не отстанет, требуя, чтобы я окончательно переселилась домой), но не проси меня навсегда уехать из Лондона. Здесь я чувствую себя по-настоящему взрослой замужней женщиной, пока ты во Франции.

В своем последнем письме ты просил, чтобы я позаботилась о Макниле, когда он прибудет в Лондон. Я предупредила Грейс и Одри. Своих парней у них пока нет, и они будут только рады взять его под свои крылышки. Надеюсь, у него достанет мужества противостоять их восторженным знакам внимания!

Что ж, дорогой, пора прощаться, а то мисс Харпер уже минут пять бросает на меня строгие взгляды. Считает, что мой обеденный перерыв закончился, и я должна приняться за работу. Страшно даже подумать, что она сделала бы, если б догадалась, что я пишу тебе на казенной бумаге.

Твоя любящая жена Эви.

P.S. Я люблю тебя.

Глава 3

Миссис Т-К

6 октября 2016 г.

Все на своих местах

Из окна комнаты Эвелин открывается вид на сад. Она поставила условие: если уж ей суждено провести последние дни в доме престарелых, она не должна быть полностью отлучена от своего любимого занятия – садоводства, которому она хранила верность всю жизнь. Пусть она больше не способна, сидя на корточках, пропалывать цветочные бордюры, подстригать разросшуюся жимолость или подготовить участок под овощные грядки методом глубокой перекопки почвы. Однако она еще вполне в состоянии посоветовать, как лучше подрезать тот или иной вид ломоноса, убрать старые листочки чемерицы, чтобы открыть распускающиеся бутоны, или подкормить больную желтую камелию. Правда, сейчас Эвелин сомневается, что ей по-прежнему стоит демонстрировать свои познания.

Стоя у окна, она смотрит на мелкие усовершенствования, что были произведены по ее рекомендациям с тех пор, как она переселилась в частную лечебницу, в начале года, после неудачного падения. Как же похорошел – всего за один сезон! – цветочный бордюр. Сейчас, на исходе жаркого лета, в нем пылают кроваво-красные японские гладиолусы, оранжевые цветки гелениума и бордовые подсолнухи. Весной под древним дубом раскинется ковер из белых нарциссов, а пока тот уголок сада расцвечивают миниатюрные розовые головки цикламена.

А нужно ли мне притворяться, что я не помню латинского названия полыни обыкновенной или когда лучше высаживать в грунт луковицы тюльпанов? Должна я вести себя так, будто все эти по крупицам накопленные знания теперь навсегда потеряны для меня?

Садовник сметает в кучи опавшие листья, затем загребает их двумя дощечками и кладет в тачку. Эвелин видит, что в дальнем уголке сада вьется тонкая струйка дыма.

Ему следовало бы пустить листья на компост, думает она. Лиственный перегной – отличное удобрение для садовых растений. У меня с его помощью принялись ландыши в не самых благодатных местечках.

Однако скоро с послеобеденным визитом явится Пэт, и она должна быть готова. Эвелин приглаживает волосы, распушившиеся от шампуня, которым она моет голову раз в неделю, и смотрит на свое отражение в зеркале туалетного столика, что стоял в спальне ее матери, сколько она себя помнила – должно быть, лет девяносто. Самому столику уж точно больше ста пятидесяти лет. Трехстворчатое зеркало в раме из красного дерева. В средней части столика есть выдвижной ящичек, в котором Эвелин хранит шпильки и всякие разные пуговицы. Она открывает его каждый день после того, как санитарка вытрет в комнате пыль: проверяет, на месте ли одна особенная пуговица, которую она прячет в маленькой коробочке.

На полированной поверхности столика по бокам лежат льняные салфетки, расшитые одной давно почившей родственницей. На них щетки для волос с серебряными спинками и массивная шляпная булавка – якобы старинное приспособление для вскрытия писем, как говорит всем Эвелин. Окружающие ни за что не догадались бы, для каких целей ей выдали эту вещицу, и, слыша их комментарии по поводу неизящности булавки, Эвелин посмеивается про себя. На салфетке посередине – зеркальце с серебряной спинкой, на котором, как и на щетках, выгравированы инициалы М.М.Х.

– Мамины инициалы: Марьянна Мария Хатчинсон, – бормочет Эвелин, кончиком пальца обводя витиеватые буквы. Она подносит щетку под нос, и ей кажется, что она улавливает застрявший в щетинках слабый аромат лавандовой воды.

Эвелин часто думает о маме, когда сидит перед зеркалом, расчесывая волосы, припудривая нос и нанося на лицо холодный крем.

– У леди всегда должен быть при себе свежий носовой платок, – говорила ее элегантная мама, журя стоявшую перед ней девочку с травинками в волосах и содранными коленками. Она доставала из кармана чистый батистовый платочек с кружевной отделкой и принималась вытирать чумазое личико дочери.

У Эвелин до сих пор имелось несколько ажурных носовых платочков, но она их носила скорее для внешнего эффекта, а не из практических соображений: платочек можно сунуть под манжету или опустить в сумочку вместе с запиской. Теперь в ходу бумажные салфетки. Удобно, но только если применять их по прямому назначению, думает Эвелин. Если обронить на пол бумажную салфетку, ничего, кроме микробов, не передашь. Люди будут от нее шарахаться; в лучшем случае выбросят в урну.

Она напоследок еще раз бросает взгляд в зеркало, убеждаясь, что выглядит вполне пристойно. Волосы аккуратно уложены, на губах – красная помада. Эвелин промокает губы, чтобы помада случайно не размазалась. Ныне следы помады на чашках – обычное дело. Однако смявшийся воротник блузки она не вытаскивает поверх кардигана – пусть Пэт сама поправит.

Опираясь на ходунки, Эвелин поднимается из-за туалетного столика и осматривает комнату: проверяет, все ли ящики задвинуты. Какое счастье, что ей позволили взять сюда свою мебель и она избавлена от необходимости мириться со шкафами и столами из светлого дуба или бука, которые стоят почти во всех остальных комнатах. Привезти кровать, конечно, не разрешили. В лечебнице для пациентов приготовлены специальные койки, которые при необходимости можно регулировать в соответствии с недугами стариков. И Эвелин теперь спит на колыхающемся водяном матрасе, смягчающем боль в ее ноющих костях. Порой по ночам, когда она ворочается и матрас, булькая, подстраивается под контуры ее тела, ей кажется, что он с ней беседует. Но вся остальная мебель – из темного красного дерева, со следами талька (им затирать пятна куда удобнее, чем бумагой); поблескивая, она сообщает ей, прикасались ли к нему чужие руки. Комод, тумбочка, туалетный столик и зеркало – это ее давние друзья, излучающие тепло домашнего очага.

Последний взгляд вокруг убеждает Эвелин, что по ее возвращении здесь все будет так, как она оставила. Эвелин прощается с красивым мужчиной на фотографии в серебряной рамке, что стоит на тумбочке, проверяет, на месте ли фото, которое она прячет на дне выдвижного ящика, и затем, толкая перед собой ходунки, нетвердым шаркающим шагом выходит в коридор, чтобы встретить племянницу.

Глава 4

16 декабря 1939 г.

Любимый мой!

Спасибо тебе, огромное спасибо за подарок – духи «Опера» и чудесный маникюрный наборчик. Не представляю, как в нынешнее время ты сумел найти такие сокровища, если тебе и твоим товарищам не хватает самой необходимой одежды. Все наши девчонки здесь, не переставая, вяжут, и я поклялась, что пополню их ряды, только, боюсь, мне за ними не угнаться. Но мне невыносима сама мысль, что у моего любимого мужа осталась последняя пара приличных носков и к Рождеству он может оказаться босым. И если, как ты говоришь, у вашего ротного сапожника закончилась кожа, вы все, и ты в том числе, и впрямь скоро будете ходить босиком.

Не хочу докучать тебе своими мелкими горестями, ведь твои трудности не сравнимы с моими (я починила свои туфли и купила новые чулки), но должна сказать, что работа в конторе мне порядком надоела и я горю желанием заняться чем-то более стоящим. Офисная жизнь мне опостылела, и, если получится, я попробую найти новое приложение своим силам, хоть ты и возражаешь.

Я подумываю о том, чтобы поступить на службу в Женский вспомогательный территориальный корпус (там платят 2 фунта в неделю, ежедневно выдают пособие на питание, а также бесплатно предоставляют форму и жилье), в Женскую сельскохозяйственную армию (ты всегда говорил, что, на твой взгляд, я привлекательно смотрюсь в джодпурах) или в речную скорую – куда-то туда. В общем, я решила, что в понедельник, как встану, пойду осмотрюсь. Британская автошкола организует курсы вождения по сниженным ценам для женщин, которые намерены поступить на воинскую службу. А в Механизированном транспортном корпусе, когда я туда обратилась, сказали, что меня возьмут (их заинтересовало, что у меня есть опыт работы секретарем), если я предоставлю водительские права: они не готовы поверить на слово, что я умею водить машину. Видимо, они думают, что практики вождения по поместью недостаточно для того, кому предстоит возить важных офицеров. Вообще-то, было бы здорово заполучить место секретаря-шофера при каком-нибудь прославленном генерале, правда? Ты только представь: я сижу за рулем в красивой форме, в кепи набекрень и салютую всем из проезжающей машины.

Дорогой, наверное, тебе трудно понять, почему я считаю, что должна внести свою лепту, но это так. Сейчас открываются возможности сделать что-то другое – такие, каких никогда больше не будет. Во всяком случае, я в это искренне верю. Но факт остается фактом: такие возможности сейчас есть. Я знаю, ты хочешь, чтобы я оставалась там, где безопасно, ожидая твоего возвращения, но эта война совсем не такая, как предыдущая. Теперь женщины не только вяжут, сидя дома, или навешивают белые перья[6]. Они приносят реальную пользу, я это точно знаю. Для нас наступает новое время, и я хочу быть частью этих перемен.

Обещаю, я буду держать тебя в курсе относительно моих дел и не позволю, чтобы меня отправили туда, где опасно и есть риск, что я не увижу своего любимого мужа, когда он, наконец, приедет домой на побывку и у нас будет возможность провести несколько драгоценных часов в мечтах о том, как в один прекрасный день у нас появится свой собственный загородный дом.

Целую тебя тысячу раз, мой родной.

Твоя Эви.

P.S. Я люблю тебя.

Глава 5

Миссис Т-К

6 октября 2016 г.

Ключи и пудинги

– У тебя опять воротник наперекосяк, – посетовала Пэт. Поджав губы, она обеими руками подняла вверх воротник блузки Эвелин, затем снова опустила его и разгладила ткань. – Ты что, даже в зеркало не посмотрелась, перед тем как выйти из комнаты?

– Разумеется, посмотрелась, – ответила Эвелин, глядя на племянницу. Та пришла в старых клетчатых бриджах, на которые налипла собачья шерсть. – Не расстраивайся по пустякам, дорогая. Многие здесь куда хуже меня.

Она кивнула в сторону своих соседей по лечебнице, дремавших в креслах в дальнем конце гостиной.

– Ой, и не говори! Сегодня, приехав сюда, я наблюдала одну шумную сцену. Стою, жду, пока меня кто-нибудь впустит, а в это время некий пожилой джентльмен долбит по кнопкам на панели у двери, пытаясь выйти, и все кричит и вопит, что его к обеду ждут дома и он опаздывает. Потом одна из медсестер подошла к нему и уговорила вернуться в свою комнату.

– Хорошо, что он не вышел, – вздохнула Эвелин. – Им грозят большие неприятности, если кто-то сбежит.

– Еще бы! Они же за вас отвечают. Очевидно, им приходится постоянно менять коды – для надежности.

Эвелин не поправляет Пэт, хотя ей доподлинно известно, что коды не меняют. Один, два, три, четыре – этот входной код ни разу не поменяли за то время, что она живет в частной лечебнице «Лесные поляны». Ну и код, никакого воображения! Будь ее воля, она выбрала бы историческую дату: например 1066 год, когда произошла битва при Гастингсе, или 1666-й, когда случился Великий лондонский пожар. Это куда более интересные комбинации цифр, и они легко запоминаются.

Эвелин знает, что код всегда один и тот же: она нередко наблюдает, как персонал его набирает. Если, ковыляя через вестибюль, совершая моцион, так сказать, Эвелин замечает кого-то из сотрудников приюта перед кнопочной панелью у входа, она умышленно замедляет шаг, удостоверяясь, что код не изменили. Не хватало еще, чтобы она не сумела покинуть лечебницу, когда это потребуется.

В сущности, ей понятно, почему код не меняют. Персонал думает, что старики не запомнят его, даже если им назовут заветные цифры. Тогда какой смысл? В противном случае им придется напоминать друг другу новую комбинацию цифр и сообщать ее посетителям и волонтерам, которым разрешен свободный доступ в лечебницу. Слишком много хлопот.

Эвелин знает код, но ото всех это скрывает. И Пэт ни о чем не должна догадаться, иначе она заподозрит, что Эвелин помнит и многое другое. Поэтому в ответ она только и говорит:

– Может, и так, дорогая, может, и так.

И ждет, что будет дальше.

– Так ты думала о том, что мы обсуждали на днях? – Пэт подается вперед всем телом, подбадривая ее улыбкой. – Я спрашивала тебя про ключи?

Эвелин прекрасно понимает, на что намекает Пэт, но виду не подает.

– Ключи… – озадаченно произносит она. – Какие ключи?

Улыбка сходит с лица Пэт, она хмурится:

– Честное слово, с тобой так трудно в последнее время. Во вторник я спрашивала, помнишь ли ты, где лежат ключи от того чудесного книжного шкафа с изогнутым передом, из серебристого клена. Два ящика в нем заперты, а я не хочу их взламывать. Не хочу портить такой ценный предмет мебели.

– Это мамино, – бормочет Эвелин. – Она там письма хранила и свои дневники. Ты их читала?

– Как я их могла прочитать, если ящики заперты?

– Вряд ли там есть что-то еще, – произносит Эвелин, сознательно замедляя свою речь.

– Прошлый раз ты тоже так говорила. Откуда такая уверенность, если ты даже не всегда помнишь, что ела на обед? Но ты обещала, что подумаешь о том, где могут лежать ключи.

– Обещала? – Эвелин отводит глаза и через окна гостиной смотрит на сад. За деревьями все еще плывет дым. Там могло бы гореть что угодно. Костер – хороший способ постепенно избавиться от нежелательных бумаг… и других улик.

– Так ты подумала? Где могут лежать ключи?

Эвелин медлит с ответом, словно старательно вспоминает:

– Может быть, на кухне в ящике? Ты там смотрела? Мы всегда бросали разную мелочевку в ящик кухонного стола. Там полно было всякой всячины. Может быть, ключи где-то в глубине затерялись.

– Конечно, смотрела. И не только в этом, но и во всех остальных ящиках на кухне, в подвале, в мастерской, во всем доме. Вот право слово, тетя Эвелин, твой дом – это большая свалка. Когда придет мой черед помирать, пожалуйста, напомни мне, чтобы я не оставляла своим детям такой ужасный бардак.