Княжеский отпуск. Книга первая

Князь вяло махнул рукой, подняв глаза к потолку.

– Понятно. Давай-ка к столу: у нас сегодня суп грибной. Мои вчера ходили за подосиновиками: три дня назад дождь вдруг случился, короткий, правда, но сильный. Вот они и повылезали. В середине лета такое возможно только в моём лесу – это непреложный факт! – граф победно щёлкнул пальцами. – Отведаешь ветровских подосиновиков?

Князь кивнул. Ему налили супу, побольше набросав туда грибов. Он покрутил ложкой красноватые шляпки, пожевал одну – самую большую.

– Горчат, – сказал он, отодвигая тарелку.

– Так, ведь, они не успели влагой напитаться. Вот ближе к октябрю, когда погода наладится – это будет прелесть, а не грибы – лучше всякого мяса!

Князь не чувствовал голода. По-прежнему болела голова.

– Никак не могу отойти от дороги, – сказал он, – не понимаю, что со мной творится.

– Наверное, это всё от большой любви, Сергей Петрович, – пошутил граф.

– Ой, вы опять хотите поднять мне настроение, – ехидно ответил князь, и, снова подвинув к себе тарелку, продолжил крутить грибные шляпки.

– Ну чего ты их крутишь? Ешь лучше.

– Не могу.

– Ничего, ничего, – граф, стараясь меньше смотреть на унылое княжеское лицо, приступил к опустошению второй тарелки супа. – Завтра отойдёшь. Жара – она, брат, не шутка: бывает и голова вдруг заболит, а то и кровь носом пойдёт, но это реже. Здесь, в основном, воздух хорош – сухой. Тут чахоточным самая благодать жить.

Князь перестал вращать ложкой то круглое, что лучше всякого мяса, и, съев ещё две маленькие шляпки, отставил суп дальше, чем в первый раз:

– Нет, действительно, не могу.

– Я же говорю – завтра, – равнодушно ответил граф, не отвлекаясь от супа.

– Ну, завтра, так – завтра, – вздохнул князь.

– Мы уедем рано, – сказал граф, – ты ещё спать будешь. Ведать всеми делами я оставил Дмитрия Степаныча, управляющего моего. Толковый мужик, в общем-то, вот только выпить не дурак, но – трудяга. Ты, если что, обращайся к нему: в город ли съездить, или на Волгу, ну и всё такое прочее. Дворня у меня смирная – не перечат, не пререкаются по каждому слову. А всё потому, что я их понимаю – простых русских мужиков. Я с такими же воевал вместе, бок о бок с ними врага побивал в турецкую, в Польше, и в двенадцатом годе. Я знаю, что он, мужик то есть, никогда меня не подведёт.

Они посидели молча ещё некоторое время. Потом граф прервал молчание и предложил Сергею Петровичу прогуляться по парку. Тот согласился, но только без сопровождения: парк не большой, поэтому заблудиться в нём будет крайне затруднительно.

На улице уже стемнело, но не до черна. Князь вышел из дома. Долго спускался по окованным бронзовыми полосами ступеням, что вели на центральную дорогу парка, разделяющую его на две половины. Оказавшись на этой дороге, князь повернул направо, и пошёл по еле заметной тропке, ведущей к самому маленькому пруду.

С приятным для себя удивлением он отметил, что вместе с лебедями в том пруду плавали и утки: их кряканье было слышно за сотни саженей от особняка. Это ж, какое счастье – никакого постороннего шума, как в городе: ни пьяных голосов, ни нарочито громкого, несмолкающего смеха или настораживающих женских визгов. Нет надоевших песен под гармошку.

Великолепие ценной тишины окутывало князя каким-то невидимым покрывалом, и он находился внутри волшебного кокона, или в чреве таинственной пещеры, до которой не доносятся ненужные звуки, где нет опасностей и тревог. Есть лишь громкое утиное кряканье, да шум крыльев разбуженных птиц, когда князь случайно задевал кусты, вылезающие иногда на тропинку.

Он шёл всё дальше – вглубь парка. Здесь было намного темнее, чем на открытом месте. Сел на лавочку недалеко от пруда. Услышал песню неизвестной птицы – громкую, щёлкающую, будто вёлся разговор с невидимым собеседником.

Князь поднял голову и увидел яркие близкие звёзды. Встретился взглядом с вечно тоскующей желтолицей луной, которая, обозревая Землю, тоже «увидела» князя, и смотрела на него, не отводя тёмных, со слезами, глаз. Он в первый раз за свою жизнь не задавался вопросом: отчего луна такая грустная? Ответ, опережая все мыслимые вопросы, пришёл сам собою: этот «взгляд» никому не удастся объяснить, а ту небесную печаль никогда не разгадать. И глядя в те печальные «глаза», каждый человек будет думать лишь о себе, только о своей грусти, словно, та далёкая молчащая скорбь распространяется лишь на него, бессмысленно взирающего на таинственное лицо.

Князь на минуту оторвался от созерцания загадочного «лика», потому что услышал шёпот.

– Тяни его, тяни, а то уйдёт. Ты глубжее под плиту-то лезь, глубжее, – советовал писклявый голос.

Князь посмотрел в ту сторону, откуда доносился шёпот, и разглядел четыре еле заметные маленькие тени – они двигались внизу, у самого подножия каменной обкладки пруда.

Слышались лёгкие краткие всплески воды.

– Да тихо ты, некуда ему идти. Сам сейчас тянуть будешь, – отвечал другой басовитый.

– А он тябя не укусит? – спросил голосок, исходивший от самой маленькой тени.

– Не-а, не укусит.

– А он тябе пальцы клешнями не порвёт?

– Нет, не порвёт – он уже спит.

– А нам потом покажете? – не унималась маленькая тень.

– Да мы их сразу увидим – они же красные, – сказала тень четвёртая, чуть выше ростом.

Первый голос сказал чуть громче:

– Они будут красные, когда их маманька твоя сварит, а так-то они зелёные, что зубы у твово батьки.

Князь не хотел мешать, но потом решил, что вся эта возня слишком затянулась, и громко кашлянул.

– Бяжим, робята! – крикнул один, и кинулся прочь. За ним бросилась вся ватага. Кто-то обронил маленькую корзинку, и она чёрным комком скатилась по каменным плитам в пруд.

Всё человеческое стихло – осталось лишь утиное кряканье. Князь потянулся, как после долгого приятного сна, и вдохнул полной грудью остывший воздух. В опьянённой тишиной и свежестью голове замелькали разные мысли. Сергею Петровичу вдруг представилось, что он может вобрать в свои молодые здоровые лёгкие весь окружающий невидимый хлад, и что в этот момент он способен перевернуть Землю, только попроси его сейчас кто-нибудь, и тряхнуть её хорошенько – так, чтобы всё с неё осыпалось и проснулось вместе с ним в этот тихий засыпающий вечер. «Хорошо, – подумал он, – хорошо и покойно». Головная боль ушла – он просто забыл о ней. Да и всё тело перестало ныть.

Посидев ещё немного, он побрёл назад, к дому, той же дорогой, какой пришёл сюда, к пруду. Деревья, особняк, небо – всё слилось в ночной черноте, и лишь ярко освещённые окна, видимые сквозь крепко сцепленные ветви плотно растущих кленов, напоминали о жизни в доме. В жёлтом свете, перечёркнутом толстыми оконными рамами, виднелись люди, занятые своими делами: кто – с подносом, кто – с постельным бельём. А из одного, настежь открытого окна, доносились звуки музыки: молодая графиня играла на рояле, и завтра его клавиши на долгие годы забудут прикосновение нежных пальцев…

Князь зашёл в дом. Граф встретил его в том маленьком коридорчике с двумя окошками, и пригласил пройти в свои покои.

– Вот и всё, Серёжа. Переночуем последнюю ночку, а завтра, с восходом солнца, укатим отсюда.

– Рады?

– Даже не знаю, если честно: и рад, и не рад – всё-таки столько лет здесь оставлено.

Он налил себе вина и предложил князю. Тот провёл ребром ладони по горлу, дав понять, что не только видеть, но даже и слышать не может сейчас о французском пойле, каким бы дорогим оно ни было. Граф понимающе кивнул, осушил бокал и налил себе второй.

Сергей Петрович отвернулся – ему опять сделалось тошно, и стал смотреть на сабли, развешанные на персидском ковре: пять простых, в воронёных ножнах, и две золотые.

Граф вытер рукавом мундира красные губы, указал на золотые сабли, висевшие в центре:

– «За храбрость» получил, одна даже с алмазами. Но это так – побрякушки: ты вон на те посмотри, – он показал пустым бокалом на простые стальные клинки. – Это мои «рабочие инструменты»: ими я и добывал победу русского оружия. А видишь, – тут он поставил бокал на столик, подошёл к ковру, вынул из чёрных ножен одну из сабель, – видишь маленькую зазубрину? Это всё от долгой «работы». Однажды, под Тарутином, когда мы мотали французов, как собаки тряпку, мой отряд случайно на них наткнулся. Они выскочили из леса, как черти из печки, человек пятнадцать их было. Все грязные, рваные, совершенно озверевшие, с пустыми ружьями, потому как ещё третьего дня мы у них отбили обозы с порохом. Со мной было человек пять – все на конях. Эти, значит, оборванцы с перекошенными рожами, – граф показал с какими именно, – взяли нас в кольцо. Я на Цезаре, коне моем, вырвался, и начал рубить направо и налево. Лучше, конечно же, направо, я, всё ж таки, правша, – с оживлением пояснил он, и сделал несколько энергичных рубящих движений крепкой рукой, в которой ещё была зажата сабля. Князь, стоявший в паре шагов, инстинктивно отшатнулся, видя, как граф разгорячился воспоминаниями о бое и красным вином.

– И Цезаря я нарочно так ставил, чтобы этих тварей картавых быстрее «сработать». Рублю, значит, этих доходяг, и тут одному пучеглазому так рубанул по шее! В общем, застрял он в шейном позвонке. Я думал – сразу вытащу, ан нет, смотрю, туго сидит, шельма. Пришлось с коня слезать. Освободил, значит, сабельку, вытер её об мундир того пучеглазого, и вижу вот эту щербину. Так и храню с нею.

Граф замолчал, переводя дыхание. Повесил саблю на место, налил себе третий бокал и продолжил:

– А вообще, друг мой, все гусары хранят оружие бывшее в деле: кто пистолеты, кто сабли. У меня ещё не самая большая коллекция!

– У моего отца тоже две пики осталось, – сказал князь.

– Ну вот видишь – пики! – засмеялся граф, легко похлопывая Сергея Петровича по плечу.

Граф прошёлся по комнате и тут, будто что-то вспомнив, дёрнул за шнурок, висевший на стене около двуспальной кровати. Через минуту вошёл молодой худощавый парень.

– Так, Никифор: сабли все снять и в экипаж! Чуть не забыл про них, чёрт, за этими разговорами, – сказал он князю, коротко хохотнув при этом.

– Да, и золотые заверни отдельно – в бархат, – добавил он. Никифор, кивнув, вышел из комнаты. Граф подбежал к двери и крикнул ему вдогонку:

– Да позови Матрёну!

Глава 5

Граф расхаживал по комнате, меряя её широкими шагами и крутя чёрный смоляной ус. «Что-то опять пришло на память?» – подумал Сергей Петрович, наблюдая за ним. Сев в широкое мягкое кресло, подле «оружейного» ковра, князь спокойно спросил:

– Борис Борисыч, о чём задумались?

Граф присел в другое, стоявшее рядом, такое же кресло, и откинулся на широкую спинку.

– Да, понимаешь, – начал он, – тут у меня случай такой вышел. Не так давно поселил я здесь одну старушку, Матрёну Тимофеевну. Как-то раз мои собирали ягоды в лесу, вёрст за пять отсюда. Уже собрались домой ворочаться, как вдруг видят – идёт старуха, будто слепая, не разбирая дороги: на деревья, знаешь, натыкается, платье кустами рвёт. Ну, они её и окликнули. Та подошла. Начала о себе рассказывать: идёт, мол, к каким-то монашьим камням, дескать, где-то в этих местах они и лежат. Потом она сказала, что хочет посмотреть на часовенку, которую ещё не построили. В общем, не простая старуха. Мои, как заворожённые, слушали бы её и дальше, если б не стая ворон, которая своим карканьем вывела их из оцепенения. Они сказали, чтоб старуха шла с ними, ко мне, значит, в дом. Уже глубоким вечером привели они её сюда, сказали мне: отец, мол, родной, пусть Матрёна Тимофеевна здесь поживёт, потому как идти ей некуда, сам видишь – одежонка на ней плохонькая, да и сама на ногах еле держится. Поживёт чуток, а там, глядишь, и пойдёт дальше, к камням своим. Меня даже уговаривать не пришлось: я, по натуре-то, приветливый, мягкий, могу дать кров хорошему человеку, тем более старухе.

А тут ещё моя давняя страсть, с детства, ко всяким сказкам, небылицам, песням старинным. Оказывается, старуха как-то пронюхала про мой этот интерес, может кто из дворни болтанул, не могу сказать, но я ей, лично, об этом не рассказывал, – граф крепко прижал руку к груди, глаза его расширились, и весь он подался вперёд, – слово офицера!

Он вновь откинулся на спинку кресла.

– Тебе кажется, что ничего особенного здесь нету, что я, вроде как, придумываю тут всякое, и что вино мне в голову ударило. Но вот тебе пример.., – он хотел, было, продолжить, и ещё более подался вперёд, да так, что своим носом чуть не упёрся в лицо князя; хотел уже перейти на тот особенный шёпот, каким торопливо говорятся заговорщицкие речи буквально за пятнадцать минут до совершения переворота, но резко остановился – в комнату вошёл Никифор. Неся большой бархатный лоскут и два пустых мешка, он подошёл к ковру и стал снимать сабли.

– Ладно, – сказал через минуту граф, – ерунда всё это, чушь.

Он обратился к Никифору:

– Матрёну позвал?

– Сейчас, сказала, придёт: чаю попить хочет.

– Ну, пускай, пускай, – задумчиво сказал граф.

Сергей Петрович заметил резкую перемену в поведении графа: он молчал всё время, пока Никифор делал свою работу. Перед тем, как уложить оружие на пёстрое одеяло, Никифор вопросительно посмотрел на графа, как бы спрашивая, можно ли там укладывать, на что граф утвердительно кивнул. Никифор также неторопливо, развернул на широченной кровати красный, сажень на сажень, бархат, в который аккуратно замотал золотые сабли.

Графу нетерпелось договорить начатое: носок его лакированного сапога быстро застучал по полированному паркету, но через несколько секунд прекратил нервные движения, будто догадавшись, что это бесполезная затея. Спустя десять минут прилежной работы, Никифор ещё медленнее стал укладывать остальные клинки в первый мешок; второй был надет после, с обратной стороны незакрытой части сабель. Крепко перевязал всё это верёвкой по всей длине, и унёс двухаршинный свёрток из комнаты.

Граф снова налил себе полный бокал и поставил пустую бутылку возле кресла.

– Эх, надо было его за вином послать, – первое, что сказал он за долгие десять минут молчания, но было заметно, что он остыл к теме, прерванной приходом Никифора.

Князь смотрел на покрасневшее грустное лицо боевого генерала, и не мог понять, с чем связана такая странная перемена настроения у этого храброго человека, который только что размахивал саблей, рубил врагов налево и направо, а теперь превратился в другого, будто ловко подменённого кем-то, человека.

Молчание, казалось, растянулось на долгие часы. Граф по-прежнему сидел, как в воду опущенный. Князь, устав от гаданий о настроении Борис Борисыча, смотрел то на персидский ковёр, с едва заметными следами от висевших только что здесь сабель; то на полированный паркет, где отражался дрожавший свет десятисвечевой люстры, освещавшей лишь центр комнаты.

В дверь постучали.

– Входи! – крикнул граф.

Вошла пожилая, но хорошо сохранившаяся женщина, с ясными живыми глазами, с длинными седыми волосами, но не с той долголетней ровной устоявшейся сединой, как у обычных стариков, а, будто, недавно начавшейся: многие волосы оставались нетронуты тем серебром, которое даётся судьбой, словно, в оплату за правильно прожитую жизнь.

– Чего звал, батюшка?

– Садись, Матрёна Тимофеевна. Вот хочу, чтобы ты рассказала нам с князем что-нибудь новенькое.

– Так я ж два дня тому как рассказывала! Да так долго, что ты, батюшка, не дослушал – уснул на самой средине, – удивилась она несколько деланно, будто подзадоривая графа упросить её получше.

– Жара проклятая – всё тело тогда вымотала, вот я и задремал, – ответил он.

– Ну да, ну да, – быстро закивала она, видимо, не желая продолжать разговор о погодных условиях.

И в этом она оказалась права: чем меньше граф думал о погоде, тем легче она переносилась. Таким способом «не задумываться» он пользовался всю жизнь, поэтому её тяготы становились менее заметны.

Снова наступило короткое молчание – все, словно, собирались с силами: господа – слушать, а Матрёна – рассказывать.

– Ну, воля твоя, – сказала, наконец, она, расправляя складки простого платья и садясь на стул в дальнем тёмном углу, так что её не было видно, зато хорошо слышался её голос в тихое вечернее время.

Будто притянутые невидимыми нитями, двое мужчин смотрели в сторону старухи и внимали каждому слову, произносимому из потаённого угла.

И вот, первые слова «Давным-давно…», уловимые ухом, были той самой слабой нитью, которая была способна потянуть за собой всю цепь старинной легенды.

Давным-давно, ещё во времена матушки Екатерины Алексеевны, в одном лесу появился старик – его изгнали из своего войска казаки Емельки Пугачёва. Когда Емелька озоровал на Волге, много было тогда приставших к нему татар, чувашей и мордвы. Средь той мордвы был и наш старик. Умел он делать кое-какие вещи полезные: человека вылечить от тяжкой напасти, или скотину прихворнувшую поднять на ноги – и всё это одним лишь шёпотом, да простыми лесными травками.

Однажды не смог старик помочь одному казаку, и тот умер посиневшим, как слива. А у некоторых вдруг начались напасти невиданные: у кого язвы на руках и ногах; у других кровь пошла горлом; а некоторые испытали на себе усушение всего тела. Да много чего ещё приключилось в те далёкие дни. Не удавалось старику справиться с этими бедами – ушла, видно, его сила. Тогда казаки собрались на круг и сказали старику так: добром, мол, уходи, а то привяжем к столбу, подпалим солому под ногами твоими, и уйдёшь чёрным дымом к царю небесному. Старик, ясное дело, испугался. Ну а как тут не испугаться, когда над тобой стоят двадцать бородатых мужиков с дубьём. Дед собрал свои вещички в мешочек махонький, и ушёл куда глаза глядят. А казаки ему заместо огненного столба, в «память» о плохо сделанном деле, оттяпали руку по локоть. Да, нет на свете людской благодарности: добро делаешь – ты мил и хорош, а как чуть оступился, не смог помочь – тут же тебя и гонят с позором, и калечат…

Матрёна Тимофеевна замолчала. Князь увидел, что она делает какие-то движения руками, словно, хочет снять с лица липкую паутину. Но тотчас догадался – плачет старуха. Тихо льются слёзы, без всхлипываний, без голоса, и все они от внутренней личной беды Матрёны, и никого она в свою душу не пустит, кто бы ни просился.

Так прошла минута-другая. Князь посмотрел на графа: тот сидел совсем притихший, подавленный, боялся слово сказать. Тишина не нарушалась даже горящими свечами, которые должны были хоть иногда потрескивать, но в эту минуту и они молчали. Тут князь услышал лёгкое шуршание в том тёмном углу: старуха, после лёгкого отряхивания платья и тяжкого вздоха, продолжила рассказ.

«Старику надеяться было не на кого. Ушёл далеко в лес, и построил себе худую маленькую избёнку – много ли с одной рукой наработаешь. А когда однажды бродил по лесу в поисках съестного, то нашёл на тропинке маленькую брошенку – девчонку годовалую, видать, кто-то избавился от неё. Взял старик её с собою, Анюткой назвал. Жил с нею дед на самом отшибе, от людей подальше, никому уже не помогал – боялся, что хуже сделает. Изредка лишь Анютку лечил от разных детских хворей.

Та росла, умнела потихонечку. Анютка всегда находила себе занятия: то свистит в дедовы глиняные свистульки, то с куклами деревянными возится, или с птицами по-своему разговаривает. К тринадцати анюткиным годам, дед стал приносить из лесу какую-то новую пахучую травку – заваривал чай и поил Анютку, сам же его не пил. После этого чаю Анютка с каждым днём становилась красивее, сильнее, бойчее. Только кому та красота нужна в глухом лесу, где её видят только белки да зайцы?

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.