Там где всегда ветер… Роман об отрочестве. Вторая редакция

* * *

А ещё бабушка умела страстно ругаться! Когда я смотрела грузинский фильм «Я, бабушка, Илико и Илларион», то в грузинской бабушке – в этой взрывчатой, крикливой, щедрой на проклятья старушке (хотя в душе доброй и любящей) – я увидела свою дорогую, любимую бабушку.

Моя бабушка также пылко ругалась – по любому поводу! Хотя никаких нехороших слов она не говорила и отродясь не знала. Бабушка была интеллигентным человеком. Самое страшное бабушкино слово – «зараза». А ещё она изобретала какие-то свои неожиданные словечки. Она любила филологические эксперименты, на стыке двух языков – русского и украинского.

Крику, крику был полный дом!.. Наверное, и в моей бабушке была капелька грузинской крови, хотя внешне это было и незаметно: у бабушки были синие глаза и русые волосы. Но страстность натуры выдавала в ней чисто южного человека, у которого, как говорится, «язык без костей».

Из-за какой-нибудь ерунды бабушка могла учинить такой скандал, что хоть святых выноси! Да и мама от неё тоже не отставала – яблоко, как говорится, от яблони… С одной только разницей: бабушка, накричавшись, быстро остывала и опять становилась доброй и приветливой, а мама после ссоры долго пребывала в мрачном настроении, замыкалась в себе, ни с кем не разговаривала.

* * *

И Фёдор был молчуном. Он мог неделями ни с кем не разговаривать. Ну, разве что с Маришкой. Маришку Фёдор обожал, хотя и мечтал когда-то о сыне. Но когда вместо ожидаемого мальчика рождается нежданная девочка, то всем кажется, что именно так и должно было быть, и все начинают любить эту девочку, как сумасшедшие.

Моя маленькая сестрёнка Маришка, которой было два года, звенела в доме, как колокольчик…

О маминой профессии

А вот мама к этому всему была совершенно равнодушна – и к рукоделию, и к готовке еды тоже. Она говорила: «У меня мужская работа, и я на ней абсолютно выкладываюсь».

Мама – инженер-конструктор. На работе она делает сложные расчёты. Например, когда мама работала в Днепропетровске, на заводе металлоконструкций, она рассчитывала, какими должны быть несущие металлические конструкции (то есть – скелет здания) у нового Московского университета. Его строили тогда на Ленинских горах – самое высотное здание в Москве и на ту пору даже в Европе. Мама гордится этой работой. Ещё бы! Это было очень сложное задание, и его поручили именно маме, потому что она никогда не ошибалась.

Расчёты мама делала с помощью логарифмической линейки. (Компьютеров в ту пору ещё не существовало). И если бы расчёт несущих металлоконструкций был сделан неправильно, то самое высокое здание страны рухнуло бы! Но оно – не рухнуло. И всё благодаря моей маме.

О маме говорили, что у неё необыкновенно светлая голова. Когда она училась в институте, её называли «гением сопромата». Был такой страшный для всех студентов предмет – «сопромат» (сопротивление материалов), а мама его щёлкала, как семечки! Мама говорит, что у неё способности к точным наукам – от её отца. От моего деда Андрея. Которого я, к сожалению, никогда не видела, потому что его расстреляли немцы во время войны. Осенью 41-го года, за девять лет до моего рождения…

Но, вообще-то, мама в юности мечтала быть авиаконструктором. Эпоха тогда была такая – все смотрели в небо. Кто хотел летать, кто – строить самолёты. Кумиром молодёжи был лётчик Валерий Чкалов, бесстрашный и бесшабашный.

Но авиаконструктором мама не стала – помешала война. А после войны надо было как можно скорее получать профессию. Первый техникум и первый институт, которые после войны объявили набор студентов, – были строительные. Так что выбирать не пришлось.

И хотя мама любит свою работу, всё равно где-то в глубине души её саднит мысль, что мечта её не сбылась. «Я бы смогла…» – с грустью говорит она.

Опять же о бабушке

Бабушка страстно любила книги. Приготовив обед, она ложилась отдохнуть на диван, с книгой в руках – это были её лучшие минуты… Книга для бабушки – это святое. Чтение – не безделье, чтение – высшая форма жизни.

Бабушка была настоящей книгоглотательницей. С юности. Она говорит, что когда вышла замуж за своего первого мужа, Яшу, то порой даже забывала ему еду приготовить, потому что целый день, зачитавшись, могла просидеть на печке с интересной книгой. «Но Яшенька понимал мою страсть и меня не ругал, – говорит бабушка. – Царствие ему небесное».

(Яша умер от туберкулёза совсем молодым, деток они с бабушкой нажить не успели).

* * *

А ещё бабушка любит писать длинные письма своим лагерным подругам. У неё есть несколько подруг, с которыми она была во время войны в подполье. А потом прошла с ними Освенцим, Маутхаузен, Дахау и Равенсбрюк – эти страшные фашистские концлагеря… На руке у бабушки наколот синей татуировкой освенцимский номер – 65242. У её подруг тоже такие номера.

В лагерях бабушка подружилась ещё со многими. Моя бабушка любит и умеет дружить.

Теперь бабушка и её подруги активно переписываются и ездят друг к другу в гости. Скучают друг по другу, если долго не видятся. У них больше, чем дружба в обычном понимании – они помогли друг другу выжить и не сойти с ума ТАМ, где многие не выдерживали…

Некоторые из бабушкиных подруг – те, кто помоложе, называют бабушку «лагерной мамой». Говорят, что она в лагере, как мать, отогревала их своим теплом. Да, у моей бабушки есть удивительное свойство: она никогда не мёрзнет, у неё всегда горячие руки, ей всегда жарко. И она умеет отдавать своё тепло другому. Она умеет отогреть замерзающего, умеет вдохнуть в него свою энергию. Её руки согревают и лечат.

Я, когда была маленькая, каждый вечер испытывала это на себе. «Ну, где тут мой лягушонок?» – говорила бабушка, нащупывая под одеялом мои холодные руки и ноги. И – через несколько минут – мне становилось жарко! Такая удивительная моя бабушка. Об этом говорят и её «лагерные дочки» – она их согревала своим теплом в холодном бараке…

(Интересно, что через много лет, бабушки уже к тому времени не будет на свете, способность согревать и лечить руками откроется и у меня).

* * *

А на День Победы бабушка всегда ездит в Новомосковск. Есть такой город на реке Самаре, под Днепропетровском. Здесь каждый год 9 мая собираются все, кто остался жив из их подпольной организации. И они идут все вместе, с цветами, к братской могиле, где похоронены их товарищи.

И мой дед Андрей там похоронен – мамин отец.

Один раз бабушка и меня возила туда. В этот городок. Мне было года четыре. И я очень хорошо всё запомнила…

Было жаркое лето, на безлюдных тихих улочках повсюду цвела и очень сильно пахла белая акация, и все тротуары были усыпаны белыми цветами…

Братская могила была не на кладбище, а недалеко от домов. «Здесь их расстреляли, здесь и похоронили, – сказала бабушка. – Сорок пять лет было твоему дедушке. Хотя стать дедушкой ему было не суждено».

Пекло солнце. Над могилой жужжали шмели…

Я прочла имя своего деда на небольшом, скромном памятнике – «Андрей Панченко», в длинном ряду других имён…

И было мне очень, очень грустно…

Осень

Первая вольногорская осень. Вдоль улочек и во дворах идут посадки деревьев. Все горожане, взрослые и дети, радостно участвуют в этом деле. Сажают клёны, белую акацию, ивы и длинные аллеи пирамидальных тополей, которые растут быстро, быстрее других деревьев. На саженцах весело трепещут листья, как зелёные флажки на ветру…

Теперь мы с бабушкой по вечерам поливаем деревца у нашего дома, очень желая, чтобы они прижились.

Пока что деревья растут только во дворе Ани-большой. Там же есть и небольшой фонтан. Правда, без воды. Но всё равно красиво. Это – центр города. Маленький круглый центр маленького квадратного города.

Неужели и у нашего дома весной зазеленеют деревца?.. Вот будет здорово! А потом они дорастут до нашего второго этажа и немного прикроют нас от этого сумасшедшего солнца…

* * *

Когда мама приходит с работы, у неё почти всегда болит голова. А когда у мамы болит голова, у неё резко портится настроение. Какое уж тут рукоделие, или готовка еды? Или вообще что-либо. Бабушка говорит, что маму «сжирает» её работа.

Единственное, на что у мамы остаются силы, это повязать голову шерстяным шарфом и лечь на диван с книгой в руках. На тот же диван, на котором бабушка лежала днём, и порой с той же книгой в руках.

Если в доме появилась новая книга, её все читают наперебой. Любовь к чтению – это у мамы и бабушки было общее. Этим они заразили и меня с раннего детства.

Чаще всего мама лежала на диване в обнимку с Чеховым или Тургеневым…

Про Фёдора и про Аню

Фёдор с детства хотел быть строителем. Он убеждён, что строитель – лучшая профессия на земле. Он уверен, что и мы с Маришкой будем строителями. А кем же ещё?! И когда я начинаю с ним спорить, говорю, что на свете много других хороших профессий, он тут же заводится, и у него начинают гулять желваки на скулах. Я его в такие минуты боюсь…

Мама потом говорит: «Да не спорь ты с ним! Разве с ним можно спорить? Ты же видишь, что он фанатик своей профессии!»

Фёдор ходит на работу даже в выходные, его почти никогда нет дома. Вечером возвращается поздно, возбуждённый, довольный. Но бывает и злой.

Тогда на глаза ему лучше не попадаться – к чему-нибудь обязательно прицепится и начнёт «пилить» – читать нотацию. Мне кажется, это его второе любимое дело после его строительной работы – читать мне нотации: какой я должна быть, и какой не должна. Не должна глазеть в окно, не должна воротить нос от тарелки, не должна спорить со старшими, не должна получать четвёрки, ну, и так далее…

А должна быть – как Аня Сергеева: отличницей во всех смыслах. Аня Сергеева – для Фёдора идеал девочки. И для моей мамы тоже. Каждый день, приходя с работы, мама рассказывает мне, какая замечательная девочка Аня. Ведь мама сидит на работе бок о бок с её папой, и Анин папа с гордостью рассказывает всему отделу, и прежде всего – моей маме, какая у него необыкновенная дочь. Дядя Юра обожает свою Аню!

И я за ужином, по обыкновению, выслушиваю от мамы, какие замечательные поступки совершила вчера Аня: какую сказала шутку, с какой настойчивостью разгадывала трудный кроссворд, ну и так далее…

Кстати: я с мамой и Фёдором совершенно согласна: Аня Сергеева – отличная девчонка. Я тоже так считаю. И сознаю, что я Ане не то, что в подружки, но даже в подмётки не гожусь.

Аня и Анечка

Аня и Анечка всегда вместе. Я здесь, вообще-то, третья лишняя. Две Ани составляют нечто нераздельное целое.

Они совпадают всеми своими противоположностями: Аня умеет интересно рассказывать, Анечка – слушать, Аня – генерить идеи, Анечка – подхватывать идею на лету, Аня – смешить, Анечка – ценить шутку. И так – во всём, до бесконечности. Наверное, если бы судьба забросила их на необитаемый остров, им бы не было скучно вдвоём.

(Забегая вперёд, надо с удивлением и восхищением признать, что и через двадцать, и тридцать, и через сорок лет всё это останется в силе. И сейчас их окна по-прежнему смотрят друг на друга, и сейчас Аня и Анечка так же, как в детстве, непохожи друг на друга, и при этом они по-прежнему дружат).

Мы, четыре девочки, (ещё микроскопическая Лариса) вроде как одна компания. Вместе ходим в школу. Правда, не всегда, потому что я часто опаздываю и бегу обычно следом.

«Вон обе Ани и Лариса уже в школу пошли, – говорит бабушка, глядя в окошко. – А ты своё несчастное яйцо никак доесть не можешь!»

Из-за этого «несчастного яйца», которое не лезет мне в горло, или из-за «несчастной каши» я привыкаю ходить в школу одна. Бабушка отпускает меня из-за стола, когда я уже явно опаздываю, и поэтому приходится не идти, а бежать. Бежать, догоняя подружек. Или не догоняя…

Повесть об отце

Неожиданно для самой себя, я решила написать повесть об отце. О своём любимом папе Серёже…

Сама теперь удивляюсь: как мне, десятилетней отроковице, могло такое прийти в голову? Ведь до этого я никаким сочинительством не занималась. Но помню оглушительную радость, когда эта мысль озарила меня:

Я МОГУ НАПИСАТЬ КНИГУ – И ЭТО БУДЕТ МОЯ НАСТОЯЩАЯ ЖИЗНЬ! И В ЭТОЙ НАСТОЯЩЕЙ ЖИЗНИ У МЕНЯ ВСЁ СБУДЕТСЯ, О ЧЁМ Я МЕЧТАЮ! В ЭТОЙ ЖИЗНИ ВСЁ БУДЕТ ПРАВИЛЬНО, ВСЁ БУДЕТ ТАК, КАК ДОЛЖНО БЫТЬ!

Это было всё именно так внутри меня: такими огромными буквами!!! Со множеством восклицательных знаков!!! Даже не буквами – а звёздами!.. Какой-то добрый ангел мне это нашептал, открыл дверь в Мир Удивительных Возможностей…

* * *

И вот, я пишу свою первую повесть. В ней только два действующих лица: отец и я. Мне не нравится моё реальное имя, оно холодное, хоть и красивое. Поэтому в повести я называю себя Мартой – мне так уютнее, теплее.

Март – мой любимый месяц в году, в марте цветут синие подснежники. Однажды бабушка сказала, что у меня глаза синие, как подснежники. (И я знаю, что такие же глаза у моего отца…) Тогда я и придумала для себя внутреннее – тайное ото всех – имя, чтобы в нём отогреваться: Марта.

…Я пишу повесть по ночам, под одеялом, при свете фонарика… Другой возможности у меня нет. Я не могу это делать днём, за своим письменным столом, потому что вокруг постоянно кто-то ходит: то бабушка заглянет через плечо: «Ты уроки делаешь? Или чем тут занимаешься?» То Маришка прискачет: «Давай поиграем!» А в школе на уроке, или на переменке, и подавно невозможно писать повесть: тут уж все заглядывают через плечо! Ещё чего доброго учительница отберёт и зачитает вслух – это было бы ужасно!

Весь день я жду ночи, жду той минуты, когда услышу бабушкино спящее дыхание, заберусь с головой под одеяло, вытащу из-под подушки тетрадь, карандаш и фонарик… И никто, НИКТО В ЦЕЛОМ МИРЕ об этом не знает!

И когда днём я общаюсь с подружками, или с бабушкой, мне смешно и удивительно, что НИКТО из них не знает и даже не подозревает о моей ТАЙНОЙ ЖИЗНИ.

Весь день проходит в мечтах об этой тетрадке. Слушаю объяснение учительницы – и ничего не слышу, потому что в голове у меня вызревает новая глава моей повести… И мне так сладко при мысли, что вот настанет ночь, и я заберусь под одеяло, и запишу это в свою тетрадку – и это навсегда станет МОЕЙ НАСТОЯЩЕЙ ЖИЗНЬЮ, которую у меня никто не отнимет…

А сюжет моей повести предельно прост: мы с отцом живём вдвоём, он ходит на работу, а я в школу не хожу, школы в повести нет. Я уже не школьница, но ещё не взрослая. Целый день я живу в ожидании отца: навожу уют в доме, хожу в магазин, готовлю еду, читаю. Он приходит, я кормлю его ужином, мы разговариваем обо всём на свете, смеёмся, он говорит мне хорошие, ласковые слова, смотрит на меня своими чудесными сине-голубыми глазами… И никто, никто нам больше не нужен!

Главным в повести было именно наше общение с отцом, наши разговоры, шутки, смех… То, чего мне позарез не хватало в реальной жизни.

* * *

Так я и писала её, свою повесть, живя двумя жизнями. И та жизнь, которая была в повести, казалась мне более настоящей, чем жизнь реальная.

Повесть я хранила в своём школьном портфеле, зная, что никто в него не полезет. Тетради мои никто никогда не проверял – это было в нашей семье не принято. Я училась всегда хорошо. Зачем проверять?

Сбор металлолома

В школе объявлен сбор металлолома. Не просто сбор – а соревнование: какой класс соберёт больше? Учительница сказала, что собранный школьниками металлолом пойдёт в переплавку, а потом из него сделают красивые велосипеды. А если много соберём – то, может, хватит даже на паровоз! Нас это просто окрылило.

Ходили всем классом в степь, в сторону строящегося комбината на поиски железок. Нарыли какую-то проволоку, прутья, тащим всё это на школьный двор. Но это такая мелочёвка, с ней не победишь в соревновании.

По дороге наткнулись на чугунную крышку от канализационного колодца – тяжеленная!.. Всеобщее ликование! Вот то, что нам нужно для победы. Я и ещё какой-то мальчуган (все мальчики в нашем классе удивительно маленькие, как дошколята, и похожи друг на друга, я ещё не запомнила их имена), мы вдвоём на пару взялись дотащить эту крышку до школьного двора. Тащим, тащим… Ну, и тяжесть! Но всё же дотащили.

Правда, нам потом сказали, что крышка от колодца – это вовсе не лом, а полезная вещь. Не помню уж, победили мы в том соревновании или нет…

Тайные походы в подвал

Прихожу из школы, совершенно обессиленная. Беру свечку, спички и иду в подвал. Так я делаю каждый день. Спускаюсь по лестнице в сыроватую тьму…

Иногда зажигаю свечу, но чаще иду просто на ощупь, потому что со свечкой страшнее: блики и тени на стенах… Иду по совершенно чёрному коридору, вокруг мрак и шуршанье – то ли крыс, то ли моих нервов… Жуть!

На ощупь открываю двери нашего сарая, который в самом конце этого коридора, да не просто в конце, а ещё и в закоулке, там уж совершенно тьма «вырви глаз». С трудом справляюсь с тяжёлым висячим замком, главное – не забыть, куда его положила во тьме, чтобы потом найти.

Открываю скрипучую дверь… Меня окатывает волной укропного запаха!.. Нащупываю в пахучем мраке большую бочку, снимаю тяжёлый камень – он называется «гнёт», снимаю деревяшку, похожую на половинку луны, кладу её на вторую половинку, отворачиваю тряпочку, пропитанную рассолом, руки дрожат от слабости и нетерпения…

Сижу на перевёрнутом ведре и поедаю помидоры, один за другим. Они ещё не сильно солёные, как будут зимой, но уже чуть-чуть, крепкие и сочные, скулы сводит от наслаждения… В этих плодах заключена какая-то неведомая для меня сила, я засасываю её, пью, как задыхающийся пьёт кислород из кислородной подушки… Ну вот, полегчало… Можно жить дальше.

Аккуратно закрываю бочку, запираю сарай и – отправляюсь в обратный путь по чёрному коридору… Но обратно – уже не так страшно, ведь я иду к выходу, к свету, и у меня уже есть силы.

* * *

Поедание помидоров происходит каждый день, и – в тайне от домашних. Впрочем, мама до вечера на работе, бабушка то здесь, с нами, то уезжает в Днепропетровск, к себе домой – на Философскую улицу, где и я жила до пяти лет.

У бабушки в Днепре (так взрослые сокращённо называют Днепропетровск) всякие важные дела: она оформляет пенсию и делает себе зубы. Но даже когда она здесь, я боюсь сказать ей о том, что со мной происходит что-то неладное. Я бы и не смогла объяснить, что именно, просто какая-то жуткая слабость, еле волочу ноги…

Если признаюсь, что мне не можется, бабушка тут же скажет маме, и они обе будут ругать меня, что я опять заболела, что я заболела оттого, что плохо ем, и бабушка будет плакать и говорить страшные слова про «рецидив». Я не люблю, когда они вспоминают, как я болела в детстве туберкулёзом, и что доктор сказал, что возможен рецидив.

Болезнь жёлтого цвета

Стояла осень шестидесятого года, сухая, тёплая, всё постепенно желтело – травы в степи, листочки на посаженых деревьях, и я тоже…

Когда утром, расчёсываясь и заплетая косы, я смотрела на себя в зеркало, мне было неприятно: жёлтое, как лимон, длинноносое лицо с синими тенями под глазами. Бр-р-р!.. Ну, и уродина. Бабушка называет меня в шутку Буратино.

В кого ж я такая уродилась?.. Мама – красавица, золотистые волосы, зелёные глаза. Белые зубы, когда смеётся, сверкают, как у Любови Орловой из кинофильма «Цирк», но сама Орлова и в сравненье не идёт с моей мамой. Маме надо быть не инженером, а артисткой, она бы всех затмила!

И папа Серёжа красивый – как сказочный принц: синие глаза, каштановые волосы над светлым лбом, белый полотняный костюм… я помню… помню, какой красивый мой папа…

Федор, в общем-то, тоже симпатичный: высокий, широкоплечий, стремительный. Голубоглазая, белокурая Маришка – самая очаровательная девочка на свете. Она похожа на своего отца – на Фёдора. Да и бабушка у нас интересная женщина.

И только я… по пословице: в семье не без урода.

* * *

В школе. Учительница спрашивает меня с тревогой:

– Лена, почему ты такая жёлтая?

Я пожимаю плечами: откуда мне знать, почему я жёлтая?

– А мама разве не замечает, что ты жёлтая? – недоумевает учительница.

Я пожимаю плечами: нет, не замечает.

– Странно, – говорит учительница. – Очень странно…

* * *

…Вечер. Маришка уже спит. Фёдор на работе. Бабушка в Днепре. Няня, которая приходит к Маришке, когда бабушка в Днепре, уже ушла к себе на хутор. Мы с мамой стираем на кухне бельё. Я, как всегда, кручу валики стиральной машины, отжимая простыни и пододеяльники. Мне нравится это занятие, я ни с кем не хочу его делить. Но почему-то сегодня мне тяжело, ноги ватные, перед глазами плавают красные круги…

Потом мама закладывает в машину новую порцию белья, и пока оно вертится в центрифуге, я ухожу в комнату и сажусь на кровать передохнуть.

Здесь, в комнате, потише и прохладнее. Я сижу, смотрю на свои руки, которые лежат на коленях и дрожат. Я пытаюсь унять дрожь – и не могу… Руки как будто чужие, они не слушаются меня. Страшная усталость во всём теле. Тупо, как-то отстранённо смотрю на свои руки и спокойно, равнодушно думаю: «Вот так люди и умирают…»

* * *

…Очнулась от сильной тряски. Открываю глаза и ничего не могу понять. Ночь, я лежу на заднем сидении машины, машина несётся, как сумасшедшая… «Где я?» – «Лена, ты сильно заболела, – слышу мамин голос, – мы везём тебя в Днепропетровск». Она сидит в углу сидения, у неё на руках спит Маришка. На переднем сидении – рядом с шофёром – Фёдор, а машина – это его служебный «козлик», она очень быстро едет и очень сильно прыгает, эти прыжки (так вот почему её прозвали козликом!) больно отдаются во всём теле.

Я с трудом принимаю сидячее положение и смотрю на дорогу, которая озарена красными и жёлтыми огнями, а вокруг – черно, черно, степь… И в небе черно, черно… Только эти живые светлячки на шоссе… красиво!.. Мы обгоняем одну машину, другую… Я давно не ездила на машине… Давно это было, в Оренбурге… мне пять лет… мы с бабушкой выходим из поезда, и нас встречают мама и папа Серёжа… и мы едем до нашего дома на такси… И был май, и непролазная грязь… и мама вынесла бабушке из дома резиновые сапоги, а меня отец от такси до дома нёс на руках… первый раз в жизни…

Как зачарованная, смотрю на мелькание жёлтых и красных светлячков, жёлтых и красных, красных, красных, красных… и опять теряю сознание…

* * *

Днепропетровск, Философская улица, дом моего детства. Перепуганная бабушка. Уже утро. Я не помню, как мы доехали, и что было вечером, точнее – ночью. Я то ли спала, то ли была в беспамятстве.

Вызванный утром на дом районный врач, помнящая меня ещё с пелёнок, поставила диагноз: «Желтуха, тяжёлая форма». И выписала направление в больницу.

Но мама не хотела отдавать меня в больницу, ведь это означало, что меня нужно оставить в Днепропетровске одну, и неизвестно на сколько времени. До Вольногорска – три часа электричкой, среди недели ребёнка не навестишь, только в выходной. На это мама пойти никак не могла.

И вот, в ожидании «скорой», мама спрятала меня в шифоньере, между одеждой. А врачам, когда приехала «скорая», мама сказала, что меня уже увезла другая «скорая». Врачи очень сильно удивились.

«А Ена в цифаене! А Ена в цифаене!» – весело тараторила Маришка, хлопая в ладоши. «Что ребёнок такое говорит?» – настороженно прислушалась врач «скорой». «Так, болтает что-то своё», – сказала мама.

А я внутри шифоньера давилась от смеха…

Врачи, наконец, ушли. Да и где возьмёшь больную, если её в семиметровой комнате нет?..

А мы в тот же день вернулись домой, в Вольногорск. Опять на «козлике» Фёдора.

* * *

Меня поселили одну в большой комнате. Отгородив кровать ширмой, сделанной из двух широких простыней. Не знаю, что сказала местному доктору моя мама о моём диагнозе, и как доктор решилась меня лечить от столь тяжёлой болезни в домашних условиях. Но о больнице речи больше не шло.

Впереди было два месяца лежания в этом углу…

Жизнь за ширмой

Лежу за ширмой. Говорят, что я заразная и ко мне нельзя. Медсестра, которая приходит каждый день колоть меня, в марлевой повязке. Маме и бабушке тоже велено носить повязки.

И только маленькая Маришка забегает ко мне без повязки. «Мариша, не ходи к Лене, заболеешь!» Но Маришка всё равно заглядывает ко мне за ширму, как лучистое солнышко…

Маришка – не заболела. И все очень дивились этому. Но я-то знала, что не заражу её. Каким-то внутренним чувством знала. Потому что есть на свете такая великая охранительная сила – ЛЮБОВЬ. В десять лет я ещё не могла этого объяснить словами, но сердцем чувствовала: я не могу заразить Маришку, которую так сильно люблю.

А может, моя желтуха и не была инфекционной? Иначе я бы уже давно заразила весь класс, ведь я много дней ходила в школу жёлтая. Вообще, эта болезнь жёлтого цвета была очень загадочная…