«Декамерон» эпохи самоизоляции

– Я Белоносов Борис Степаныч, – всплыло в её памяти.

Это было перед Восьмым марта, впервые пришёл отец Пети Белоносова. Раньше на собрания приходила только мать, женщина стеснительная и немногословная. 11 «В» собирался есть торт, когда в кабинет вошёл этот… Кепку не снял, уверенно прошёл к учительскому столу, фальшиво улыбнулся, протянул пакет и слегка несвежий букет. «Ханурик какой-то», – мелькнуло в голове.

– Спасибо, – она взяла пакет, потому что сквозь него просвечивали «Родные просторы».

– С праздничком! Нам бы пошептаться, – заговорщически улыбнулся он.

По-хозяйски оттеснил к окну, заговорил вполголоса:

– Аттестат нужен отличный, Петька – лоботряс, понятно, но с кем не бывает… это никого не колышет. Поступать будет в хороший вуз. Договорись с коллегами. Время есть ещё. Мать, клуша, упустила паренька, но будь человеком – помоги, не выделывайся. Отблагодарю, не бойся…

Елена Николаевна опешила, еле слышно ответила:

– Я? Боюсь? Что вы себе позволяете? Почему на «ты»? Пете итак четвёрки дарят учителя. Я не могу…

– Не хочешь? Тогда пеняй на себя. Я хотел по-хорошему. Поставишь как миленькая, – он вышел, не меняя улыбки.

До конца четверти ходила под впечатлением. Когда вспоминала хищную усмешку Белоносова-отца, в районе солнечного сплетения появлялось сосущее чувство тревоги, холодело всё внутри. Коллеги посочувствовали и дали совет – пойти и спросить у директрисы. Такого в их практике никогда не было.

По предварительной аттестации Белоносов Пётр имел почти все четвёрки, физик поставил свою только после долгих уговоров Елены Николаевны – она побоялась усугублять ситуацию.

На весенних каникулах после педсовета Елена Николаевна зашла в кабинет директора. Долго мялась, путалась, пока директрисе это не надоело:

– Да говори как есть, – она всем учителям говорила «ты», – не мямли!

Елена Николаевна рассказала всё, как ни исповеди. И про букет, и про конфеты. Так стыдно и мерзко ей никогда ещё не было. Директриса внимательно посмотрела на неё:

– Вижу, не врёшь. Ставь что есть, нечего на поводу у наглеца идти.

Елена Николаевна вздохнула с облегчением – надо было раньше спрашивать, а то сама себе такой армагеддончик устроила. Апрель прошёл в обычных хлопотах, в подготовке к ЕГЭ, репетициях Последнего звонка. Сразу после майских Елену Николаевну прямо с урока вызвали в кабинет директора. Это не обещало ничего хорошего. Она стояла в «предбаннике», теребя шнурок от платья, и пыталась хоть что-то узнать у секретарши, та неопределённо пожала плечами:

– Вроде «телега» на вас из прокуратуры, наша с утра рвёт и мечет. Но я вам ничего не говорила…

Елену Николаевну словно парализовало, она вцепилась в спинку стула, глубоко вдохнула, спазм мешал выдохнуть. Мозг напряжённо заработал, она вспоминала все конфликты, свои просчёты, перебирала имена детей. Ничего такого, чтобы ей заинтересовалась прокуратура! Это ошибка!

– В кабинет зашла на ватных ногах, голова в пол.

Директриса не торопилась, молчала, видела, что Елене Николаевне было плохо, что та напугана и не владеет собой. Курица безмозглая! Что ж, в этой ситуации чем хуже, тем лучше.

– А ты мне соврала, когда на Белоносова жаловалась. Я и не знала, что ты такая артистка!

– Я! артистка? Какая? Почему?

Директриса помахала листком бумаги:

– Намеренно занижаешь оценки, вымогаешь деньги, обещаешь за это отличные аттестаты. Он тебе, между прочим, не с конфетами пакет приволок. А то как правдиво всё преподнесла! Прям пострадала от наглеца! А теперь меня в прокуратуру вызывают. Поняла?

– Там не было никакого конверта, я бы его заметила.

– А этого, милая моя, теперь никто не знает! Иди да смотри – никому! Я попробую сама решить вопрос. Если нет – готовься сама с органами беседовать. Иди работай!

Елена Николаевна не помнила, как дошла до кабинета. Ей представилось, что на её месте уже сидит следователь. Кошмарнее недели она в своей жизни не помнила. Никому об инциденте не рассказывала – боялась и директрисы, и сплетен. Что делать? Выход напрашивался сам собой – увольнение! Елена Николаевна даже как-то села за стол, положила перед собой лист бумаги… Увольнение за две недели до экзаменов, кто ж ей позволит? Это, как минимум, беседа в отделе образования. Что она скажет? Маленький город, все на виду, страшно подумать, что будут говорить за её спиной: «Выгнали, уволили, взяточница, воровка…» Как она будет смотреть в глаза своим детям, тем, кто ей верил, кто искренне уважал. Представила, как ученики будут при встрече делать вид, что не узнают… Как же она оказалась в таком положении? Ответа не было.

А жить на что? Она одна с сыном. Помощи ей неоткуда было ждать, алименты приходили копеечные и то нерегулярно, бывший, как обычно, частенько бывал без работы. Если она всё-таки уволится, то и отпускные выплатят не все, как же скоротать лето? И так придётся ехать к матери в деревню, а та на инвалидности. Да и как рассказать матери о таком? Она всю жизнь учила жить так, чтоб никто ни одного дурного слова… Елена Николаевна прижала ладони к пылающим щекам. А если учесть, что работу она здесь не найдёт, то… ситуация выходила из-под контроля. В сумке лежал грандаксин, валокордин и много ещё всего, чего раньше она не знала. Каждое утро с ужасом просыпалась, через силу вставала и шла на работу. Сын, который учился в этой же школе, иногда со страхом всматривался в её лицо и ничего не понимал.

Директриса больше не вызывала, но на каждом совещании выяснялось, что Елена Николаевна не сдаёт вовремя документацию, в её классе масса нарушений, опозданий и так далее. Родители жалуются на слабую подготовку к экзаменам. Это было впервые за всю её пятнадцатилетнюю педагогическую деятельность.

Выходные перед последним звонком. Как она ждала этого дня, ведь это был первый выпуск! Она мечтала, как в красивом платье под звуки вальса выведет своих, таких уже больших детишек. Сколько пережито за эти семь лет… Сколько вложено в каждого… Даже в Белоносова… Вот вам и праздник… Она уж точно запомнит его на всю жизнь…

В субботу обещала подруге встретиться. Усилием воли заставила себя принять приглашение поехать к ней на дачу. Подруга была замужем за главврачом городской поликлиники, и Елена Николаевна подумала: вдруг у него есть какие-нибудь знакомые там, «наверху». Вдруг можно найти какую-нибудь защиту… Но от этой мысли ей стало противно, и она решила, что ничего рассказывать не будет. Не нужны никому чужие беды.

Подруги сидели на террасе и пили пиво. Терраса была уютная, вокруг яркие клумбы, вдоль дорожки – можжевельник, туи. Красота! Елена Николаевна расслабилась:

– Здорово тут у вас, в Глебовке. Дома, наверное, дорогие…

– У кого на что денег хватает. Кстати, вот по соседству директриса твоя строит! Хочешь покажу? Не дом, а замок.

Подружка провела Елену Николаевну за баню, где в заборе была большая щель. Елена Николаевна заглянула внутрь и обомлела – Белоносов-старший орал на рабочего:

– Идиот! Только так, как я сказал! Я прораб здесь! Понял!

Сначала она обрадовалась и остаток дня провела относительно спокойно. Но вернулась домой, и тревожно-истеричное состояние снова охватило её. Ну знает она теперь, что директриса её подставила. И что? Это ничего не меняет. Оставалось ждать.

Сдали ЕГЭ, подготовили ведомости для заполнения аттестатов. У Елены Николаевны был прекрасный почерк, аттестаты заполняла каждый год, понятно было, что и своим детям будет заполнять сама. В этот раз было особенно трудно: нервы на пределе, потому что Елена Николаевна страшно боялась «запороть» бланк. Она всё ещё была под «артобстрелом», ошибаться было нельзя. И так некоторые коллеги перестали с ней общаться, боясь впасть в немилость. Да и те, с которыми были приятельские отношения, старались сочувствовать без свидетелей.

Утро перед выпускным. Елена Николаевна сидела в парикмахерской. Разглядывая себя в зеркало, отметила новую вертикальную морщину на лбу, настороженный взгляд, круги под глазами… А ведь она была очень хорошенькой женщиной. Звонок телефона оторвал её от невесёлых мыслей. Её снова вызывали. Сердце учащённо забилось, слюна во рту приобрела противный вкус. С мокрыми волосами она встала с кресла под удивлённым взглядом мастера…

С едва высохшей головой зашла в школу, в коридоре директриса принимала букет от Белоносова с лучезарной улыбкой. В кабинете же слова зазвучали, как выстрелы: жестоко, коротко.

– Бери чистый бланк и заполняй. Молча, быстро, аккуратно, без эмоций.

– Это называется круговая порука? – попыталась защититься Елена Николаевна.

– Мне плевать, как это называется. У тебя сын здесь, кажется? И город у нас маленький. Доказательств у тебя нет. И никто тебе не поверит.

Елена Николаевна заполнила аттестат Белоносова Петра Борисовича, круглого отличника.

Это событие отравило ей весь отпуск. Даже после того как Елена Николаевна всё рассказала матери, легче не стало. Не было дня, чтобы они не вернулись к этой теме. Вечером, после ужина, напахавшись в огороде, она садилась на старый скрипучий стул и, обняв себя руками, покачиваясь, повторяла одно и то же:

– Не могу я, мама, не могу себя заставить туда идти, я всё равно что сама на себя наступила.

– Ничего, Леночка, вместе уедем, выкрутимся…

Но чем ближе подходил сентябрь, тем резче менялся тон матери. Она всё чаще рассказывала о трудностях своей жизни, как стала инвалидом, работая по совместительству, часто без выходных и отпусков. Ухаживала за больными родителями. Зарабатывала на обучение единственной- ненаглядной Леночки… Которую она растила одна, ради которой жила…

Выкопали картошку, сложили её в мешки. Охая, мать дотащила мешок до сарая, села на скамью, шумно перевела дух, вытерла пот:

– Хочешь, как я? Ну давай… Только на долго ли тебя хватит… А в школе что? Сиди да рассказывай деткам. Я б за такую работу терпела что угодно…

28 августа состоялся педсовет. Директриса была весела и приветлива. Любуясь собой и демонстрируя новое платье, поздравила всех с началом учебного года. Уходя домой, Елена Николаевна столкнулась с ней в дверях, та вроде бы доброжелательно бросила:

– Чё смурная такая?

Елена Николаевна впервые почувствовала, как напряжение отпустило. Неужели всё закончилось? И этот страшный сон тоже…

29 августа она взяла личные дела нового 5 класса, в который была назначена классным руководителем. Раскладывая папки, вполголоса читала:

– Аникина Юлия, Андреев Роман, Барсова Ирина, Белоносов Василий… Борисович…

– Ого, как оно бывает, – протянул кто-то в темноте, – сроду б не подумал, что в школе такое может быть…

– Как вы это пережили? – спросила женщина-врач.

– Год прошёл относительно спокойно. Она перестала меня трогать. А я из кожи вон лезла… Нужно было быть лучше всех… Хотя понимала, что это не спасёт. Кстати, с Белоносовыми всё стало как раньше: отец не появился ни разу, мать приходила только на собрания, всё такая же молчаливая и забитая.

– А что сейчас с этой директрисой? – спросил Николай.

– А через год она уволилась… Жалоба на вымогательство была настоящей, но её предупредили, она срочно уволилась и уехала куда-то.

– А вы? Что изменилось у вас? – допытывалась врач.

– Потом у нас сменилось ещё два директора, но все они были похожи на нашу… А я только через год поняла, что себя надо учиться отстаивать. Я ведь всегда была бесконфликтной, знаете: «худой мир лучше доброй ссоры». И потом… боялась остаться без денег, боялась за сына, за репутацию… Всё боялась и боялась… А если бы тогда нашла в себе силы отстоять себя, то жизнь была бы совсем другой. И не было бы гипертонии, бессонницы и и остальных сопутствующих учительской работе товаров, – грустно подвела она итог.

– Да, школьные учителя, как правило, не отстаивают свои интересы, не идут на конфликт с начальством. Это проблема системы, а не отдельного человека, – заметил Юра.

– Бесстрашных в нашем обществе мало… Да и откуда им взяться, если во многих семьях страх переходит из поколения в поколение, – снова включилась в разговор врач, – пора расходиться. Всем доброй ночи. А можно я завтра расскажу свою историю?

Следующий день ничем не отличался от остальных: измерение температуры, то же надоевшее уже меню, обход врача. Когда доктор уже выходил из палаты, Николай напрямик спросил:

– Скажите пожалуйста, а среди нас точно заболевших нет?

Врач отрицательно покачал головой:

– Нет, все в том же состоянии, что и по прибытии. Ни одного ухудшения самочувствия. Так что есть все основания предположить, что после карантина вы все свободны.

– Спасибо.

Дверь закрылась.

– Нас собирается всегда десять человек. А почему интересно, не приходят ещё четверо?

– А боятся, Коля, просто боятся. А вдруг что! Прямо на нашу вчерашнюю тему.

– Сдаётся мне, Юрик, что мы эту тему только начали.

Так и оказалось… Когда все расселись по узлам, телефонный фонарик осветил женщину-врача. За пятьдесят, лицо строгое, неулыбчивое, губы поджаты, глубокие морщины на переносице, видно, что часто хмурится. Во всем облике что-то чиновничье, начальственное, хотя в отличие от Елены Николаевны, соблюдавшей даже здесь «дресс код», врачица приходила в тапочках и пижамных брюках.

– Уважаемая, вы хотели сегодня рассказывать, – напомнил голос с кавказским акцентом.

– Меня зовут Олеся Сергеевна, я главврач районной поликлиники. Я очень внимательно слушала и Юру, и Елену Николаевну, мне бы тоже хотелось рассказать свою историю… Тоже про страх, но у у меня как-то всё грустнее…

История третья. Фото из семейного альбома.

Олеся похоронила родителей и продала дом. Из родительского гнезда взяла только самое необходимое. Книги решила отдать в интернат, в библиотеку.

Складывала их в коробки, из «Воскресения» Толстого выпала фотография.

Под деревом на стульях сидят дед и бабушка. По бокам – мама с папой, тётя Нина и дядя Коля. Олесю, совсем маленькую, коконом завёрнутую в пелёнки, дед держит на руках.

Олеся совсем забыла это фото. Это был единственный портрет их семьи. Удивительно, оказывается, дед мог держать её на руках. А она всегда панически его боялась. Дед неулыбчивый, кустистые нахмуренные брови, строгий взгляд, крючковатый нос. Он был неласков, немногословен, подчас груб.

Детей называл дармоедами, внуков не замечал. Олеся не любила ездить в деревню, а уж если оставляли там, то… её слезам не было конца. Бабушка готовила пшённую кашу с салом, ругалась, что внучка час целый сидит за тарелкой, гоняла в огород – то травки цыплятам нарви, то воды им налей, то повилику подёргай. То ещё что-нибудь… И весь день бегай и думай, как бы деду на глаза не попасться.

Ей было 6, когда дед умер. Страшно было заходить в комнату, «залу», как называла бабушка, где стоял гроб. Что-то зловещее было под простынёй, которая целиком закрывала трюмо с большим зеркалом. Похоже, как будто там кто-то сидел. Олеся сжалась в комок, делала очень маленькие шаги, но мать тянула её за руку. Дышать было нечем, воздух был плотный и серый, его можно было брать руками и лепить комочки, как снежки. Олесю удивило, что взрослые и остальные дети безропотно позволяют этому воздуху окутывать себя, а ведь надо махать руками, иначе он окутает так, что не вырвешься.

Самый страшный момент – взрослые расступились и дали матери, как старшей дочери, место у изголовья. Она поставила Олесю рядом, и девочка оказалась на одном уровне с головой деда. Запавшие глазницы, сжатые губы, на лбу бумажка с крестиками. Почему лицо такого цвета? Напоминает куриную лапу, которую бабушка чистила для холодца. Олеся один раз прикоснулась к ней пальцем и выбежала во двор. А вдруг он сейчас откроет глаза? Олеся опустила голову и стала рассматривать нижнюю планку гроба. Мать положила руки дочери на плечи, руки были свинцовыми, они словно пригвоздили Олесю к полу. Этот ужас был нескончаемым. Она скривилась, сжалась, личико расплылось в некрасивой гримасе. Но мысль напряжённо работала.

– Кто же будет теперь смотреть сквозь неё? Неужели все её ужасы закончились?

И друг она сделала открытие – больше никто не будет пугать её, она не будет доедать мерзкую пшёнку и глотать кусочки сала. Больше никто не заставит рвать траву курам, относить «пойло» ужасному поросёнку. Это дало силы вытерпеть всё до конца.

С того времени страх для неё приобрёл цвет и плотность, и зарождался он не внутри, а снаружи.

Мать едва успевала утирать слёзы, весь её прежний мир рушился. Она, как и все трое детей, боялась отца, старалась не попадаться ему на глаза лишний раз. Но когда он был жив, всё было ясно, он всегда говорил, кто хороший, кто плохой, что нужно делать. У неё уже была дочка, она воспитывала её так, чтобы отец не делал ей замечаний. Будучи старшей дочерью, Маша всю жизнь свою жила с оглядкой на него – что скажет? Будет ли доволен? Не дай Бог, раскричится. Она обращалась к нему на «Вы», считала истиной в последней инстанции. Сейчас же она была растерянна, несмотря на то, что сама не знала, любила ли она его:

– Папа, папа, что же вы так… Оставили меня одну.

Маша работала товароведом в большом магазине, и дед в приказном тоне говорил:

– Купи Нинке сапоги, купи матери кофту.

Он не спрашивал, легко или трудно во время тотального дефицита выполнить его поручение. А она краснела и путалась в словах, когда шла к директору выпрашивать разрешение. И директора, интеллигентного, понимающего мужчину, она боялась так же, как отца. Сама не могла объяснить за что. Поэтому просить что-то для своих детей язык не поворачивался.

Папа, папа, смогу ли я одна поднять их всех? То одному что-то надо, то другой. Нина уехала учиться, ей вещи тёплые нужны… Что делать? Кто останется с мамой жить? Родной дом опустел. Маша чувствовала себя одинокой и несчастной. Отец предал её своим уходом.

Тётя Нина приехала из другого города. Она тоже стояла рядом с матерью. Взгляд застыл на иконке, которую вложили в руки покойного. Нина думала о своём:

– Какое счастье, что я не побоялась уехать в другой город. Тогда все страхи жизни меркли перед ощущением свободы – лишь бы не называли больше дармоедкой, не смотрели исподлобья за столом и не бросали обидные замечания.

Она и замуж вышла без разрешения – этого оказалось достаточно, чтобы на долгие годы быть отлучённой от семьи. А ей только это и надо было! После похорон мать будет просить остаться, расплачется, сестра Маша тоже обидится, что она ненадолго, но ведь ей надо на работу, дома двое пацанов и Толик – такой же пацан. Как же она уже соскучилась за ними! Она уже представила, как они будут в аэропорту встречать её и виснуть на шее. Украдкой оглядела родных: как же всё-таки они все трое похожи на отца… И внешне, и характерами.

Иногда у себя дома Нина ловила себя на мысли, что она, как отец, весь день ходит недовольная и молчит. Тогда она стряхивала с себя это настроение и просила прощение у Толика, у пацанов. Иногда могла грубо оборвать сыновей или мужа. И снова извинялась… Пока Толик однажды не сказал:

– Нинусь, может, сначала мозги включать, потом эмоции… Потренируйся. Что за пацаны вырастут, если мать родную боятся?

Нина случайно бросила взгляд на маленькую племянницу, сестра пригвоздила её к месту рядом с собой, иногда одёргивала, когда малышка перебирала ножками:

– Стой спокойно, кому говорю.

Зачем она притащила эту кроху сюда? Неужели не понимает, что ребёнок боится?

Нина обошла сидящих возле гроба и взяла племянницу за ледяную ручку:

– Маша, я заберу лялечку, она замёрзла, заболеет ещё…

Маша была недовольна, но возражать не стала. Не ссориться же с сестрой… А как ещё почтение к старшим воспитывать?

Средний брат, Коля, ждал, когда уже можно было уйти во двор, пропустить рюмочку с другими. Но мать с возмущением так глянула, а потом и Машка, что желание сразу пропало. Интересно, перепадёт что-нибудь ему? Хотя мать – единственная наследница. А деньжата у старого водились, на зооферме был ветеринаром. Что на стол поставят? Хорошо бы борщ со свининой, голубцы, картошку с поджаркой, блины. Под ложечкой засосало. Позавтракать не успел:

– Колька! На кладбище договорился? Петрович машину даст? Почему не спросил?

Гоняют, как пацана малого, Машка туда же вслед за матерью. Нашли крайнего.

Деда не стало, но в доме теплоты не прибавилось… Олесе всё так же хотелось плакать, когда они подъезжали к дому бабушки. Снова куры, поросёнок, грядки… Иногда бабушка кормила их всё той же кашей. Олеся не спорила, но старалась потихоньку выбросить её в помойное ведро.

Олеся пошла в первый класс. С первого дня стало ясно, что мать будет контролировать каждый шаг. Не дай Бог, в дневнике появится замечание! А тройка и двойка приравниваются к страшному преступлению.

Однажды заигралась, уроки не выучила, а мать пришла с работы злая. Отец тут же собрался убежал в мастерскую.

– Олеся, неси дневник и портфель!

Вот это да! Что же теперь будет!?

Мать села на кровать в детской, Олесю поставила напротив. Доставала из портфеля все тетради, не пропускала ничего! Уже в десятом классе Олеся будет называть это обыском и, конечно, избавляться от всех улик! Но в первом классе это было так неожиданно! Мать нашла записку от Ленки, читает… Вот ужас-то!

Досталось по первое число! От пощёчин горело лицо, на руке остались следы пальцев. Обыск сопровождался словами:

– Мама должна всё про тебя знать, она лучше тебя знает, что тебе нужно.

Олеся опустила голову – в этой ситуации всё было знакомое, как будто она повторялась! Мать глянула ей в лицо – это посмотрел дед! И воздух стал серым, плотным, из него можно было лепить снежки…

К тотальному контролю Олеся привыкнуть не смогла. Свои детские, а затем подростковые беды прятала в себе. Как-то поделилась, рассказала о конфликте в классе, думала, может, мама поможет выход найти. Но в ответ услышала:

– Ты в школу учиться ходишь, а не с подружками дружить. Чтобы я больше этой ерунды не слышала. Сама виновата!

Вот это «сама виновата» по поводу и без повода…

Никогда не оговаривалась, не дерзила, а ой как хотелось! Знала – себе дороже.

Ей было семнадцать, и после школы она поступила в мединститут, потому что :

– Мама лучше знает, куда надо поступать. Я жизнь прожила, врачи всегда нужны.

Она уже встречалась с молодыми людьми, но делала это тайком, родителям ничего не говорила и больше всего боялась, что мать узнает, потому что:

– Сначала нужно выучиться, потом замуж. Замуж всегда успеется. Не дай Бог, увижу с кем – будешь бита.

Приходилось врать, выкручиваться.

Закончила институт, радости от получения диплома – никакой! Зато родители накрыли стол, подарили золотую цепочку. У них был праздник. Единственный ребёнок получил высшее образование! Есть чем гордиться.

Тётя Нина позвала жить к себе. Под Самарой в деревнях дают квартиры, нужны молодые специалисты. Олесе было всё равно, куда ехать и где работать, лишь бы от родного дома подальше.

Деревня была большая, райцентр. В отделе здравоохранения приняли сердечно, оформили приём на работу. Когда уходила, женщина из отдела кадров проводила со словами:

– Удачи тебе и счастья, девочка!

Олеся купила на рынке крупные краснобокие яблоки, шла в маленькую гостиницу и хрустела ими на всю улицу. Впервые её захлестнуло чувство безграничного счастья. Свобода! Всё будет по-другому! Она ни от кого не зависит! Да здравствует самостоятельность!

Ордер на однокомнатную квартиру, подъёмные в размере 115 рублей тоже получила сразу. Зашла в комнату, положила на подоконник полюбившиеся яблоки и рассмеялась:

– Вот моя первая мебель!

На работу участковым терапевтом вышла в замечательном настроении.

Через месяц на неё пожаловался пациент. «Жалоба больного – дело привычное, – успокоили коллеги, – а ты ещё и молодой специалист. Не переживай!» Олесю вызвали к главврачу. Волноваться она начала ещё в начале длинного коридора. Зашла в кабинет, главврач что-то писал, на неё не смотрел. Она стояла перед столом и каждой клеточкой чувствовала, как сгущается воздух и приобретает серый оттенок. А она-то была уверена, что это ощущение осталось в родительском доме. Главврач был не в духе, поэтому строго предупредил Олесю и отпустил. Но этого оказалось достаточно: Олеся весь день ходила сама не своя…

– Дурочка! Ты из-за каждого пустяка так переживать будешь? Да это только начало! Ещё года два-три по головке гладить будут, а уж потом… – успокаивала её коллега.

«Это было – гладить по головке?» – всю ночь думала Олеся, ворочаясь в постели.

– А вдруг родители узнают? – у неё всё похолодело внутри. Но это была совсем абсурдная мысль, с ней Олеся и заснула.

Утром она решила, что это был последний раз, когда её вызывали «на ковёр». Остаться на дополнительный приём? – конечно! Принять участие в конференции – с удовольствием! Собрать сведения о пенсионерах – я это сделаю после работы. Главврач давно обратил на неё внимание, но вызывать к себе не любил – стоит, голову в плечи спрячет, взгляд запуганный. Говорит запинаясь. Хотел как-то похвалить за отличную статью на конференцию, но язык не повернулся – раздражал весь её вид.