Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

Предисловие

Ц и к а д а. Измените смерть мою в жизнь, мои кипарисы – в лавры и ад мой – в небо: осените меня бессмертием, сотворите из меня поэта, оденьте меня блеском, когда я буду петь о смерти, кипарисах и аде.

Т а н с и л л. Чудесно! Ведь для любимцев неба самые лютые несчастья обращаются в наивысшее благо: ибо нужда родит работу и труд, а они – всего чаще осиянную бессмертием славу.

Ц и к а д а. И смерть в одном столетии дарует жизнь во всех веках грядущих!

«О героическом энтузиазме»

Такими радужными словами предсказал себе судьбу Джордано Бруно в знаменитом произведении, которое главным образом из нежелания раздражать ханжей и лицемеров он не назвал, как ему первоначально хотелось, Песнью Песней. Здесь гениальный Ноланец явил себя миру глубочайшим философом пантеизма, восторженным поэтом Всезвездной Любви и неутомимым борцом за свободу, красоту и бессмертие человечества.

«Изгнание Торжествующего Зверя» было написано Бруно на итальянском языке в самую счастливую пору его скитальческой и страннической жизни, с 1583 по 1585 г., когда он жил в Англии, которая и в то время была надежным приютом для изгнанников. Но и там, в туманном, холодном Лондоне, нередко пред глазами человека, который с гордостью говорил о себе: «Все ледники Кавказа не в силах охладить огонь моего сердца», – вещим и жутким видением возникала картина пышной огненной процессии, что ждала его в Риме.

Предчувствие очень редко обманывает гениальных людей: на рубеже XVI и XVII столетий, в 1600 году, в юбилейный год папы Климента VIII, когда в Риме собрались десятки тысяч верующих католиков со всего мира, 17 февраля, на площади Цветов, после семилетнего заключения в тюрьме Джордано Бруно был сожжен по приговору Святейшей Инквизиции.

Единственное свидетельство о смерти Джордано сохранилось в письме кардинала Гаспара Шоппа – религиозного перевертня, который добился в Риме больших почестей благодаря своему обращению из лютеранства в лоно католической церкви. Описав героическую кончину Джордано, Шопп приводит слова, которыми еще и в наши дни изуверы преследуют славную и незапятнанную память великого мученика за вселенскую правду.

«Так он был сожжен, погибнув жалкою смертью; думаю: отправится теперь в другие миры, что сам понавыдумывал себе, возвестить там, как обычно расправляются римляне с нечестивцами и богохульными людьми».

В августе 1603 года все произведения великого Ноланца зачисляются в Индекс запрещенных книг; имя его начинают вычеркивать всюду, где только оно сохранилось; люди, сочувствующие ему, живущие его мыслью, остерегаются упоминать о нем, чтобы не возбудить против себя подозрений и преследований всевластной Инквизиции.

Нужно было три столетия, чтобы вещие слова Джордано Бруно оправдались на нем самом, и чтобы бессмертная слава осенила, наконец, и навсегда, его имя.

И это вовсе не случайно, что именно сейчас, в эпоху громадных политических и социальных переворотов, в эпоху великих научных открытий, раскрепощающих человека от оков стихийного рабства, в радостную эпоху, когда вновь раскрываются перед земным человечеством дух захватывающие небесные горизонты, Джордано Бруно стал ближе, понятнее, роднее и дороже нам.

Ведь если бы нужно было возможно лаконичнее определить, в чем таятся чудесная сила и обаяние его личности, где лежит суть его философии, каков конечный результат его неугомонного искания правды, то, по-моему, надо было бы сказать твердо и прямо: Джордано Бруно открыл путь к звездам, бестрепетно воззвав людей из-под власти Зверя на межзвездную дорогу.

Это был воистину «гражданин вселенной, сын Отца-Солнца и Земли-Матери», человек титанического дерзания и воли, неугасимого Прометеева огня, необъятного всезвездного кругозора… Он любил повторять, что если для нас, земных обитателей, жители других планет находятся в небе, то для них наша Земля – тоже в небе, а мы – небожители. Он утверждал, что решения всех мировых загадок надо искать не где-то в заоблачных сферах, на седьмом и восьмом небе, а возле нас и в нас самих, ибо мир един, нет ничего презренного в мире, все божественно.

Natura est Deus in rebus – Природа есть Бог в вещах.

Столкновение этого обожествлявшего весь мир небожителя с отринувшим землю средневековым христианским миром было неизбежно: мученическая смерть Бруно в Риме стала мировым событием.

В том же самом монастыре «Santa Maria della Minerva», против здания античного Пантеона, где впоследствии – в 1633 году – Галилео Галилей после своего торжественного отречения чуть слышно прошептал чудесное, гулко по всему свету повторенное легендой слово: «Е pur si muove!» – «И все же движется!», – Джордано Бруно, выслушав себе смертный приговор от Римского Первосвященника, в свою очередь произнес смертный приговор Папству:

«Majori forsitan cum timore in me dicitis sententiam quam ego accipiam» – «Вы с большим страхом произносите мне приговор, чем я выслушиваю его».

Не прошло и трех столетий, как всесильная власть Папства была уничтожена навеки, а спустя два десятилетия после отнятия у Римского Понтифекса светской власти в Вечном городе был торжественно открыт памятник Джордано Бруно как раз на том самом месте, посреди площади Цветов, где когда-то был зажжен костер.

На торжество открытия памятника 9 июня 1889 года собрались в Рим со всего мира представители столетия, какое провидел Бруно, столетия, которое поняло и оценило его.

«Кто бы ни направился в Рим на чествование, – гласило приглашение Международного комитета по устройству памятника, – всякий будет чувствовать, что различие нации и языков он оставил за собою и вступил в отечество, где нет этих перегородок. Присутствующие на открытии памятника, воздвигаемого с согласия и на денежные средства всех народов, будут там свидетельствовать, что Бруно поднял голос за свободу мысли для всех народов и своею смертью во Всемирном городе осветил эту свободу».

В итальянском произведении «Изгнание Торжествующего Зверя» наиболее богато, ярко и живо отразился духовный облик Джордано Бруно. Вместе с тем здесь всего свободнее и полнее сказалась горячая проповедническая натура Ноланца, а в драматическом изложении Диалогов естественнее всего вылилась проповедь новой религии человечества, религия разума и борьбы за свободу мысли и совести, проповедь, поставившая Бруно на исторической грани как творца и вдохновителя новой философии и культуры. В этом отношении «Изгнание Торжествующего Зверя» является типичным и характерным произведением для всего шестнадцатого столетия, когда писали и работали над созданием нового европейского общества такие гениальные люди, как Коперник и Лютер, Сервантес и Шекспир, Бруно и Бэкон.

Не знаю, какой прием встретит у нас в России всегда искреннее и восторженное, порою буйно-огненное слово Бруно.

Я хотел своей работой почтить, сколько было в моих силах, память гениального мыслителя, поэта и борца, сделав певца Всезвездной Любви и Героического Восторга доступным русскому народу хотя бы в одном только произведении.

Служить бессмертному слову – великое счастье!

А. Золотарев,Рим, 17 декабря 1911 года

Джордано Бруно

Изгнание торжествующего зверя

Предложенное Юпитером, выполненное Советом, возвещенное Меркурием, рассказанное Софиею, выслушанное Саулином, записанное Ноланцем

В ТРЕХ ДИАЛОГАХ, ПОДРАЗДЕЛЕННЫХ НА ТРИ ЧАСТИ

Посвящено ученейшему и светлейшему кавалеру синьору Филиппу Сиднею

Объяснительное письмо, написанное просвещеннейшему и светлейшему кавалеру Синьору Филиппу Сиднею[1] Ноланцем

Слеп, кто не видит солнца, глуп, кто его не познает, неблагодарен, кто не благодарит. Не оно ли и свет, что светит, и благо, что возвышает, и благодеяние, что радует, – учитель чувств, отец сущего, творец жизни.

Так что не знаю, светлейший синьор, куда бы я сам годился, если бы не уважал Ваш ум, не чтил Ваши обычаи, не прославлял Ваши заслуги.

Таким показались Вы мне с самого начала, как только я прибыл сюда, на Британский остров, пожить тут, сколько позволит время; таким же Вы обнаруживаете себя множеству людей при всяком удобном случае и возбуждаете удивление всех, постоянно проявляя свою природную благосклонность, поистине героическую.

Но думать за всех нужно всем, благодарить за многих – многим.

Решая так, судьба не дозволяет, чтобы я, сам не однажды выказав себя чувствительным к несносному и неуместному неприличию других, навеки запечатлел свою неблагодарность и покинул Вашу прекрасную, счастливую и гостеприимную родину. Не поблагодарив, по крайней мере, за все, что сделано мне лично, Вас, а также великодушную и благороднейшую личность синьора Фолька Гривелла[2].

Он соединен с Вами узами тесной и долгой дружбы, множеством своих внутренних и внешних совершенств, вместе с ним Вы росли, питались и воспитывались. Он походит на Вас, да и по отношению ко мне он был тем вторым, кто после Вас пригласил меня и предложил мне занять вслед за Вашими, первыми, вторые должности у себя. И я бы их принял, а он, конечно, поручил мне, если бы завистливая Эриния не рассеяла меж нами свою отраву подлой, злокозненной и бесчестной корысти.

Так что, приберегая для него некую иную материю, я посвящаю Вам эти диалоги, которые, конечно, будут хороши или дурны, ценны или негодны, возвышенны или подлы, учены или невежественны, высоки или низки, полезны или вредны, плодотворны или бесплодны, густы или разбавлены, религиозны или непосвящены. Как и те, в чьи руки они попадутся, одни будут одарены свойством одним, другие – совсем противоположным.

Так как глупых и несправедливых несравненно больше, чем умных и справедливых, то если бы я добивался славы и иных плодов, приносимых хором голосов, мне не только нечего было бы надеяться на радостный успех своих занятий и трудов, а скорее нужно было бы ждать поводов для недовольства и предпочесть молчание слову. Если же, напротив, цель моя – быть на виду у вечной истины, для коей все то, что не только очень немногие разузнают, ищут, достигают, но что, мало того, преследуется, презирается, проклинается, тем более становится ценным и высоким. Я всякий раз с тем большею силою стремлюсь побороть бурный поток, чем очевиднее для меня, что извилистое, глубокое и наклонное русло придает ему большую силу.

Итак, пусть толпа смеется, шутит, издевается, восхищается комедиантами и скоморохами, под маскарадного внешностью которых в надежной сохранности скрыто сокровище доброты и истины: все равно, как обратно, разве мало есть таких, что под сурово насупленными бровями, кротким видом, длинною бородою и тогою, наставнически важною, стараются ко всеобщему вреду скрыть свое столько же позорное, сколько горделивое невежество и столь же опасные, сколь прославленные злодеяния.

Тут многие из тех, что не могут приобрести себе славы ученых и добродетельных собственной добродетелью и знанием, очень легко могут выдвинуться, доказав, как мы невежественны и порочны. Но, знает Бог, ведает непогрешимая истина, что насколько глупы, развратны и преступны подобного рода люди, настолько я в своих мыслях, словах и действиях не знаю, не имею и не стремлюсь ни к чему иному, кроме искренности, простоты и правды. Именно так и будут судить обо мне там, где не поверят, чтобы героические дела и заслуги были бесплодны и бесцельны; где не станут считать высшую мудрость нескромною верою; где отличают человеческий обман от божественных внушений; где извращение естественных законов не считается делом веры и сверхчеловеческого благочестия; где научное исследование не есть безумие, где не в жадном захвате – честь, не в обжорстве – роскошь, не в толпе рабов, каковы бы они ни были, – хорошее имя, не в лучших одеждах – достоинство, не в богатстве – величие, не в диковинном – истина, не в злобе – благоразумие, не в предательстве – любезность, не в обмане – осторожность, не в притворстве – умение жить, не в неистовстве – сила, не в силе – закон, не в тирании – справедливость, не в насилии – суд и так далее во всем прочем.

Джордано, чтобы все знали, высказывается свободно, дает свое собственное имя, чему природа дает свое собственное бытие. Не стыдится говорить о том, что сотворила достойным сама природа. Не скрывает того, что она выставляет открыто. Зовет он хлеб – хлебом, вино – вином, голову – головою, ногу – ногою и прочие части каждую своим именем. Называет еду – едою, сон – сном, питье – питьем и так все прочие естественные отправления обозначает присущим им именем. Считает чудеса за чудеса, храбрость и диковинные дела за храбрость и диковинные дела, истину за истину, науку за науку, доброту и доблесть за доброту и доблесть, обман за обман, лицемерие за лицемерие, меч и огонь за меч и огонь, слова и сны за слова и сны, мир за мир, любовь за любовь. Оценивает философов, как философов, ученых, как ученых, монахов, как монахов, священников, как священников, проповедников, как проповедников, пиявок, как пиявок, бездельников, гаеров, шарлатанов, фокусников, барышников, скоморохов и попугаев за то, что они о себе говорят, как себя показывают и что – суть. Точно так же относится и к работникам, благодетелям, мудрецам и героям.

Смелее! Смелее! Ибо видим, как за свою великую любовь к миру он – гражданин и слуга мира, сын Отца-Солнца и Земли-Матери – должен выносить от мира ненависть, проклятия, преследования и изгнание. Но, в ожидании своей смерти, своего перевоплощения, своего изменения, да не будет праздным и нерадивым в мире!

Пусть же представит он теперь Сиднею разложенные в стройном порядке семена своей нравственной философии не для того, чтобы тот удивлялся, познавал, понимал ее, как что-то новое; но для того, чтобы рассматривал, обсуждал и оценивал, принимая все, что следует принять, извиняя все, что следует извинить, беря под свою защиту все, что следует защитить от морщин и бровей лицемеров, от зубов и носа молокососов, от пилы и напилка педантов; предупреждая первых (лицемеров), что автор, конечно, исповедует ту религию, которая зачалась, растет и крепнет воскрешением мертвых, исцелением недужных, отдачею своего, и что не вызовет он сочувствие там, где похищают чужое, заражают здоровых и убивают живых. Советуя вторым (молокососам) обратиться к деятельному разуму и духовному солнцу с просьбой послать свой свет тем, у кого нет. Разъясняя третьим (педантам), что нам не годится быть, как они, рабами известных и определенных мнений и слов, но что Божьею милостью нам дано и в нашей воле заставить слова служить нам, выбирая и приспособляя их для нашей пользы и выгоды.

Пусть же не докучают нам лицемеры своей развращенной совестью, молокососы – слепотою, педанты – дурно направленным рвением, если не хотят первые – быть обвиненными в глупости, зависти и злобе; вторые – получить упрек в невежестве, высокомерии и безрассудстве; третьи – быть ославленными за пошлость, легкомыслие и тщеславие: ибо одни не воздержались от суровой цензуры над нашими суждениями; другие – от дерзкой клеветы на наши мнения; третьи – от бестолкового перетряхивания наших слов.

Итак, чтобы выяснить окончательно всякому, кто только хочет и может, к чему я стремлюсь в этих моих беседах, во всеуслышание заявляю и удостоверяю, что я лично одобряю все, что обычно считают достойным одобрения все благоразумные и добродетельные люди, и вместе с ними отвергаю все противоположное. Поэтому прошу и заклинаю всех: да не выищется кто-нибудь с такой уродливой душою или с таким злобствующим духом, коему вздумалось бы убеждать и себя, и других, что все написанное в этой книге сказано мною утвердительно. И да не верят – если только хотят верить правде, – что я, или по существу, или мимоходом, хочу где-нибудь нанести удар истине и бороться с честным, полезным и естественным, а, стало быть, Божественным, но да станут твердо на том, что со всей своей силой я добиваюсь обратного. Наконец, если, как нередко бывает, кто и не вместит написанного, то пусть лучше не судит, а пребывает в сомнении до тех пор, пока, проникнув в самую сердцевину смысла, не вынесет окончательного решения.

Кроме того, не надо упускать из виду, что это – диалоги, где собеседники то говорят сами от себя, то передают чужие речи, причем каждая речь наполнена своим собственным смыслом и произносится с присущим и свойственным каждому лицу задором и страстностью.

Ради всего этого пусть всякий смотрит на эти диалоги не иначе, как на материю и предмет для будущего произведения, ибо, намереваясь трактовать нравственную философию согласно внутреннему свету, лучи которого бросило и бросает в меня божественное солнце разума, я считаю целесообразным, прежде всего, предпослать нечто вроде прелюдии, как то делают музыканты; набросать кое-какие неясные и темные контуры и тени, как то делают художники; набрать основу и протянуть некие нити, как ткачи, и заложить глубоко и невидимо внизу основание, как великие зодчие.

По-моему, удобнее всего это сделать, перечислив и расположив в известном порядке все первичные формы нравственности, то есть главные добродетели и пороки. Перед вами будет выведен Юпитер, раскаявшийся в том, что, сообразно виду 48 созвездий, заполнил небо множеством зверей и вместе с тем – пороков; теперь он решает изгнать зверей с неба, с места славы и вознесения, указав им на земле точно определенные области, а на их место водворить добродетели, коих столь долго преследовали и столь недостойно гнали отовсюду. Итак, если вы увидите, что, когда это решение станет приводиться в исполнение, начнут порицать то, что, по вашему мнению, не заслуживает порицания, позорить достойное уважения, превозносить предосудительное и обратно, имейте в виду, что все это говорится – даже и теми, кто по своему сану властен говорить так, – неокончательно, вроде мессы в затруднительных обстоятельствах, отдыха в поле, охоты в театре; что все это получит со временем свой смысл, значение и надлежащую оценку, когда музыка будет исполнена полностью, картина нарисована, ткань выткана, здание увенчано сводом.

В этих же диалогах, пока что, София представляет Софию, Саулин играет Саулина, Юпитер – Юпитера, Мом, Юнона, Венера и прочие греки и египтяне, игривые или важные, сколько и каковы бы они ни были, каждый выступает сообразно своей натуре и условиям. Увидите ли вы серьезные или смешные разговоры – помните, что все их одинаково надо рассматривать через особые очки.

В заключение, принимайте как окончательно данные только порядок и число предметов нравственного рассуждения вместе с основами той философии, которая, как вы увидите, полностью олицетворена в них. А что до остального, то пусть каждый возьмет отсюда себе столько плодов, сколько может вместить его сосуд, ибо нет худа, которое не обратилось бы на потребу и пользу добрым, и нет добра, нет достоинства, каковое злым не послужило бы поводом и предметом для соблазна и злодейства.

Следовательно, относясь в этой книге с сомнением, подозрительностью и осторожностью ко всему, где нельзя собрать ценных плодов учения, считайте окончательным нашу мысль, порядок, распределение, расположение, указание метода, древо, театр и поле добродетелей и пороков. Впоследствии нам придется разобраться, проверить, улучшить, исправить, расширить, сократить, подкрепиться новыми соображениями. Тогда мы, обняв все своим светом и собственною мыслью, начнем объяснять целое в новых и новых отдельных диалогах, где всеобщая архитектура предлагаемой философии будет вполне закончена, и где мы станем рассуждать уже утвердительным способом.

Мы взяли, значит, Юпитера не как вполне законного и благого викария или заместителя первого начала и всеобщей причины, но как нечто изменчивое, подчиненное року перемен. Во всеедином бесконечном бытии и сущности находится бесконечное и бесчисленное множество особей, одной из коих является, по собственному сознанию Юпитера, сам он; особи эти, будучи едины по своей природе, бытию и сущности, с другой стороны, подвластные действию числа, подвергаются бесчисленным превратностям и разнообразным движениям и переменам. Стало быть, каждая из них, и в частности сам Юпитер, сознает себя тою или иною индивидуальностью, в том или ином составе, с теми или иными свойствами и обстановкой, определенной единицей в ряду других – все это в силу различий противоположностей, каковые все сводятся к единой, основной и первичной – Первому Началу всех прочих, ближайших причин всякого изменения и перемен; чрез это Первое Начало как тот, кто раньше не был Юпитером, становится им, так и тот, кто теперь Юпитер, наконец станет иным, чем Юпитер.

Знает Юпитер и то, что состав вечной вещественной субстанции (каковая не может ни произойти из ничего, ни обратиться в ничто, но способна и к разрежению, и к сгущению, к изменениям формы, порядка, фигуры) разрушается, сложность колеблется, фигура переиначивается, судьба разнообразится; и только элементы всегда остаются теми же по существу, и тем же самым, как был всегда, остается вещественный принцип, который есть истинная субстанция вещей – вечная, нерождаемая, негибнущая. Хорошо знает и то, что из невещественной субстанции также ничто не меняется, не образуется и ничто не разлагается, но она всегда остается такой и не может стать ни предметом разрушения, ни предметом созидания. Стало быть, не может быть и речи о ее смерти ни самой по себе, ни в силу внешних обстоятельств, ибо смерть есть не что иное, как распад частей, соединенных в одно целое. Со смертью прекращается случайная дружба, согласие, сложность, соединение и порядок, но остается у каждого существа его неуничтожимое субстанциональное бытие.

Юпитеру известно далее, что о духовной субстанции, хотя бы она и была в родстве с телами, нельзя понимать так, будто она в собственном смысле входит в состав тел или смешивается с ними, ибо это подобает телу с телом или частице материи одного состава с частицей материи иного состава. Духовная же субстанция есть некий принцип, некое начало, действующее и образующее изнутри, от коего, коим и вокруг коего идет созидание: она есть точь-в-точь как кормчий на корабле, как отец семейства в доме и как артист, что не извне, но изнутри строит и приспособляет здание. Во власти этого принципа объединять противоположные элементы, уравновешивать в известной гармонии несогласные свойства, созидать и поддерживать состав живого существа. Он сгибает тетиву, он набирает основу ткани, натягивает нити, умеряет страсти, распределяет приказания, потребляет и одаряет дыханием, снабжает волокнами мясо, растягивает хрящи, укрепляет кости, разветвляет нервы, опоражнивает артерии, обогащает вены, толкает сердце, надувает легкие – всему споспешествует изнутри жизненным теплом и влажным радикалом, вследствие чего получается столько личностей, с такой разнообразною внешностью, фигурою и лицом.

Так созидается жилище во всех так называемых одушевленных предметах, начиная от средины сердца или соответственного ему органа, посредством развития и образования новых членов и сохранения тех, что уже развились и сложились. Точно так же под неумолимым воздействием принципа разложения, теряя свою архитектуру, рушится все здание, освобождая противоположные элементы, порывая связи, отнимая устойчивость личности: ибо нельзя вечно пребывать в одном и том же сложном целом, с одним и тем же темпераментом, увековечивая одни и те же навыки, сохраняя одни и те же склонности. От внешних частей и членов все приводя к сердцу и как бы вновь собирая все бессознательные волнения и мучения, тот формирующий изнутри принцип ясно показывает, что он выходит теми же дверьми, через какие пришлось однажды войти.

Знает Юпитер, что если вещественная материя, способная слагаться, разлагаться, перерабатываться, сжиматься, принимать форму, способная к движению и устойчивости под господством, властью и доблестью души, не может быть уничтожена или в какой-нибудь точке, в каком-нибудь атоме сведена на нет, то и подавно невероятно и невозможно, чтобы природа более превосходная, которая повелевает, управляет, главенствует, движет, оживляет, растит, одаряет чувствами, поддерживает и содержит, была бы в худших условиях, была бы, говорю, как и хотят некоторые глупцы с именем философов, неким производным гармонии, симметрии и связанности – одним словом, случайностью, которая чрез разложение целого обращается в ничто вместе со своим составом, вместо того чтобы быть принципом и внутренней причиной гармонии, связанности и симметрии, производных от него. Каковой принцип так же не может существовать без тела, как и тело, движимое и управляемое им, с ним единое, с его отсутствием распадающееся, не может быть без него.

1 2 3 >

На страницу:

Перейти

1 из 3