В начале шестидесятых Сефру, к тому времени существовавший уже около тысячи лет, все еще имел границы, необычайно четкие даже для Марокко, где все словно залито светом рампы. Когда вы приближались к городу со стороны Феса, находившегося тогда в тридцати, а сегодня – всего в двадцати километрах, и поднимались на небольшое возвышение на севере, вам открывался тот же вид, который приводил в изумление всех предыдущих искателей впечатлений – Льва Африканского в шестнадцатом веке, Пера Фуко в девятнадцатом, Эдит Уортон во время Первой мировой войны19, – наткнувшихся на то, что один из них (Фуко) назвал «l’Oasis enchanteresse»20, а другая (Уортон) – «крепко сбитым маленьким городом-крепостью с угловыми башнями, дерзко высящимися на фоне Атласа». Город, оазис, горы, мелово-белый, оливково-зеленый, каменно-коричневые, одно внутри другого и все разделено отчетливыми линиями, будто проведенными пером, вызывали ощущение целенаправленного плана. Местность и поселение выглядели так, будто были спроектированы.

После того как вы спускались вниз и входили в черту города, это ощущение чистоты, равновесия и композиции рассеивалось – по крайней мере у иностранца – полностью, мгновенно и, как казалось в течение гнетуще долгого времени, навсегда. Ни население, в 1961 году составлявшее от силы двадцать тысяч, ни планировка места не были ни простыми, ни гомогенными. Берберы, арабы, евреи, купцы, знать, представители различных племен, ремесленники и даже до сих пор не уехавшие немногочисленные французские colons21, учителя и чиновники, ходили по узким переулкам, широким оживленным улицам, просторным базарам. Часть города была лабиринтом, часть – решеткой, часть – клубком извилистых пригородных дорог. Здесь были мечети, парки, стены с зубцами, караван-сараи, мавританские бани, известковые печи, водопады, фонтаны с изразцами, зарешеченные окна, теннисные корты, внутренние сады, кинотеатры, дома-замки, школы, загоны для овец, черные палатки и кафе на тротуарах, и повсюду – звуки торопливой речи, в основном мужской. С одного холма на все это взирал построенный французами форт, словно из «Beau Geste»22, с другого – мусульманский мавзолей с белыми куполами, словно из «En tribu»23. У высоких главных ворот располагались кладбище, бассейн, автобусная станция, маслодавильня, уличный мимбар24, пункт носильщика, опытный сад, кегельбан, старая тюрьма и чайная. В полумиле находилась пещера, в которой евреи ставили свечи легендарным раввинам.

Как это часто бывает, первые впечатления – потому что они первые, а также, возможно, потому что это впечатления, а не придуманные теории или установленные факты, – задают рамки восприятия и понимания, создают джеймсовский гул25 шумов и значений, который впоследствии нельзя полностью отбросить, а можно только подвергнуть критике, развить, наполнить, сделать предметом моральной оценки и скорректировать более точными наблюдениями. Двойственный образ – ясность на расстоянии, мешанина вблизи – не только не рассеялся за те примерно двадцать пять лет, что я периодически работал в Сефру и в районе вокруг него (еще семьдесят или восемьдесят тысяч человек, делящихся на десятки «фракций», «племен», «кругов» и «конфедераций»), он стал моей наиболее общей концепцией того, что приводит здесь все в движение: нарастающее напряжение между классической городской формой, которую узнал бы и Ибн Хальдун, и усиливающимся разнообразием городской жизни, спутывающим резные линии старого города. Место, где ничего особо не происходило и которое оставалось аграрным, периферийным и довольно традиционным, постепенно, незаметно и поучительно выходило из-под контроля.

В 1963 году этот процесс уже начался, но был в самом зачатке. Старый город-крепость с охраняющей его касбой26, расположенной рядом, и еврейской меллой27, огородившейся в его центре, по-прежнему доминировал. Под руководством французов сразу за стенами было построено несколько «кварталов для коренных жителей» с прямыми углами и улицами, во время протектората вырос небольшой район с виллами, тенистыми деревьями и бассейнами, а вдоль шоссе появилось несколько магазинов со стеклянными витринами. Но место все еще оставалось по сути мединой28 из учебников: лабиринтом-крепостью, окруженным орошаемыми оливковыми рощами и поделенным между глубоко городскими арабами, давно живущими здесь, и глубоко городскими евреями (которых все еще оставалось около трех тысяч, после пика в пять-шесть тысяч), вполне возможно, живущими здесь еще дольше – некоторые из них утверждали, что со времен Исхода.

К 1986 году старый город затерялся среди новых кварталов, которые грубо и беспорядочно раскинулись повсюду вокруг него. Французы и евреи («наши головы и наши карманы», как их называли арабы лишь с долей иронии) уехали, но в три раза больше людей прибыло, большинство – берберы из сельской местности. Около восьмидесяти процентов взрослого населения проживали там менее двадцати лет, две трети – меньше десяти. Зона расселения увеличилась в четыре раза. Половина оливковых рощ была застроена, и остальным оставалось недолго. Место было не узнать.

На первых этапах нашей (моей и моих коллег) работы казалось, что внутренняя сложность этого места достаточно хорошо укладывается в хотя бы частично упорядоченный набор обычаев, классов и институтов. Население все еще можно было приблизительно поделить на более или менее узнаваемые группы, и жизнь текла если не точно по плану, то хотя бы в ясном направлении. Была прочно укоренившаяся элита, горстка арабских семей из «старого Сефру», которые фактически монополизировали социальную, экономическую и религиозную власть еще задолго до протектората. (Составляя где-то два процента населения, они контролировали около пятидесяти процентов земли в оазисе, а также имели обширные владения в сельской местности.) Было небольшое число королевских чиновников, почти все – присланные на ограниченный срок из других мест; они осуществляли повседневные управленческие функции, которые в основном состояли в исполнении постановлений, выдаче разрешений, заверении договоров и аресте людей. Относительно немногочисленные сельские жители, мигрировавшие в город, селились в заброшенном еврейском квартале. (Сами евреи перебрались за стены.) Жилые кварталы были обособленными, лавки – микроскопическими, базары – специализированными. Подавляющее большинство населения, в том числе евреи, было арабоязычным, родилось в городе и тем или иным, обычно сложным образом было связано с рыночной торговлей. Имелось полдюжины мечетей, две-три синагоги, шариатский суд и католическая церковь. При всей сутолоке было ощущение, что место действительно поддается изучению. И некоторое время так и было. Давний альянс небольшой, локально укорененной властной элиты и еще более малочисленной группы каидов, пашей, шейхов и кади29, поддерживаемых солдатами и напрямую зависящих от центральной власти, превратил политику в очень простое занятие, построенное на принципе «кто кому». Сразу после обретения независимости, во время борьбы за которую вокруг Сефру велись некоторые партизанские действия, какое-то время наблюдался всплеск партийной агитации – популистско-мусульманской, с одной стороны, и популистско-марксистской, с другой, – которая создавала определенную угрозу этому альянсу и репрезентируемому им командному стилю государственного управления, но статус-кво был быстро восстановлен (особенно после того, как Хасан II укрепил свое положение). В шестидесятые и в течение большей части семидесятых Сефру не только выглядел как классическая медина в марокканском стиле, зачарованный оазис, бросающий вызов Атласу, «маленький Фес»; в основном он таковым и был.

Для профессионального сознания, помешанного на структурах, город очень легко делился на части и подчасти. Существовала система жилья: дюжина кварталов, каждый со своим названием, главой, воротами, общественной печью, общественным фонтаном, общественной баней и общественной молельней; каждый квартал при этом делился на соседские сообщества, ограниченные переулками, тоже со своими названиями и главами, которые контролировало какое-нибудь из старых семейств. Существовала экономическая система: торгово-ремесленный сектор, который концентрировался вокруг большой мечети в центре старого города, почти скрывая ее от глаз, или распадался на еженедельные фермерские базары за стенами, а также сельскохозяйственный сектор: мелкие торговцы оливками и производители пшеницы (в основном – издольщики) в оазисе. Представители ведущих ремесел, в том числе сельского хозяйства, группировались в «гильдии», «гильдии» возглавляли «главы гильдий», а над «главами гильдий» стояли своеобразные судьи по торговым делам. Существовала религиозная система: мечети, школы изучения Корана, суфийские братства, духовный класс чиновников и ученых-юристов, шариатский суд, неотчуждаемый фонд религиозного имущества, куда входили бóльшая часть коммерческой собственности и значительная часть сельскохозяйственной собственности, и еврейские аналоги каждого из этих элементов. Существовала система родства: обычные патрилинейные, патрилокальные, патриархальные отношения – ярко выраженная половая дифференциация, браки по договоренности, покупка невест, делимое наследство, быстрый развод. Существовала политическая система: правительственные учреждения, муниципальный совет, различные трибуналы, различные ассоциации, различные виды полиции. Это место не просто подходило для монографии, оно само собой делилось на главы.

К 1986 году, с ускорением изменений, все стало по-другому. Конечно, даже первоначальный образ четкого плана был школярским, и на первых этапах своей работы мы в основном вполне целенаправленно именно это и пытались доказать: что кварталы имеют разные формы, что «гильдии» на самом деле не гильдии, что «главы гильдий» на самом деле не главы, а «рыночный судья» – должность без профессии, что родство на практике работает совсем не так, как в теории, что у женщин есть способы преодоления барьеров и ускользания из-под власти мужчин, что власть отправляется не по накатанным рельсам и что не все братства таковы, какими кажутся. Но сегодня такую историю не может рассказать даже самый методичный антрополог, внимательный к формам и связям. Части – фрагменты, целое – сборка, а большие категории сравнительной этнографии выглядят грубо сработанными.

Пытаясь понять, как так вышло, инстинктивно обращаешься не к критическому событию – судьбоносный инцидент трудно выделить, – а к красноречивой статистике30. Кандидатур много: рост населения (двести процентов за двадцать пять лет), усиление «исламскости» (в 1960 году – восемьдесят процентов мусульман, в 1986 – сто), падение грамотности (в 1960 году грамотна четверть взрослого населения, в 1986 – десятая часть), «прорыв стен» (девяносто процентов иммиграции, начиная с 1912 года приходятся на последние два десятилетия), скачок цен на землю под жилую застройку (тысяча процентов между 1960-м и 1970-м). Но, пожалуй, наиболее показательна статистика изменения пропорции городского и сельского населения в округе Сефру (две тысячи квадратных километров, где Сефру, площадью десять квадратных километров – единственный город значительных размеров): один к четырем в 1960 году, один к одному в 1986 году. Опустение деревни, сверхурбанизация, бегство с земли, агрокапитализм, тяга к ярким огням – как это ни называй и чем это ни объясняй, приток толп в Сефру был массовым, беспощадным, быстрым и, если не произойдет чего-то очень необычного, необратимым.

Это также привело – и не только для тех, кто столкнулся с толпами, – к дезорганизации. Город зримо разделился на старых жителей, «настоящих сефрийцев», как они себя называют, недовольных настоящим, потому что оно не прошлое, и недавних иммигрантов, «посторонних», как называют их все, в том числе они сами, недовольных настоящим, потому что оно не будущее. Старые жители считают, что город становится огромной уродливой деревней, а их мир находится под угрозой. Иммигранты воспринимают город как устоявшуюся, непроницаемую сеть административных привилегий, равнодушную к их интересам и враждебную к самому их присутствию. Борьба за власть, классовая война и – вероятно, самое тяжелое – столкновение культур: городское сообщество пытается удержаться, сельская масса пытается прорваться.

Для наблюдателя (хотя не только и даже не столько для наблюдателя) это оборачивается тем, что внезапно наступивший хаос затрудняет понимание замысла и лишает ясности. Старый город, ветхий и дремлющий, тонет в беспорядочной городской застройке, базары расползлись и лишились центра, политическая жизнь уже не так компактна и однонаправленна, религия утратила четкость и накопленную энергию, женщины ходят на работу. Ощущение, будто постоянно раскладываешь пронумерованные карточки и только приходишь к какому-то порядку, как они снова перемешиваются; что противоречия между городской традицией, еще далеко не мертвой (и даже в некотором роде возрождающейся, по мере того как ее наследники перегруппировываются для ее защиты), и городской жизнью, опережающей категории этой традиции, повсеместны, постоянны и не имеют явного решения; и что как бы то ни было, ты больше не увидишь ни этот чеканный вид, открывающийся с подъема дороги на Фес, ни даже названий глав книги из 1960-х, – это ощущение делает тебя не только исследователем, аналитиком, судьей или летописцем изменений, но и их объектом. Невозможно избежать ни ситуативной непосредственности этнографического познания, мыслей и событий, в которые пытаешься проникнуть, ни его временнóй ограниченности, и нет ничего хуже, чем притворяться, будто тебе это удалось.

* * *

Таковы факты. Или, во всяком случае, таковы они с моих слов. Сомнения, возникающие у меня или у моей аудитории, лишь очень отдаленно связаны с вопросом об эмпирических основаниях этого или подобных ему описаний. Каноны антропологического «доказательства» указывают (в подражание более строгим дисциплинам вроде механики или физиологии), каким образом эти сомнения чаще всего выражаются, и если они выражаются, каким образом они чаще всего снимаются. Сноски помогают, дословные цитаты помогают еще больше, детали впечатляют, цифры обычно перевешивают всё. Но в любом случае в антропологии они играют вспомогательную роль: конечно, они необходимы, но недостаточны, суть не в них. Проблема – правильность, обоснованность, объективность, истинность – кроется в другом и гораздо меньше связана с умелым применением метода.

Отчасти она кроется в том, как понимаются эти великие идеальности. (Что должна предотвращать «объективность»: увлеченность, относительность, интуиции, предубеждения? Что рекомендует «правильность»: точность, верность, убедительность, подлинность?) Но, что более важно, она кроется в работе дискурса, который они призваны улучшить. Каким образом в конце концов, поверхностные впечатления и увиденные мельком события подчас превращаются в оформленный, записанный, рассказанный факт? Кажется, это достигается прежде всего с помощью обобщающих фигур, тем или иным образом составляемых по пути: сконструированных образов того, как все связано. Решение – а это решение – представить Паре в виде политического агона и изобразить Сефру в виде морального ландшафта создает мир, описываемый моим описанием. Какова бы ни была реальность (помимо того, что она реальна), наше впечатление о ней – поляризованные различия, срежиссированная жестокость, одержимая деловитость, образцовая форма, рой мигрантов, социальное размывание – неизбежно вытекает из того, как мы о ней говорим.

Вопрос в том, почему мы говорим о ней именно так. Опять же, предпочитаемый ответ состоит в том, что это определяется тем, что мы обнаруживаем перед собой – широко открыв глаза, беспристрастно, пользуясь своими методами. Все есть то, что есть, и ни что другое; агоны – это агоны, ландшафты – это ландшафты. Представления – убеждения, взгляды, версии, суждения – можно изобрести, позаимствовать у других, вывести из теорий; на них можно даже натолкнуться в снах или в стихах. Но их использование санкционируется положением дел. Главная задача – рассказать все как есть.

Что ж, возможно; я определенно не хотел бы защищать обратное. Однако такой взгляд на вещи (идеи накапливаются в голове, вещи существуют в мире, и последние кроят первые по своей форме) не очень помогает в понимании того, как добывается знание в ходе антропологической работы. Спрашивать, действительно ли Паре – череда конфликтов, а Сефру – распадающаяся форма, все равно что спрашивать, действительно ли солнце – это взрыв, а мозг – это компьютер. Вопрос в том, что вы говорите, говоря это. Куда это вас приводит? Есть и другие образы: солнце – это печь, Сефру – это базар; Паре – это танец, мозг – это мышца. Чем вызваны мои образы?

Их вызывают (или вытесняют, если они плохо сконструированы) другие образы, вытекающие из них, – их способность вести к дальнейшим описаниям, которые, пересекаясь с другими описаниями других вещей, расширяют их применимость и повышают их устойчивость. Мы всегда можем рассчитывать на то, что случится что-то еще – еще одно беглое впечатление, еще одно краем глаза увиденное событие. На что мы не можем рассчитывать, так это на то, что мы сумеем сказать что-нибудь стоящее, когда это произойдет. Мы не рискуем исчерпать реальность; мы постоянно рискуем исчерпать знаки или по крайней мере сделать так, что старые знаки внезапно умрут у нас на руках. Сущность сознания – то, что оно действует постфактум, ex post, идет по следу жизни: сначала событие, потом формулировка, – проявляется в антропологии в виде постоянного стремления к изобретению систем дискурса, которые способны более или менее идти в ногу с тем, что, как кажется, происходит.

Построение систем дискурса, структур репрезентации, внутри которых происходящее можно изложить в форме утверждений и аргументов, подкрепленных эмпирическим материалом, – именно этим занимаются антропологи, претендующие, как и большинство из нас, на то, что они описывают вещи, которые действительно имели место. И против этого же они возражают. Именно таким системам, структурам, конфигурациям знаков, способам говорения, а не проявлениям реальности, к которым имеют доступ только ясновидцы, следует адресовать сомнения и возражения. Моя повесть о двух городах призвана не просто выявить различия; она использует их для интерпретации. Начав оттуда, откуда мне пришлось начать, с локальных событий, я хочу теперь, когда на меня не давит груз их непосредственности, придумать способ говорить о вещах, которые выходят за пределы этих событий, объемлют их, и, в свою очередь, обратно превращаются в них, – создать язык значимого контраста, который сможет, как я сказал раньше, придать смысл водоворотам и сливающимся потокам, в пучине которых я столько лет неловко барахтался.

Для этнографа все определяется тем, что одно ведет к другому, другое – к третьему, а третье – неизвестно к чему. За пределами Паре и Сефру, вокруг них, позади них, перед ними, над ними находится огромная масса… как мне назвать их? практик? эпистем? общественных формаций? реальностей? – которые связаны с этими местами и которым должно быть отведено место в любом проекте, призванном получить от пребывания в них что-то кроме диковинных сведений. Как бы сложно ни было начать такой рассказ, еще сложнее – остановить его.

Приходится работать ad hoc31 и ad interim32, соединяя тысячелетние истории с трехнедельными бойнями, международные конфликты с муниципальными экологиями. В финальную конструкцию должны быть так или иначе вставлены экономика риса или оливок, этническая или религиозная политика, механизмы языка или войны. А также география, торговля, искусство и технологии. Результат неизбежно будет неудовлетворительным, неуклюжим, шатким и бесформенным – грандиозным сооружением непонятного назначения. Антрополог, или по крайней мере тот, кто хочет делать свои сооружения более сложными, а не замкнутыми на себя, – это маниакальный кустарь, доверившийся своей смекалке: Том Свифт Ричарда Уилбера, в тихую погоду собирающий дирижабли на заднем дворе33.

2. Страны

Мир делится на страны. За исключением полюсов и океанов, нескольких островов в Тихом океане, Карибском бассейне и Южной Атлантике, Ватикана, зоны Панамского канала, Гибралтара, Западного берега (на данный момент), Гонконга (до 1997 года), Макао (до 1999 года), нет практически ни одного клочка земли на земном шаре, который бы не относился к ограниченному и неразрывному участку пространства, называемому Республикой того, Народной Республикой сего, Союзом, Королевством, Эмиратом, Конфедерацией, Государством или Княжеством того или этого. Эти участки отделены друг от друга (ни один клочок земли не может принадлежать двум из них), однозначны (клочок земли либо принадлежит чему-либо, либо нет), исчерпывающи (ни один клочок земли не может ни к чему принадлежать) и теперь, когда Пакистан и Бангладеш разделились, непрерывны. Какие бы споры ни велись о точных границах этих участков – Северная Ирландия и Западная Сахара, Южный Судан и Восточный Тимор, судорожные метания переделенных земель, составлявших некогда Советский Союз, – у нас теперь есть абсолютная карта. Абсолютная не в том смысле, что она никогда не меняется; сегодня «Рэнд Макнелли»34 нужно выпускать новое издание практически каждый день. Она абсолютная в том смысле, что, как бы она ни менялась, она состоит из «стран», населенных «народами» и идентифицируемых как «государства», то есть как «национальные государства».

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Фабрицио дель Донго – герой романа Стендаля «Пармская обитель», очевидец битвы при Ватерлоо, которая подробно описывается в романе с его точки зрения. – Прим. перев.

Нортроп Фрай (1912–1991) – канадский литературовед и филолог. В цикле лекций для радио, опубликованных под названием «Просвещенное воображение», Фрай писал: «Дело поэта – рассказывать не то, что случилось, а то, что случается». – Прим. перев.

Первое исследование Паре было, как объясняется ниже, коллективным проектом. Основные публикации о городе, появившиеся в результате этого проекта, включают: Dewey A. G. Peasant Marketing in Java. New York, 1962; Fagg R. Authority and Social Structure: A Study in Javanese Bureaucracy (Ph.D. diss. Harvard University, 1958); Geertz C. The Religion of Java. Glencoe, Ill., 1960; Geertz C. Peddlers and Princes. Chicago, 1963; Geertz C. The Social History of an Indonesian Town. Cambridge, Mass., 1965; Geertz H. The Javanese Family: A Study of Kinship and Socialization. New York, 1961; Jay R. Religion and Politics in Rural Central Java // Cultural Report Series. № 12. New Haven, 1963; Jay R. Javanese Villagers: Social Relations in Rural Modjokuto. Cambridge, Mass., 1969; Ryan E. J. The Value System of a Chinese Community in Java (Ph.D. diss. Harvard University, 1961). Более позднее, независимо проведенное исследование города: Wahono R. I. ‘Kamar Bola’ and ‘Waringin’: Continuity and Change in a Javanese Town and Its Surroundings. (Ph.D. diss. Australian National University. Canberra, 1984). Современный обзор положения дел в регионе, куда входит Паре: Dick H., Fox J. J., Mackie J. (eds.) Balanced Development: East Java and the New Order. Oxford, 1993.

Принц Хел – имя, под которым выступает молодой Генрих V в драме Шекспира «Генрих IV». В драме принц изображается любителем увеселений и приключений. – Прим. перев.

Поля смерти – места массовых захоронений жертв режима «красных кхмеров» (Коммунистической партии Кампучии) в Камбодже (1975–1979). – Прим. ред.

Партия «Машуми» (Partai Majelis Syuro Muslimin Indonesia – Совет мусульманских организаций Индонезии) создана в 1945 году после объявления независимости. Объединяла множество мусульманских организаций и партий, в том числе ее коллективным членом до 1952 года была консервативная ассоциация богословов «Нахдатул улама». В 1950-е годы партия пользовалась огромной поддержкой населения мусульманских регионов страны. Распущена в 1960 году указом Сукарно, поскольку ряд лидеров партии поддержали мятеж на Суматре 1958 года (об этих событиях Гирц пишет в главе «Гегемонии»). – Прим. ред.

Ассоциация «Нахдатул улама» создана в 1926 году на Яве. Объединила ортодоксальных богословов улама и лидеров локального яванского ислама кьяи в противовес исламским реформистам. В 1945-м организация вошла в «Машуми» на правах коллективного члена, но отделилась в 1952 году в результате парламентского кризиса. Политической программой «НУ» было создание в Индонезии исламского государства. В 1965-м партия поддержала репрессии против КПИ, в которой видела важного политического конкурента. Организация существует до сих пор, но с 1980-х годов отошла от политики и занимается религиозным образованием. Лидер «НУ» Абдуррахман Вахид был президентом Индонезии после падения режима Сухарто в 1999–2001 годах. – Прим. ред.

<1 2 3 >

На страницу:

Перейти

2 из 3