Инвестиционная революция. Как мы сделали биржу доступной каждому

Не в пример отцу, мама была веселой и общительной. Она могла очаровать кого угодно. Благодаря ей я с самого начала усвоил, как важны отношения – быть открытым, общаться, прислушиваться к людям. Я был застенчив, но при этом любознательность и внутренняя уверенность помогали мне преодолеть стеснительность. Убежден, одной из причин успешности моей многолетней работы стало то, что в целом я умел расположить к себе окружающих. Секрет заключается в знании человеческой натуры: я всегда внимательно относился к людям, выслушивал их истории и искренне интересовался ими. Это обогатило мою жизнь. Я не устаю восхищаться людьми и считаю, что их истории вдохновляют. Кроме того, думаю, умение слушать компенсировало трудности, которые я испытывал с чтением. Для меня это было отличным способом познавать новое. Преодоление робости и оттачивание навыков общения – вот некоторые из моих ключей к успеху. Я очень обязан маме, помогавшей мне в этом в детстве. Это послужило отличным дополнением к наставлениям отца, который учил меня внутренней дисциплине.

Я ходил в начальную школу при католической Академии Святого Розария в Вудлэнде, располагавшуюся в доме 164 по Маркет-стрит. Преподававшие там строгие монахини учили нас упорному труду, уважению к окружающим, отстаиванию своих убеждений. Их уроки я запомнил на всю жизнь. Я страдал дислексией, но узнал о ней намного позже, а в школьные годы ни о чем таком не подозревал. Читать и вообще учиться было очень тяжело. Монахини со всей суровостью относились к проверке заданий. Они трудились с полной самоотдачей и хотели, чтобы я усваивал материал. Однако чтение давалось мне с огромным трудом. До тех пор, пока я не запоминал, как пишется слово, оно казалось нагромождением букв, на расшифровку которого требовалось время. Поэтому мне приходилось подолгу оставаться в школе после занятий: я упражнялся у доски в математике и правописании. И по сей день помню, как мел налипает на пальцы, а я снова и снова пишу и переписываю слова и математические расчеты, чтобы они получше отпечатались в памяти.

Уверен, монахини видели, что у меня есть врожденная проблема, мешающая обучению. Но я этого не замечал, а просто ощущал, что школа – это постоянная борьба. Лишь много лет спустя я понял причину. Но мои наставницы трудились вместе со мной, чтобы отработать необходимые навыки. Думаю, им нравилось, что я так стараюсь и готов тратить время, оставаясь после уроков, чтобы добиться результата. Я очень любил классические комиксы, потому что они позволяли быстрее и легче освоить то, что мы проходили в школе. А когда, наконец, необходимые знания были усвоены (любым способом), я мог ими прекрасно оперировать и хорошо сдавал тесты. Главная проблема состояла в том, чтобы добраться до этой точки.

Через много лет после того как я окончил школу и когда компания Schwab уже достигла некоторых высот, мне пришло письмо, в котором лежала копия табеля с моими отметками за шесть школьных лет. Оценки были так себе. В письме содержалась просьба от школы о финансовой помощи. Была ли в этом скрытая угроза: «Дайте денег, иначе мы опубликуем ваш аттестат»? Не знаю. Но я с радостью послал им чек с пожертвованием.

⁂

Дед обожал скачки и иногда брал меня с собой на ипподром Golden Gate Fields неподалеку от Беркли. У меня не было своих денег, но иногда он давал мне немного, чтобы я сделал стандартную двухдолларовую ставку. Бывало, что мы выигрывали небольшую сумму, но я понял, что так же легко могу проиграть все, сделав неверный выбор.

О фондовом рынке впервые мне рассказал отец. Мне было около 13, когда он показал биржевые сводки – таблицы с растущими и снижающимися котировками. И это чертовски меня заинтриговало. Я подумал: «Ого, можно купить дешево, а потом продать дороже – отличный способ заработать!» Это было не то же самое, что скачки, так как за ростом и падением рынка скрывалась некая логика. Правильно сделанный выбор вызывал такой же восторг, как и на бегах, но в то же время это было похоже на решение некой увлекательной головоломки, когда ты пытаешься понять, что заставляет одни акции двигаться вверх, а другие – вниз.

Также меня все больше интересовало, почему одни преуспевают в жизни, а другие терпят неудачи. Я читал много биографий знаменитостей, добившихся выдающихся успехов. Среди них были Джон Рокфеллер, Джон П. Морган, Чарльз М. Шваб – сталелитейный магнат (он мне не родственник) – и многие другие. Мне стало ясно, как важны целеустремленность, увлеченность и готовность бороться за то, во что веришь, а также оптимизм и уверенность, что позитивные перемены возможны. Все, о ком я читал, были одержимы мыслью о росте: ты берешь идею и развиваешь ее, шаг за шагом, снова и снова вкладываешься в нее, совершенствуешь, расширяешь. Все это было мне близко и понятно и разожгло во мне интерес к бизнесу и финансам.

⁂

В 1950-м мы переехали в Санта-Барбару, и мой отец открыл там частную практику. Он сопровождал сделки с недвижимостью, занимался небольшими исками, готовил разные договоры. Шли годы, его клиенты постепенно старели, и он стал специализироваться по наследственным и имущественным правам. В старших классах я ходил сначала в школу в Ла Кумбре, а в 1955-м окончил школу Санта-Барбары.

Там меня называли Чаком. Когда мы жили в Вудлэнде, друзья дали мне прозвище «Бадди». Но я считал, что оно слишком детское и легкомысленное, и когда мы перебрались в Санта-Барбару, решил отказаться от него. Появившегося у меня на новом месте близкого друга звали Чак Рудольф. Он был на несколько лет старше меня, и я во всем на него равнялся. Он хорошо ко мне относился, и я считал его отличным парнем… В общем, я стал Чаком.

Переезд в Санта-Барбару оказался для меня поворотной точкой. После маленького фермерского городка с пятью тысячами жителей я попал в город в десять раз больше. Здесь было где развернуться: появились возможности развиваться и узнавать новое, укреплять уверенность в себе, а она была мне очень нужна, учитывая трудности в учебе. Мне нравился спорт, я пробовал разные виды – все, какие только возможно. Но особенно обожал баскетбол. Я был шустрым и играл хорошо, но в конце концов пришлось признать, что мой рост не позволит мне в будущем пробиться в университетскую команду. И тогда я оставил баскетбол. Это стало хорошим уроком.

Делай выбор и не жалей о нем, не оглядывайся назад.

В конце концов я остановился на теннисе и гольфе. Тут я преуспел, и это повысило мою самооценку. Спорт в этом очень помогает. Если сделать ставку на свои сильные стороны и как следует постараться, можно добиться отличных результатов. Гольф стал моей страстью на всю жизнь. И по сей день я уверен, что между гольфом и инвестированием есть параллели. И там, и тут нужны подготовка, терпение, практика, верность делу и постоянство. Необходима стратегия. Приходится думать на несколько шагов вперед. Как устроено поле, на котором ты играешь? Как контролировать эмоции? И в спорте, и в инвестировании часто случаются взлеты и падения.

Когда я учился в старших классах, школьный тренер по футболу Кларенс Шутте решил собрать гольф-команду. Полагаю, он считал некоторых из нас перспективными игроками, особенно моего друга Аллена Гейбергера, который к тому времени уже выиграл два юниорских первенства в нашем штате. Позже Ал станет настоящим профессионалом и первым в истории гольфистом, прошедшим раунд за 59 ударов в официальном турнире. С тех пор его звали «Мистер 59». В те годы Ал только поступил в нашу школу, переехав из Сакраменто. Он был таким же деревенским парнишкой, как и я, и мы стали отличными друзьями. Мы оба любили гольф и даже вместе ходили на свидания, собираясь вчетвером: он со своей девушкой, а я со своей. Тренер Шутте добился, чтобы команду пустили на территорию замечательного клуба Valley Club в Монтесито. Нам разрешали тренироваться там до 9 утра. Мы хорошо подготовились на этом непростом поле и потом два года подряд выигрывали турниры калифорнийской Межшкольной федерации, в которую входили десятки команд со всего штата. Тогда я единственный раз обошел Ала, сыграв поле за 72 удара. Гольф действительно был мне по душе.

⁂

Думаю, я всегда был относительно уверенным в себе человеком. Или выработал это свойство со временем, сам того не сознавая. В значительной степени это произошло благодаря моей открытости и готовности пробовать новое. Некоторые рождаются лидерами, но, мне кажется, к большинству из нас умение руководить другими приходит с опытом. Чем больше решений ты принимаешь, тем крепче становится навык. Обнаруживая вакуум в той или иной сфере, я охотно нырял в нее, оказываясь в ситуациях, когда неизбежно приходится проявлять инициативу. Так, например, я присоединился к молодежному Кей-клубу (Key Club), спонсируемому организацией Kiwanis, которая занималась гражданской и общественной деятельностью. В 17 лет меня выбрали президентом этого клуба в нашей школе, а затем мы с президентами других калифорнийских клубов лихо прокатились через всю страну на поезде, направляясь в Филадельфию на ежегодную клубную конвенцию. Путешествие продолжалось две недели, ехали эконом-классом, спали сидя. Тем, кто поменьше ростом, как я, удавалось забраться на багажную полку, чтобы немного отдохнуть лежа. В те дни я познакомился с некоторыми уголками страны, куда я сам не добрался бы. Я столкнулся с сегрегацией на юге, видел таблички «Только для цветных» в туалетах и у фонтанчиков с питьевой водой. Там все еще вывешивали флаги Конфедерации. А еще я видел, как бедно живут в маленьких пристанционных поселках. И в первый раз посетил крупные города: Нью-Йорк, Чикаго и столицу страны Вашингтон. Можно сколько угодно читать о них, но благодаря поездке на восток все это стало для меня реальностью. Я осознал, как велика страна, насколько различаются ее части, услышал диалекты, которые моему калифорнийскому слуху казались абсолютно чуждыми. Возможность получить новый опыт открылась исключительно потому, что я трудился на благо клуба. Я не ставил перед собой цель отправиться в эту поездку – она стала удачным следствием того, что я решился заявить о себе, поучаствовать в чем-то.

Конечно, возникали и трудности. Например, мне было нелегко произнести речь перед всей школой в актовом зале. Я хотел участвовать в школьном самоуправлении и призывал одноклассников голосовать за меня. Не помню, что именно я говорил. Я пребывал в ступоре. Понимал, что все смотрят на меня и, конечно, видят, как я мучаюсь. Казалось, время остановилось. Сердце громко стучало, я не мог сосредоточиться и чувствовал, что «завис». Но тяжелый момент миновал, и потом я не раз успешно выступал, в том числе на встречах Кей-клуба. Будучи школьным казначеем, я занимался планированием бюджета и даже получил признание местного отделения женской организации «Дочери американской революции»[6] за общественную работу в школе. (До сих пор храню полученную от них медаль. Позолота немного стерлась, но эта награда очень дорога мне.)

С каждым шагом я познавал новое и становился сильнее. Сегодня я призываю молодых руководителей учиться выступать публично. Какими бы хорошими специалистами в своей сфере они ни были, им необходимо оттачивать навыки общения с аудиторией, критически важные для того, чтобы вести за собой людей. Такой талант редко дается нам от рождения.

3.

Первые заработки

В юности я перепробовал много занятий. И в каждом деле учился чему-то новому. Я уже упоминал, что собирал грецкие орехи и помидоры. Кроме того, когда я был маленьким, отец поручал мне ощипывать дичь. Иногда он приносил с охоты целую гору уток – десять, а то и 20 штук. За каждую мне платили по 50 центов. Некоторое время я занимался разведением кур и продавал яйца и удобрения. (Это был мой первый вертикально интегрированный бизнес!) А еще я подстригал лужайки и разъезжал по улицам Вудлэнда с тележкой мороженого. В старших классах я собирал бутылки из-под кока-колы, которые посетители бросали под трибуны во время футбольных игр. Бутылки в те годы принимали по пять центов за штуку; их потом мыли и повторно использовали. После игры можно было набрать их на несколько баксов, а в жаркий день даже на $10.

В общем, если я хотел что-то потратить, я должен был сначала заработать. Я часто читал журналы с комиксами и всегда покупался на рекламу, которую печатали в конце. Однажды, когда мне было лет 13, я заказал несколько коробок какого-то омолаживающего крема. Я собирался продавать его всем женщинам в округе. Отец возмутился и заставил меня отправить товар обратно. Когда я немного подрос, то смог наконец подрабатывать на гольф-матчах, поднося клюшки и мячи. Это позволило мне быть поближе к игре, полюбившейся на всю жизнь, а также приобщиться к взрослому миру. Я находился в обществе преуспевающих мужчин и женщин, слушал их разговоры, смотрел, как они общаются друг с другом. Все это произвело на меня большое впечатление. Они стали для меня примером для подражания наряду с моими кумирами – игроками Беном Хоганом и Сэмом Снидом.

С 17 лет и на протяжении всего времени обучения в колледже и школе бизнеса я каждое лето подрабатывал. Занятия заканчивались весной, и я тут же принимался искать, где могу пригодиться. Однажды все лето провел на нефтяном месторождении: перетаскивал трубы, помогая нефтяникам готовиться к закачке нефти из скважины. А еще трудился в парке аттракционов и мыл посуду в местном гольф-клубе.

Иногда извлеченный мною опыт состоял в том, что я понимал, кем не хочу быть. Первой моей настоящей работой стала работа трактористом на ферме, где выращивали сахарную свеклу. Хозяин фермы был клиентом моего деда. Это был весьма преуспевающий фермер родом из Индии. Он предложил мне рыхлить междурядья шесть дней в неделю с шести утра до шести вечера и платил за это доллар в час. Мне отвели место для ночлега и кормили на два доллара в день. Поутру я, с трудом вращая ручку стартера, запускал свой Caterpillar, а затем старательно направлял его так, чтобы гусеницы трактора двигались прямо вдоль ряда, иначе они могли подавить высаженную в соседнем ряду свеклу. А за это меня штрафовали. Едешь в одну сторону – в лицо тебе летит дым от дизельного двигателя. Направляешься в противоположную – пыль застит глаза. По воскресеньям я гостил у бабушки и дедушки поблизости, в Сакраменто, и целыми днями отмывался от толстого слоя копоти и пыли.

Я был единственным работником нелатиноамериканского происхождения на этой плантации. Другие работники не говорили по-английски, а я не понимал испанского, так что мы особенно с ними не общались. Было трудно, но я был рад подзаработать. И, что важнее, понял, насколько непроста жизнь фермера и как тяжек фермерский труд.

Летом после первого курса колледжа в Стэнфорде я подрядился продавать страховые полисы. К чести своей могу сказать: я не продал ни одного. Хуже условий не придумаешь. Очень дорогостоящая программа накопительного страхования жизни: всю жизнь требуется выплачивать страховые взносы и одновременно с ними сберегательные. Распространитель должен был стать верным адептом этой программы. Предполагалось, что я вовлеку в нее всех своих родственников и друзей. Чем больше я читал об этой страховке и чем лучше разбирался в том, что пытаюсь продать, тем более ужасающей она мне казалась. И по сей день я скептически отношусь к страхованию. Некоторые его виды бывают полезны, но, честно говоря, я насквозь видел все недостатки продукта, который пытался навязать другим. Я просто не мог так работать.

Мне никогда не нравилось продавать плохой продукт и никогда не удавалось преуспеть в этом.

Через какое-то время я бросил это занятие.

Но мне очень нужна была работа. Оставалось еще два месяца до начала занятий, а я пока не получил ни цента. И тогда я устроился продавцом теплоизоляции для домов в маленькую фирму-однодневку. Я прошел у них тренинг и после этого должен был обходить в Сан-Хосе новые районы, где дома вырастали как грибы после дождя. Около 11 утра я начинал стучаться в двери, звал миссис Кто-Бы-Она-Ни-Была и пытался договориться о вечерней встрече с ней и ее мужем, чтобы более развернуто рассказать им о нашем чудесном предложении. Чтобы меня впустили в дом, я всегда начинал с вопроса, на который возможен только утвердительный ответ. Я спрашивал: «Вы ведь слишком много платите за электричество?» или «Вы ведь беспокоитесь о безопасности своих детей?» Изоляционный материал представлял собой скомканную газетную бумагу, пропитанную специальным противопожарным химическим составом. Я носил с собой образцы в маленьком чемоданчике: открывал его в гостиной, вытаскивал оттуда мини-горелку и устраивал небольшой эксперимент, чтобы доказать, что изоляция способна противостоять огню. Качество материала было не лучшим. Нередко он возгорался. Так я ходил по домам три или четыре недели, но ничего не продал. И меня уволили. Оплата на 100 % состояла из комиссии за реализованный товар. Заработать в то лето мне так и не удалось.

Следующее лето я отработал железнодорожным стрелочником в Чикаго. Эта работа дала мне много стимулов, чтобы закончить университет и получить хорошую профессию. Шел 1958 год – год рецессии в экономике США. Я и трое моих друзей из Стэнфорда вскладчину купили моторную лодку. Ее содержание обходилось каждому из нас в $10 в месяц. По выходным мы ездили кататься на водных лыжах неподалеку от университетского кампуса. Но в то лето все четверо разъезжались в разных направлениях, так что пришлось тянуть жребий, чтобы решить, кто будет пользоваться лодкой до осени. Она досталась моему другу Джею. Он решил, что заберет ее в Чикаго. У меня не было никаких планов на каникулы, и я решил: «Черт, поеду-ка я с ним».

Отец выдал мне на лето $100, но я все потратил, пока добрался до Омахи, штат Небраска. Моя машина все время ломалась: то радиатор, то топливный насос, то Бог знает что еще. Когда мы прибыли в Омаху, у меня не работала первая передача и почти сгорело сцепление, а у Джея полетел стартер, и мы вынуждены были толкать его машину, чтобы она завелась. Мы старались ехать, не останавливаясь, насколько это возможно, и так дотащились до Омахи через Айова-Сити, где случилось наводнение: дело было поздней весной, из-за дождей реки вышли из берегов. Когда мы наконец прибыли в Чикаго, мне пришлось занимать деньги у отца Джея. Мне очень нужна была подработка, и я попробовал устроиться в такси. К счастью, меня не взяли.

На сталелитейный завод тоже было не попасть: из-за рецессии там образовались большие очереди из желающих подработать. Тогда я обратился в железнодорожные компании. Illinois Central и Santa Fe принимали сотрудников, но не на постоянную работу, а на разовые дежурства. Я был совсем юным, да к тому же новичком, поэтому мне давали те смены, на которые не находилось других желающих: пятницу, субботу и воскресенье, а также ночные дежурства. Я ненавидел эту работу, но не потому, что она была тяжелой. Напротив, здесь я узнал, что значит бить баклуши. Мы приходили на работу (нанятых было больше, чем требовалось, чтобы выполнить задание) и за пару часов делали все, что положено стрелочникам, – расцепляли и сцепляли вагоны, готовя их к отправке в нужном направлении. Затем отыскивали служебный вагон, где обычно на длинных перегонах отдыхали механики, и следующие шесть часов спали. Меня все это вгоняло в депрессию.

При этом мне довелось познакомиться там с замечательными людьми. Они потеряли работу из-за рецессии и теперь вынуждены были подрабатывать на железной дороге, как и я. Среди них был школьный учитель музыки лет 35. У него была жена и трое детей. Ему платили столько же, сколько и мне, хотя он был квалифицированным специалистом. Это произвело на меня большое впечатление. За день он зарабатывал $19,95. Я понимал, что не хотел бы в его возрасте оказаться в таком положении.

4.

Вечная борьба

Общение с людьми, оказавшимися заложниками своей работы без особой надежды найти подходящую вакансию, стало для меня дополнительной мотивацией, чтобы закончить университет. А мотивация, откровенно говоря, была очень нужна. Мне всегда было нелегко учиться. Дислексия осложняла жизнь, но я никак не мог понять, почему я испытываю бо́льшие трудности, чем мои друзья. Мне неплохо давались естественные науки и математика, но, так или иначе, все приходилось брать с боем. Труднее всего было с английским. Я всегда медленно читал, а сочинение не смог бы написать, даже если бы это был вопрос жизни и смерти. Я сидел, уставившись в чистый лист, мысли путались. Непонятно было, как начать. Я решил, что я просто глупый, и думал так почти 40 лет, пока в 1983 году мой сын Майкл не столкнулся с такими же проблемами в школе.

Сначала учителя порекомендовали нам нанять тьюторов. Когда это не помогло, посоветовали пройти обследование. К моему удивлению, у сына диагностировали дислексию – неврологическое расстройство, влияющее на способность к обучению. В основном она затрудняет чтение и письмо. Дислексикам непросто расшифровать письменный текст. Обычные люди, как правило, без усилий соединяют буквы в слова. А для дислексиков это набор бессмысленных символов. Я часто привожу такое сравнение: представьте, как выглядел бы телевизионный экран, если бы мы вместо целостного изображения видели тысячи отдельных пикселей. Страдающие дислексией люди столько времени затрачивают на распознание символов, что от них может ускользать смысл текста в целом.

Мне лично приходилось сначала преобразовывать каждую букву в звук, а затем соединять звуки в слова, то есть мысленно озвучивать их. Я не мог мгновенно понять смысл словосочетания «кошка на окошке». Символы надо было перевести в звуки: «к.о.ш.к.а.н.а.о.к.о.ш.к.е.». Иногда мне встречались незнакомые слова, и мне сначала надо было их произнести, чтобы осмыслить. Это сильно замедляло процесс и мешало пониманию. Прочитав половину абзаца, я терял нить рассуждения. Трудно было добраться до сути. Все силы тратились, чтобы выстроить слова, а не чтобы понять текст.

Записать звуки, слова и мысли – специалисты называют это фонологической обработкой – было еще труднее. И это очень тормозит школьное обучение. Диагноз, поставленный моему сыну, конечно, очень огорчил нас. И в то же время в каком-то смысле мы испытали облегчение, потому что осознали, в чем именно проблема и что с ней делать. К тому же это доказывало, что, несмотря на трудности с учебой, Майкл вовсе не глуп. Этим и опасна недиагностированная дислексия: самооценка снижается, ребенок теряется, не понимая, что с ним происходит. Судьба таких людей может оказаться плачевной: проблемы с законом, наркомания, алкоголизм и все такое прочее. По некоторым оценкам, один из пяти детей в той или иной мере страдает дислексией. И большинство не знают об этом. Исследования показали, что около половины заключенных в тюрьмах США – дислексики. Они попадают в порочный круг: в юности с боем учатся читать и писать и не получают при этом никакой помощи, после чего начинают искать другие пути самореализации, сходят с прямого пути и зачастую попадают в беду.

Поняв, что с моим сыном, я по-новому взглянул на то, что было со мной. Я узнал, что дислексия может быть наследственной. Ясно: я тоже дислексик и был таким всю жизнь. К сожалению, в моем детстве, в 1940–50-е годы, никто не знал о таком расстройстве. Вас просто считали «заторможенным». Я выходил из положения, налаживая отношения с учителями, а также придумывая разные хитрости, чтобы упростить учебный процесс.

Оценки стали выше, потому что педагоги учитывали мои старания. Но все равно писать я толком не мог. Отметки на выпускных экзаменах были плохими. Уверен, что я попал в Стэнфорд лишь потому, что хорошо играл в гольф. В 1955 году я учился в выпускном классе школы в Санта-Барбаре, когда тренер Шутте организовал матч между нашей школьной командой и командой стэнфордских первокурсников на их поле в Пало-Альто. И, будь я проклят, мы почти разгромили их! На первой девятке я сделал всего 36 ударов, хотя впервые играл на этом поле. Вторую сыграл не так блестяще, завершив раунд со счетом 77 или 78. Однако Бад Фингер, тренер из Стэнфорда, решил, что у меня есть потенциал. Вскоре после этого мне прислали письмо о том, что я принят в университет.

Стэнфорд на многое открыл мне глаза. Вокруг было множество умных молодых людей со всей страны. Мне пришлось конкурировать с выпускниками лучших частных школ США и при этом отчаянно бороться с дислексией и теми трудностями, которые она порождала.

Первую четверть в Стэнфорде я чуть не завалил. Я дорвался до свободы. Меня взяли в гольф-команду. У меня был свой Плимут 1948 года. У меня имелось даже фальшивое удостоверение[7]: я часто пользовался им, наведываясь в заведение под названием Rossatti’s в Портола Вэлли. Я по полной наслаждался вольной студенческой жизнью. И мне казалось, что я запросто справлюсь с заданиями: поучу то, что нужно, накануне вечером, а потом пущу всем пыль в глаза, как это бывало в старших классах. В итоге меня чуть не выгнали. В Стэнфорде действует система накопления баллов, влияющих на рейтинг успеваемости. Всего один балл отделял меня от отчисления из университета. Если бы это произошло, я бы вернулся домой, а потом, потеряв год, мог попробовать восстановиться. Отчисление не было пустой угрозой – подобное происходило с некоторыми моими друзьями.