Рваные души

Макарыча они застали на прежнем месте, там, где окоп шел по небольшому пригорочку. Он стоял пригнувшись и при помощи бинокля рассматривал что-то в немецких позициях, делая пометки на листке школьной тетради. Увидев Владимира, он попытался было выпрямиться, но Владимир быстро махнул ему рукой, предупреждая это желание.

– Здравие желаю, ваше благородие, – басом прошептал подпоручик Владимиру, одновременно рассматривая Александра, словно пытаясь угадать, что за человек стоит сейчас перед ним. Как всякий большой и уверенный в себе человек, Макарыч излучал то добро, которого так не хватает мелким и завистливым людям. Макарыч не любил, когда его называли по имени-отчеству. В этом он видел некий формализм. Все, кто его знал, звали его просто Макарычем.

– Здравствуй, Макарыч, – ответил Владимир, – какие вести с той стороны?

– Мои бездельники, – так Макарыч ласково называл своих разведчиков, – засекли две новые пулеметные точки. Одна левее поваленной сосны, а вторая метров двадцать левее валуна.

Владимир хорошо знал эти ориентиры, так что представить, где находятся эти новые источники смерти, ему не представило труда.

– Старые точки восстановили?

– Не все. Хорошенько мы их повзрывали прошлый раз, – ответил Макарыч с нескрываемым удовольствием, – те, что восстановили, жиденькие совсем. Похоже, с лесом у них проблема. Еле-еле землей прикрыли, как карточные домики. Дунешь – развалятся.

«Вот только было бы чем дунуть», – подумал про себя Владимир, а вслух сказал:

– Ну давай на карте отметим. – Они присели на дно окопа и принялись наносить на карту новое расположение огневых точек немцев.

Александр вытащил свой бинокль с немецкой цейсовской оптикой, подаренный ему отцом по случаю окончания училища, и принялся рассматривать немецкие окопы и поле перед ними. Он уже и раньше видел кровавые поля битв, проезжая мимо них в штабном обозе, но здесь он вдруг заметил то, что прежде казалось нереально далеким, давно свершившимся. Он увидел остановившееся время. Как будто оно замерло над этим чернеющим впереди полем, сотни раз перепаханным вдоль и поперек не плугом крестьянина, а снарядами и минами, своими и чужими. Конечно, часы тикали, стрелки медленно и неторопливо совершали свой очередной круг, но само время здесь умерло, превратившись в тягучую кашу. Наверное, так и выглядит царство самого Аида, казалось, земля сейчас разверзнется и сам хозяин подземного царства выйдет проверить свои владения. Сам пейзаж мало напоминал земной, скорее всего так, по мнению астрономов, выглядела поверхность Луны или Марса. Замысловатость и нереальность всего увиденного дополняли непонятные серые в предрассветной темноте мешки, разбросанные по всему полю. Их было очень много, они лежали где поодиночке, а где и кучами, словно здесь снарядами уничтожили целый корпусной обоз, везущий продовольствие. «Странно, – подумал Александр, – откуда здесь столько мешков, а Владимир еще жалуется на перебои с продуктами, лентяй». И только он хотел задать этот вопрос Владимиру, как молнией в голове промелькнул ответ, от которого сразу бросило в жар и холодный липкий пот ожег спину. «Боже мой, это же трупы людей! – от этой мысли перехватило дыхание. – Так вот откуда этот приторный сладковатый запах, а он, дурак, принял его за запах талого снега, за запах близкого болота, за запах самой распутицы, наконец». Лоб покрылся испариной, ноги мгновенно стали ватными и совсем перестали слушаться. Он стоял и, потрясенный, смотрел на эту прогалину смерти. Скоро рассвет, и видение смерти приобретет новые мрачные краски, незаметные пока в прощальном дыхании ночи, сумерки пока приукрашивают ее, сглаживая своей серостью. Наступит новый день, и после очередного боя пейзаж изменится, словно Луна повернется другим боком. На этом истерзанном клочке земли вырастут новые фантастические кратеры, очередной слой недавно убитых солдат покроет благодарную почву. Тех солдат, которые еще спят в землянках, видят сны и не знают своей участи, которая уже приготовлена им свыше. И пойдут к вечеру гулять по стране новые письма, вестники бескрайнего горя, разрушенных надежд, несбывшихся желаний. И только от одного вида этого клочка казенной бумаги дети становятся сиротами, жены вдовами, матери седеют на глазах, а отцы стареют на десятки лет. Точно такие же письма, только на другом языке, полетят в другую сторону, и точно такую же реакцию они вызовут в чужой для нас стране. И за всем этим с небесной высоты наблюдает сам Бог, уже не зная, как можно образумить своих детей, потерявших человеческое обличье ради бесконечных братоубийственных войн. Что еще нужно сделать, что такое наслать на весь род людской, чтобы наконец-то человечество стало еще больше стремиться к благоразумию, добру и взаимной любви. Ведь именно это он хотел вложить в людей, создавая их.

Внезапно Александр почувствовал, что кто-то трясет его за рукав. Еще ничего не понимающими стеклянными глазами он взглянул на Владимира. Тот, пригнувшись, стоял рядом:

– Что стоишь, как чурка на дровяном складе, ну-ка пригнись, получишь сейчас пулю в лоб, я ж тебе ее хлебным мякишем не залеплю, а меня потом в полк затаскают из-за тебя. А оно мне надо? Кому говорил, снайпер здесь ползает.

– Уже не ползает, ваше благородие, – добродушно сказал Макарыч, мягко улыбаясь себе в усы.

– Да ладно?! – На лице Владимира было столько удивления, что Макарыч не сдержался и рассмеялся.

– Так что же ты молчишь, чертяка ты этакий? – лицо Владимира расплылось в улыбке. – Я тут как беременная черепаха ползаю, голову выше бруствера поднять боюсь, а ты молчишь? Сам подстрелил? Давай рассказывай скорее!

«Вот что за человек, – подумал Владимир, – такое дело совершил, почитай сколько людей от смерти спас, а говорить про это стесняется, другой бы уже на весь фронт про это растрепал».

– Да не я это, ваше благородие, – лицо Макарыча выражало спокойную радость человека, умевшего искренне радоваться чужим успехам, – бездельник мой, Овечкин, из наших, из сибиряков. – В его голосе прозвучала гордость, что, мол, вот мы какие, сибиряки, все можем. – Я своих надысь отправил поближе к германским окопам понаблюдать, что там делается, чем германцы живут и где и что укрепляют после нашего последнего раза. Овечкин у меня как раз левее валуна в воронке и лежал, смотрел, как они новую точку для пулемета оборудуют. Но то ли задремал, то ли засмотрелся, но сигнал к отходу пропустил. Уже светать стало, а его все нет и нет. Я уж заволновался грешным делом, всякое же могло случиться, хотя вроде с той стороны пока тихо было, без выстрелов. Лежит он, значится, в воронке, думает, как бы домой воротиться, чтобы не заметили. Если до рассвета не успеет, то придется весь день мертвым прикидываться. Тут слышит, с нашей стороны ползет кто-то. Овечкин мертвым прикинулся и под трупом спрятался на всякий случай, мало ли кто там ползает, а сам одним глазом посматривает. Тут в воронку снайпер немецкий и заваливается. Он с охоты-то возвращался, вот и залез в эту воронку, чтобы световую ракету переждать. Тоже ведь боится, вдруг свои не разберутся и с испугу застрелят. Лежит он, значит, ждет, пока ракета погаснет, чтобы дальше ползти. Ну Овечкин, недолго думая, на него сзади и навалился, он-то у нас, слава богу, почти семь пудов весит. Навалился так, что немчик и шевельнуться не может. Одной рукой рот ему зажал, а второй ножом по горлу. Потом винтовку его забрал, – Макарыч небрежно кивнул в сторону снайперской винтовки, стоящей у другой стороны окопа, – и потихоньку домой пополз. Всего минут двадцать до вашего прихода и появился, бездельник. Я сперва хотел в ухо дать, чтобы не спал больше на задании, а как он винтовочку-то эту мне показал, так и расцеловал. Вот молодец! Отомстили, значит, за командира. – В глазах у Макарыча мелькнула тоска. Уж очень он был сильно привязан к Орлову. «Интересно, – подумал Владимир, – смогу ли я когда-нибудь добиться от Макарыча такого же уважения?» Он не ревновал Макарыча к покойному командиру батальона, не завидовал. Он и сам бесконечно обожал Орлова и считал его своим учителем. За довольно короткую жизнь у Владимира было много педагогов, а вот учителей можно было по пальцам пересчитать. Учителей, которые заложили в его голову такие знания, навыки и умения, какие не могли вбить и сотни педагогов.

– Ваше благородие, – продолжил Макарыч, – винтовочку-то возьмите на память, – он протянул Владимиру снайперскую винтовку с оптическим прицелом. На прикладе ножом были вырезаны рисочки. «Это по количеству убитых», – догадался Владимир. Рисок было довольно много, чувствовалось, что снайпер был матерый. И так по-глупому попал впросак.

– За винтовку, Макарыч, конечно, большое спасибо. Только Орлова она нам все равно не вернет. Оставь ее себе, в разведке она вам больше пригодится. А Овечкину буду просить у командира полка Георгия. И пусть ко мне зайдет вечером, как выспится. Если, конечно, меня сегодня не убьют.

Владимир произнес это таким будничным голосом, что Александра передернуло. Как так можно говорить, ведь это же не игрушка, которую можно зашвырнуть в угол, если она надоела, и вытащить, когда вновь захочется поиграть? Это же человеческая жизнь, которой нет цены, которая всего один раз дается нам Богом. И если она обрывается, то ее уже не вернешь, ее нельзя положить на полку и снять с нее. Человек просто пропадает, исчезает во Вселенной, навсегда становится прахом, и хорошо, если после него остались дети или хотя бы фотокарточка, либо человек оставил пусть небольшой, но все-таки след на припорошенной прахом земле. Может быть, кто-то еще и вспомнит пропавшую душу. А если ничего, то и нет памяти человеческой. Так и пропадет еще одна живая душа, словно легким ветерком пробежала по покрытому людьми полю жизни, и нет ее.

– Дурак, дай по твоей деревянной башке постучу, – с гневом сказал Александр, стараясь отогнать от себя мысли о предстоящей смерти, которая и так сытно наелась за эти мартовские дни.

– Да право вы, ваше благородие, такую ерунду говорите, креста на вас нет, – обратился Макарыч к Владимиру, широко перекрестился при этом и сплюнул через левое плечо, – да разве можно мысли в себе такие таить? Нельзя такое даже думать. Смерть-то она только и ищет того, кто ее зовет. Вы только ее позвали, а она тут как тут. И сидит рядом с вами, думает, как поскорее вам подсобить, оказать помощь вашим мыслям. Эх, ваше благородие, нельзя такое в голове держать, – покачал головой Макарыч.

– Да шучу я, шучу, шутки у меня такие. Ты уж, Макарыч, не обижайся, я еще в Германии на Одере хочу искупаться да рыбку с тобой вместе половить. – Владимир знал, на что брать подпоручика, большого любителя порыбачить. И когда они еще квартировались в Иркутске, как только выдавалась свободная минутка, Макарыч тут же бежал на Ангару или более спокойный Иркут, чтобы предаться своему любимому увлечению.

– Да какая у них там в неметчине рыбалка? – Макарыч словно уже забыл про злую шутку Владимира. – Вот у нас – другое дело. Таймень, бывало, такой возьмет, что и впятером вытащить не можем, все нервы измотает, пока подлюку к берегу подведешь. Вот это рыбища – настоящий богатырь. А хариус? Ну вот откуда у них там хариус? – Макарыча задели за любимую струну, и его уже было не остановить. Про рыбалку он мог рассказывать часами, показывать руками, какую рыбу он ловил и как ругала его за это жена, Марфа Игнатьевна, что, мол, совсем рыбой нас завалил, соли на тебя, паразит, не напасешься.

– Макарыч, я пойду, в следующий раз расскажешь мне, как хариуса ловить, хорошо? – остановил Владимир начавшего бесконечный монолог Макарыча. – А то мне еще к артиллеристам нужно успеть, пока совсем не рассвело. Кстати, я тебе корректировщика пришлю, от тебя ему все хорошо видно будет. Сейчас распоряжусь, чтобы телефонную линию сюда протянули.

Макарыч замолчал и кивнул головой. Владимир схватил ничего не понимающего Александра за рукав и потащил по окопу в сторону своего блиндажа.

– Макарыч – потрясающий человек, но стоит сказать про рыбалку, все: пиши пропало. Часами может рассказывать. Очень уж ее любит. Видел бы ты его жену! – Владимир сразу живо представил себе Марфу Игнатьевну, маленькую худенькую женщину, которая была в два раза меньше Макарыча, но при этом имела над ним необъяснимую власть. – Она его в ежовых рукавицах дома держит, вот он и норовит при любом удобном случае сбежать от нее на рыбалку.

Макарыч очень любил свою жену, и хотя Бог так и не дал им детишек, никогда не ставил это Марфе в упрек. И со стороны было смешно наблюдать, как этот гигантский человек-мамонт вдруг становился ласковой виляющей хвостом собачкой, стоило только Марфе сказать хоть слово. Отсутствие детей сделало ее раздражительной, сварливой, нередко она подолгу бранила Макарыча за какой-нибудь мелкий проступок. Вот и стремился Макарыч пореже попадаться Марфе на глаза. Но никто не знал, что, когда Макарыч спал, Марфа могла часами сидеть у его кровати, гладя его по голове. В Макарыче она выражала все свое нерастраченное материнство, всю свою любовь, хотя и прятала ее за маской сварливой жены. Когда эшелон уезжал на войну, она молча стояла на перроне, прижав руки к сухонькой груди, и слезы ручьем текли из ее больших глаз. Она не рыдала громко, как это делали многие провожающие, ей было стыдно, что люди видят ее слезы, думалось, что муж будет ее стесняться – ведь он никогда не видел ее плачущей. Она стояла молча с непокрытой головой и смотрела на отходящий паровоз. Когда эшелон скрылся за поворотом, Марфа обессиленно встала на колени прямо на перроне и долго так стояла, пока дым окончательно не рассеялся где-то далеко над тайгой. Ей казалось, что жизнь на этом закончилась и она больше никогда не увидит своего любимого мужа. Это потрясло ее настолько, что на следующий день она свалилась с сильными желудочными болями и, если бы не соседки-солдатки, которые почти месяц выхаживали Марфу, скорее всего умерла от разлуки, как умирают белые лебеди, потерявшие свою пару.

Владимир, вернувшись с Александром к себе в блиндаж, сразу же отправил Семеныча к связистам, чтобы те как можно скорее протянули новую линию к пригорочку, где располагался Макарыч со своей группой. Прежний корректировщик находился недалеко от землянки командира батальона, для него на сосне был сколочен небольшой деревянный помост, с которого хорошо просматривались все окрестности. Однако два дня назад немецкий тяжелый снаряд упал рядом с сосной, и сейчас она лежала с вывороченными корнями, будто застал ее здесь сильный бурелом. Покалеченный осколками ствол смотрел туда, в сторону тыла, где было тише и спокойнее, где не было этого грохота, сотрясающего землю, где у деревьев был шанс расти дальше ввысь, превращаясь в зеленых гигантов. А корень смотрел в ту сторону, откуда прилетел этот здоровенный кусок смерти, словно хотел даже после взрыва защитить ствол дерева от новых ран. В яме под корнями Семеныч успел соорудить щель, куда можно будет прятаться от артиллерийских налетов, если блиндаж, доставшийся Владимиру по наследству от Орлова, вдруг будет поврежден, и даже перенес туда кой-какие запасы. При всем этом очень повезло корректировщику, который не успел спуститься с площадки, иначе бы его просто разметало взрывом по ближайшим кустам. Он только прижался к стволу и так и завалился вместе с ним, получив при падении немного царапин.

– Вот что, Саша, – обратился Владимир к Александру, бесцеремонно усевшемуся на его топчане, – ты, пожалуй, передохни немного перед тяжелым днем, а я к артиллеристам сбегаю, договорюсь о поддержке. Появится Семеныч, распорядись, чтобы поднял Грищука – это мой адъютант. Тот пусть соберет командиров рот, командира пулеметной команды и Макарыча к 9.00. Я скоро подойду. Справишься? – и, не слушая ответа Александра, быстро вышел из блиндажа.

Артиллеристы располагались недалеко, за холмом, который батальон захватил неделю назад практически без боя. Очумевшие после очередной штыковой атаки немцы драпанули так, что их командиры сумели остановить всю эту оголтелую братию только на высотке, где сейчас шли ожесточенные бои. Артиллеристам в этот раз очень везло: прибыв на новую позицию, они нашли здесь хорошо обустроенные блиндажи с установленными в них еще теплыми печурками, и, быстро устроив огневые позиции для гаубиц, они принялись уничтожать те многочисленные запасы коньяка и шнапса, которые убегающие немцы не успели забрать с собой.

Владимир уверенным шагом прошел к блиндажу, где располагался командир батареи капитан Шварц. На входе дорогу ему перегородил денщик капитана, невысокого роста, с маленькими свинячьими глазами на свежевыбритом круглом лице. Умоляющим голосом он сказал, что капитан только уснул и велел никому его не беспокоить, даже если пожалует сам государь император.

– Я не государь император, – ответил Владимир, – я гораздо хуже! Ну-ка немедленно разбуди своего страдальца, пока я ему в кровать холодной воды не плеснул. Давай, шевелись скорее, а то мне некогда ждать, пока ты тут задницу греешь. Скажи, что я пришел.

Он прекрасно знал, что Шварц опять всю ночь пил трофейный шнапс с очередной медсестрой из санитарной части и сейчас решил отоспаться, так как здоровье, похоже, уже не позволяло гудеть сутками. Капитан Шварц славился своими загульными пьянками, и если бы не высокая лапа в виде папеньки, то давным-давно был бы выгнан из армии. Хотя многие признавали, что Шварц был поистине знатоком своего дела. Причем независимо от состояния мозг у него работал, как швейная машинка: четко, без перебоев. Когда во время боев в Августовских лесах над дивизией висела угроза окружения, Шварц, расстреляв все снаряды, вывел свою батарею, сохранив все до единого орудия и не потеряв ни одного солдата в стычках с германцами. За это сам начальник дивизии генерал-лейтенант Василий Николаевич Братанов прилюдно расцеловал его и наградил Георгием первой степени.

Денщик нерешительно помялся: с одной стороны, пьяный капитан был неуправляемым, когда ему не давали выспаться, и мог вмазать по лицу, с другой стороны, маячила перспектива получить еще больше, если Владимир сдержит свое слово и окатит Шварца из ведра с водой, которое всегда стояло справа от входа на скамейке. Наконец, решившись, он вошел в блиндаж и через минуту пулей выскочил из него, держась за правое ухо.

– Входите, ваше благородие, – негромким мученическим голосом сказал он, потирая ладонью горящее место.

Владимир откинул полог плащ-палатки, висевшей на входе, и шагнул в блиндаж. В нос сразу ударил такой сильный запах перегара, что, казалось, поднеси спичку – и блиндаж взлетит на воздух. На топчане в одних голубых подштанниках под светом закопченной керосиновой лампы, свесив босые ноги, восседал капитан Андрей Михайлович Шварц. Опухшее от алкоголя и недосыпа лицо осоловевшим взглядом смотрело на вошедшего Владимира, словно пытаясь понять, кто этот наглец, который посмел оторвать его от сна. Рядом, завернувшись в одеяло, блестела испуганными глазами молоденькая девушка.

– Водички дать или рассольчику капустного для тебя поискать, юный алкоголик? – обращаясь к капитану и усаживаясь за стол, заваленный всякой снедью и пустыми бутылками, сказал Владимир. Затем повернулся к девушке: – А вы, уважаемая барышня, соизвольте немедленно покинуть помещение, пока два взрослых дяденьки между собой разговаривать будут. Разговор не для ваших чудесных ушек.

Было видно, как девушка густо покраснела и в ее не забитой умными мыслями головке срочно выискивается вариант незаметного исчезновения из блиндажа.

– Отвернитесь, я оденусь, – обратилась она к Владимиру.

– Зачем? – искренне удивился Владимир. – Вы же не стеснялись сюда прийти и остаться на ночь? Не думаю, что вы невеста Андрея Михайловича, или я ошибаюсь? Денщика вы тоже не стеснялись, так почему же вы должны меня стесняться? Да и, собственно говоря, чем вы меня хотите удивить? Я вроде не озабоченный юноша, чтобы впасть в непристойные фантазии от созерцания вашего прелестного тела. Брысь отсюда поскорее! – сказал он, повысив голос.

Девушка вскочила и начала быстро одеваться, позабыв про недавние смущение и стыд. Владимир мельком бросил взгляд на ее упругую грудь, приятную фигуру и повернулся к Шварцу:

– Ну что, милый мой, тебя в ведро окунуть или сам окунешься, сейчас ты мне нужен живым и желательно бодрым.

– А, Володенька, – скрипучим голосом, как несмазанная дрезина, проговорил Шварц, – не спится тебе. А что, собственно говоря, случилось?

– Ты не поверишь, Андрюша, я думаю, это тебя сильно удивит и, может быть, даже расстроит, но, оказывается, уже два года идет война. И если тебе совсем интересно, то воюем с Германией – это страна такая.

– Тебе бы только издеваться над бедным магистром от артиллерии, волшебником пороховых зарядов и кудесником стволов, дай лучше воды, изверг, а то, по-моему, я пил только в прошлой жизни. – Шварц стал потихоньку приходить в себя.

– Барышня, поднесите возлюбленному чашу с бесцветной жидкостью из вон того прекрасного оцинкованного ведерка, – сказал Владимир девушке, указывая на ведро с водой, – только не перепутайте с горючей жидкостью, которую вы вчера вкушали.

Девушка уже успела одеться, теперь она стояла перед Владимиром и бросала на него гневные взгляды.

– Да, милая, и не смотрите на меня так зло, а то вдруг от вашего прекрасного взгляда у меня случится понос? Будьте же добросердечной, поднесите воды капитану. Видите, он умирает. – Владимир терпеть не мог эти классические женские замашки, когда женщина, осознавая свою неправоту, стремилась слезами или гневом сделать виноватым другого человека.

Девушка подошла к ведру, взяла кружку, стоящую рядом, зачерпнула воду и, боясь расплескать, подошла к Шварцу. Тот одной рукой схватил ее за руку, другой вырвал кружку и начал жадно пить, проливая воду себе на лицо. Выпив все одним залпом, он тыльной стороной ладони вытер губы и, поцеловав девушке руку, отпустил ее. Она испуганно сделала шаг назад и повернулась, чтобы уйти из землянки.

– Барышня, ну поскорее же, видите, капитан вас не держит, – с неприкрытым раздражением сказал Владимир. Время шло, и каждая минута торопила его. – Кстати, не забудьте там у себя провериться на триппер, от этого старого алкоголика всего можно ожидать.

– Девушка вспыхнула и бегом бросилась в дверь.

– Ну вот, – обиженно сказал Шварц, – выпроводил любовь всей моей жизни, а я хотел было сделать ей предложение. Черт, а как же ее все-таки звали? Опять забыл спросить. Впрочем, как всегда. – Шварц встал, подошел к ведру и стал жадно пить воду прямо из него. Затем поднял ведро и вылил оставшуюся воду себе на голову. – Уфф, – запрыгал он в мокрых подштанниках, смешно, как аист на болоте, поднимая свои босые ноги. Затем взял полотенце, висевшее рядом, и стал энергичными движениями вытирать голову и торс, периодически покрякивая от удовольствия. Потом присел за стол напротив Владимира: – Володенька, вот умеешь ты прийти в самый неподходящий момент. А раз уж пришел, то рассказывай, чего тебе надо? Думаю, не чокнуться со мной принесли тебя ко мне ноги.

– Андрей, сегодня у нас опять атака на эту высотку, – деловым голосом начал Владимир, – нужна твоя поддержка. Я знаю, что сейчас ты начнешь плакаться по поводу отсутствия снарядов, но попробую с тобой не согласиться на этот счет, – сказал он, предугадывая желание Шварца сказать именно это. – Подходя к тебе, я видел мокрую от усталости лошадь с волокушками. Не шнапс же тебе на ней привезли? Поскреби по сусекам, может, и отыщется десяток-другой-полсотни хороших снарядов для помощи старому другу.

– Тьфу на вас, Володенька. – Шварц потихоньку приходил в себя, начинался легкий озноб, свойственный человеку, который начинал ощущать в себе что-то другое, кроме алкоголя. – И все-то ты увидишь, глазастый. Сам видишь, по такой грязище к нам по-другому не попасть. А днем работать немцы не дают. Повесят свой аэростат и лупят потом по дорогам. У меня уже не дорога, а конское кладбище, на каждой ветке по кишке висит. Даже и непонятно, где лошадиная, а где человеческая. Вот и приходится, как татям залетным, по ночам работать. Но много не получается запасти, днем тоже нужно немцам показывать, что мы еще никуда не сбежали. Вот сусеки никак забить и не получается. Так что, дружище, и рад бы, но многого от меня не дождешься, даже если вагон французского коньяку мне выкатишь и еще две бутылки, чтобы денщика своего зря потом не гонять. Кузьма, – Шварца основательно трясло от холода, – где тебя черти носят? Быстро дай мне сухое белье!

На пороге тот час же возник денщик:

– Сейчас, ваше благородие, – и спешно принялся рыться в стоящем около топчана небольшом сундуке. – Вот, пожалуйте-с переодеться, – через минуту произнес он, протягивая Шварцу чистые сухие кальсоны и рубаху.

– Что так медленно копошишься? – недовольно произнес Шварц, снимая свои мокрые кальсоны и натягивая сухие. – Будешь так медлить, отдам господину капитану в окопы, там тебя быстро уму-разуму научат. Пошел прочь!

Денщика как ветром сдуло.

– В 10.00 у меня атака. Артподготовка назначена на 9.40. Так? – Владимир сгреб рукой оставшуюся от ночного кутежа снедь и бутылки на край стола, вытащил, разложил карту и немного наклонился над столом, словно собираясь сказать что-то очень важное. – Я своих в атаку подниму в 9.50. Пойдем перед твоим огневым валом. Иначе не успеем, мне до того, как немцы очухаются, нужно не менее чем триста метров пройти, иначе кучу народа положу. Немцы успели старые пулеметные точки восстановить и дополнительно соорудить две новые. Вот здесь и вот здесь, – он ткнул пальцем в отметки, сделанные недавно по данным Макарыча. Владимир знал, что, несмотря на пьяное состояние, Шварц запомнил новые отметки и обязательно нанесет их себе на карту. В этом ему было не отказать. В любом состоянии он умел запоминать и здраво анализировать все, что касалось его работы. – Затем давай все что есть по второй линии и по дороге за ней. Мы пока с первыми разберемся, потом сразу во вторую траншею полезем. Как вторую захватим, тут и будет нам счастье великое. Если особо много солдат не положу, то, думаю, с контратакой у немцев дело не выгорит, продержимся. А там зароемся поглубже, пулеметная команда точки себе оборудует – и все, не взять им нас. Будем готовиться двигать дальше помаленьку. Потому что дальше вроде укреплений нет. Дай мне только своего корректировщика толкового.