bannerbanner
Живые и взрослые. По ту сторону
Живые и взрослые. По ту сторону

Полная версия

Живые и взрослые. По ту сторону

Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля
На страницу:
2 из 4

В этом году Марина ушла в другую школу, и Оля вновь стала старостой. Вот и ходит теперь довольная, расправив плечи и задрав нос. За лето вымахала – смотреть противно. Форменное темное платье едва достает до колен, белоснежный фартук с голубоватыми кружевами топорщится на груди. Вылитая студентка-второкурсница, с ненавистью думает Ника. На улице никто и не подумает, что школьница. Парни, небось, пристают, хотят познакомиться.

Ну и пусть. Мне-то какое дело?

Вовсе не было бы дела, если бы на школьной дискотеке Гоша не протанцевал с Олей три медленных танца. Ему, наверно, тоже нравится – короткая юбка, яркая помада, духи на весь зал воняют, фу!

Ника тогда так разозлилась, что в понедельник демонстративно не обращала на Гошу внимания. К вечеру остыла, конечно, но во вторник Гоша вообще не пришел, к телефону не подходил, да и сам Нике не звонил.

Ну, раз он не звонит – Ника тоже гордая. Может, он с Олей Ступиной по телефону треплется? Ну и пожалуйста! Пусть ему Ступина рассказывает, как сегодня Рыба назвала его злостным прогульщиком и пригрозила, что отправит в техникум.

Гоша – злостный прогульщик? Нет, наверняка у него какие-то важные дела.

Впрочем, Нике-то что? У него дела – пусть сам и разбирается. Она звонить не будет, даже чтобы про Рыбу рассказать.

Или все-таки позвонить?

Ника смотрит в окно. Белый снег опускается на город, зима пришла, еще одна зима без мамы и папы.

Возможно – последняя зима с тетей Светой. Этой осенью Ника трижды вызывала ей скорую, уговаривала лечь в больницу, но Светлана Васильевна твердила, что если уходить – то уходить дома.

– Эксплуатации и унижению живых служила вся система мертвых ритуалов, – продолжает Ступина, – в том числе обряды жертвоприношения, призванные запугать живых и сделать их покорными.

Ника тихонько вздыхает. История с каждым годом все скучнее. Два года назад проходили войну и Проведение Границ, а теперь добрались до древних времен, о которых толком ничего не известно – одни догадки. Вот и талдычат на каждом уроке: до Проведения Границ все принадлежало мертвым, живым жилось так трудно, что хоть плачь.

Можно подумать, сейчас легко.

Оля возвращается на место. Историк Михаил Владимирович привычно выводит в журнале пятерку и, оглядев класс, спрашивает:

– Кто-нибудь хочет дополнить?

Что тут дополнишь? Ступина, как обычно, слово в слово пересказала главу из учебника – но тут в заднем ряду взлетает рука.

– Что, Потоцкий, какие-то вопросы?

Поднимается худой черноволосый мальчик. Ника его почти не знает: Кирилл – новенький, в классе всего три недели, с начала четверти.

– Михаил Владимирович, у меня дополнения к ответу Ступиной.

Кажется, весь класс поворачивается к Кириллу. Дополнения к ответу Ступиной? Невиданное дело!

– Да, пожалуйста. – Похоже, историк тоже немного удивлен.

– Можно к доске, Михаил Владимирович?

– Да, Потоцкий, конечно.

Мальчик проходит совсем рядом с Никой. Она замечает – на нем мертвые кроссовки и черные джинсы, наверняка тоже мертвые.

– Оля правильно сказала, что жертвоприношения делали живых покорными, – начинает Кирилл, – однако этим не ограничивалась их функция. Говорили, что жертвоприношение нужно, чтобы подготовить живых к неизбежному переходу. Хотя в древние времена еще не существовало Границы, будущий переход все равно пугал людей.

Как много все-таки зависит от того, какое слово подберешь, думает Ника. Мы говорим о тех, кто стали мертвыми, что они ушли. А «переход» – это про тех, кто добровольно пересекает Границу: мертвые – чтобы напасть на живых, или живые во время войны, защищая границы звезды. А сегодня – ученые шаманы и орфеи, работающие в Министерстве по Делам Заграничья.

– Каждый человек знал – и знает сегодня, – продолжал Кирилл, – что рано или поздно ему нужно будет совершить этот переход. Разве это не самое важное и сложное путешествие? Как же лучше подготовиться к нему?

Выходит, и о моих родителях можно сказать, что они не ушли, а перешли, думает Ника. Хотя – какая разница? Впрочем, нет: уходят от кого-то, уходят навсегда, а переходят… переходят с одной стороны улицы на другую, из класса в класс, из школы – в школу.

Ведь Кирилл только что перешел в нашу школу. Может, поэтому он смог подобрать такое слово?

Ника вспоминает, как ей было трудно, когда она была новенькой. Особенно первый месяц, пока не подружилась с Левой, а потом с Мариной и Гошей. Кириллу, наверное, тоже одиноко – и Ника думает, что надо обязательно подойти к нему после урока.

– В жизни человека есть много других переходов, – говорит Кирилл. – Мальчик становится юношей, девушка становится матерью. Пройдя через переходный возраст, мы становимся взрослыми. Каждый переход – маленькая модель Главного Перехода, о котором я говорю и который нас всех пугает. Этот страх так велик, что мы стараемся не думать о нем, и цель жертвоприношений – не дать живым забыть, что они станут мертвыми. Каждый небольшой переход – например, из неженатого состояния в женатое – сопровождался жертвой, сознательно вызванным Главным Переходом. Воины отправлялись на войну – и приносили в жертву прекрасную девушку, чтобы помнить о том Главном Переходе, который их ждет. И, конечно, эта жертва была добровольной.

Жаль, что Гоши нет, думает Ника. Вот бы кому понравилось! Все сразу становится на свои места: ну да, жертва сопровождала любое важное событие в жизни древних не только потому, что напоминала им о Главном Переходе, как его называет Кирилл, но и давала силы, вдохновляла. Людям как будто говорили: смотрите, этот человек только что совершили такой сложный переход – неужели вы не справитесь с таким пустяком как далекое путешествие или рождение ребенка?

– И еще одно, – говорит Кирилл. – Жертвоприношения служили основой древней экономики. Существуют данные, что при любом жертвоприношении выделяется энергия, связанная с переходом. Можно сравнить это с химической реакцией – чем более крепкие связи рвутся, тем больше энергии выделяется. А какие связи крепче связей живых с их близкими, с самой жизнью? Поэтому можно предположить: жертвоприношения служили источником энергии, необходимой для развития мертвых технологий, которые потом заимствовали живые.

Что он говорит? ужасается Ника. Он что, забыл: официально считается – мертвые заимствуют наши технологии, а не наоборот. Что сейчас начнется – страшно подумать!

Но Михаил Владимирович молчит, а Кирилл, будто прочитав мысли Ники, продолжает:

– Разумеется, речь идет о временах до Проведения Границ. С тех пор все решительно изменилось – хотя вполне возможно, что некоторые трагические события последних шестидесяти лет тоже были масштабным жертвоприношением.

Тут историк приходит в себя.

– Что ты имеешь в виду, Потоцкий? – спрашивает он, и Нике кажется, что голос его чуть дрожит.

– Конечно, войну, Михаил Владимирович, – отвечает Кирилл. – Разве мы знаем что-нибудь более трагическое, чем война? Какие же еще события я могу иметь в виду?

В его голосе насмешка – или Нике только кажется?

Да, думает она, вечером позвоню Гоше. Черт с ними, с обидами – про такое надо рассказать!

Ну, и заодно – про угрозы Рыбы и прогулы.

4.

Первую попытку поступить в матшколу Лева позорно провалил прошлой зимой, когда, узнав, что в классе есть целых два места, решил перевестись в середине года. Машинописное объявление, висевшее на доске у входа, предупреждало, что экзамен проводится по расширенной программе седьмого-восьмого класса. Впрочем, там не было написано, что расширенная программа включает в себя не только алгебру и геометрию, еще и теорию множеств, Бойлеву алгебру и около трети университетского курса планиметрии.

Так и получилось, что насколько широка расширенная программа, Лева узнал, только увидев в условиях экзаменационных задач незнакомые обозначения и, стыдно сказать, слова. Лева покраснел так, как умеют краснеть только очень рыжие люди, за полчаса решил то, что мог, а внизу написал просьбу выдать полный список литературы за седьмой и восьмой класс, чтобы достойно подготовиться к будущему экзамену. Через неделю Лева забрал свою работу, где на первой странице красовалась позорная тройка с минусом, а на последней мелким почерком легендарного Овсянникова были записаны названия одиннадцати книг, которые Леве предстояло выучить наизусть в ближайшие месяцы.

Вторая попытка оказалась успешной – и вот уже Лева сидит на дополнительном семинаре Саши Бульчина, выпускника школы и студента четвертого курса матмеха. Бульчин рассказывает десятиклассникам о фракталах – если честно, вовсе не потому, что фракталы включены в очередную расширенную программу (они не включены), и даже не потому, что они могут пригодиться при усвоении других тем (может, пригодятся, может, нет, кто их знает, этих школьников?), а просто потому, что фракталы – это, черт возьми, самое интересное и волнующее, что было придумано в геометрии за последние сто лет.

– А как же геометрия Рамина? – вскакивает Сережа Вольфин, невысокий мальчик в круглых очках.

– Читайте источники, молодой человек, – парирует Бульчин. – Рамин придумал свою геометрию положительной кривизны сто двадцать пять лет назад.

Лева морщится: все никак не может привыкнуть, что не он – самый умный математик в классе. Вот и сейчас: кто его знает, что такое геометрия Рамина? Полминуты Лева раздумывает, не сказать ли: «А геометрия отрицательной кривизны – и того раньше!» – но решает не рисковать. Может, геометрия отрицательной кривизны вообще невозможна? Или, напротив, придумана две с лишним тысячи лет назад, и остроумная реплика только выдаст Левино невежество?

На последней странице тетради Лева пишет: «Геометрия Рамина, она же геометрия положительной кривизны – смотреть в библиотеке!» Хорошо бы книжку про эту геометрию выдавали на дом, думает Лева, я бы в метро читал. Все-таки полчаса в один конец – полным-полно времени.

Когда полтора года назад Лева сказал маме, что хочет поступать в математическую школу, но не в ту, которая рядом с домом, а в знаменитую Овсянниковскую, мама удивилась: зачем тебе так далеко ездить? В конце концов, соседская школа тоже вполне достойная, известные учителя, хорошая программа, 85% выпускников поступают…

– А в Школе поступают сто процентов! – воскликнул Лева. – Даже сто сорок шесть, если считать тех, кто учился, но не закончил.

– А кто Шурку будет в школу водить?

– Взрослая уже, – ответил Лева, – сама дойдет. Я в четвертый класс сам ходил!

Тем более, добавил он про себя, «пятнашки» после той давней взбучки стали тише воды, ниже травы – малышей не обижают, взрослых ребят не трогают. Вот что значит – спланированный организованный отпор!

– А с друзьями не жаль расставаться?

Лева тогда только пожал плечами: жаль, конечно, но математика – такое дело, надо спешить, пока молодой. После тридцати математик уже выдыхается. Кто раньше начнет – тот и победитель, всегда так было. А друзья – ну, мы же все равно рядом живем, куда они денутся?

Насчет победителя – это еще надо будет посмотреть, а насчет друзей Лева ошибся: живут-то они по-прежнему рядом, но времени нет совсем. Даже в выходные сиди над домашней работой – Лева никогда не думал, что домашка по математике может быть такой сложной.

Бульчин рисует на доске крестики, чем дальше, тем больше напоминающие снежинку. В классе слышен шорох ручек по клетчатым листам – девять мальчишек старательно копируют рисунок.

Вообще-то в классе учится тридцать пять человек (из них три девочки), но дополнительные семинары каждый выбирает сам: к Бульчину записалось тринадцать человек, но четверо сегодня больны противным осенним гриппом.

– Что такое фракталы? – спрашивает Саша Бульчин и сам отвечает: – Проще всего нарисовать какой-нибудь пример. Вот этот крест – если мы на каждой ножке нарисуем еще один крестик, поменьше, а потом на следующих ножках еще поменьше и так продолжим до бесконечности, то что мы получим? Мы получим фигуру, где любой фрагмент подобен целому. Вот эта ножка, а на ней множество крестов… или вот эта, еще в два раза меньше…

Клево, думает Лева. Значит, фрактал – это такая штука, где маленькая часть в точности повторяет целое. Еще одна бесконечность, и она открывается вот так, буквально на ровном месте, – как, скажем, два зеркала, которые отражаются друг в друге.

– Я привел только один пример, – говорит Бульчин, – но можно нарисовать еще вот такую картинку, – и он рисует на доске круг, к которому по бокам на тонких ножках присоединены кружки поменьше, а к ним – еще меньше, – или какую-нибудь другую. Но самое интересное: реальные природные объекты имеют фрактальную структуру. Если вы посмотрите на облака или горы, вы увидите такую же ажурность, как я пытался здесь изобразить.

Значит, каждый раз, когда я гляжу в небо, я вижу там фракталы! думает Лева. Эх, как же я не задумывался, какая у облаков хитрая геометрия?

– Я сказал «ажурность», – продолжает Бульчин, – но точнее было бы сказать «дробная размерность». Что я имею в виду?

И тут, на самом интересном месте, раздается стук в дверь.

– Войдите! – царственно говорит Бульчин.

Интересно, кто это является к середине семинара? думает Лева, но в проеме показывается голова незнакомого мальчика из восьмого класса:

– Лева Столповский здесь? – спрашивает он. – Тебя директор срочно ищет.

Лева запихивает тетрадь в сумку, на ходу бросает Вольфину:

– Сереж, я у тебя перепишу завтра, хорошо? – и вот уже идет по коридору следом за восьмиклассником.

Лева совсем не волнуется – за ним не числится никаких особых безобразий, а с отметками даже лучше, чем у половины класса. Если быть точным – чем у 55% класса! Ну, ничего, к концу года он обязательно войдет в тройку лучших, хотя бы по алгебре.

Мимо с гиканьем проносятся пятеро школьников из выпускного: кажется, они затеяли играть в чехарду. Хочется верить, что правила изменены в согласии с каким-нибудь хитрым математическим законом – было бы странно, если бы без пяти минут студенты играли в обычную чехарду. Можно, например, прописать замкнутую алгебру с пятью членами, составить матрицу взаимодействия и в зависимости от того, кто через кого прыгнул, определять, чей следующий ход.

В Школе любили подобные игры: на прошлой неделе Вольфин научил восьмиклассников играть в Теорию Большого Взрыва или, точнее, в Теорию Пульсирующей Вселенной. Игра состояла из нескольких циклично повторяющихся фаз: протовещество, Большой Взрыв, вселенная расширяется, а потом, разумеется, сжимается. Правила были просты: сначала все сбиваются в кучу как можно плотнее, потом тот, кто в середине, говорит «БАМ!», и все бросаются врассыпную, изображая фазу расширения. Соответственно, фаза сжатия начинается, едва кто-нибудь добегает до стены и кричит «ХЛОП!». Тогда все бегут назад, снова сбиваются в кучу и все начинается сначала.

Шагая по коридору, Лева пытается придумать игру во фракталы, но не успевает – кабинет директора ближе, чем хотелось бы.

Самого Овсянникова в кабинете нет, зато за директорским столом сидит незнакомый мужчина в джинсах, ковбойке и очках. Так изображают в фильмах молодых физиков – немного бесшабашных, но чертовски талантливых. Если бы Лева видел физиков только в кино, он бы сразу поверил этому человеку.

– Ну что же, Столповский, – говорит мужчина, – приятно лично познакомиться. Давай, присаживайся, не стесняйся…

Вряд ли мы будем обсуждать интересные научные вопросы, думает Лева.

На мгновение за очками он видит глаза собеседника – холодные, серые, безжизненные.

5.

В тот раз Гоша с Вадиком вышли из клуба вместе, вспоминая самые прикольные шутки и посмеиваясь, словно двое давних друзей. Как будто два года назад Марина не заманила в ловушку Вадика с дружками – в отместку за то, что они избили Леву, нарушив все правила честной драки. Как будто Гоша не сбил его тогда с ног умелым приемом об-гру прямо на глазах у проходившей мимо Аннабель – Гоша тогда был в нее немного влюблен, и ему еще долго было перед ней стыдно.

Теперь, конечно, Вадика так легко с ног не собьешь – он и тогда был крупнее Гоши, а за два года вымахал еще и вширь. Там, в туалете, оглядев старого противника, он довольно расхохотался и сказал:

– А, я тебя помню, ты из двадцать девятой. Вы нам еще у гаражей накостыляли в седьмом классе. Отлично тогда помахались.

Все эти годы Гоше казалось, что они вовсе не «отлично помахались», а обратили в бегство растерянного и деморализованного противника, но если Вадику так больше нравится, то и пусть.

– Ага, – сказал он, – тебя Вадик зовут, я помню. А меня – Гоша.

Они пожали друг другу руки, как Аранян и Рофор в финале «Четырех мушкетеров».

И вот Гоша сидит у Вадика дома, уже который раз пялится на приклеенные к стене глянцевые картинки. Интересно, откуда они? Вот эта девушка похожа на Марину, а вон та, в короткой юбке и с большой грудью – на Олю Ступину, их старосту. А вот эта, в купальнике, на песчаном пляже – на подружку героя из франкской комедии, той самой, на которую он пошел без Ники.

– Где достал? – спрашивает Гоша.

– Ну, чё-то стибрил, чё-то подарили, – отвечает Вадик, – а чё-то выменял… как еще?

– Где выменял? На «черном рынке»? – спрашивает Гоша.

Сам он никогда не был на «черном рынке» и еще год назад был уверен, что «черный рынок» – это такое место, где собираются сомнительные личности, всякие спекулянты и ещётники. Это потом Марина объяснила: «черный рынок» – совсем не рынок, скорее сеть знакомств, через которую можно купить то, чего не бывает в магазинах.

– Дурак ты, Гошка! – говорит Вадик. – Кто ж такое на «черный рынок» потащит? Там серьезный товар: шмотки, шузы, техника, музон… А это так… мелочевка! У меня старший брат, Димка, в этих делах крутится, вот и приносит. Скажем, хочет какое-нибудь министерство купить себе мертвых тачек – им из Заграничья присылают каталог, ну, чтобы тачки выбрали. А в каталоге не только машинки, но и телки. И, значит, министерство тачки себе заказало, а каталог – ну, секретарше достался или еще какой-нибудь шестерке. Тут мой братан подваливает, скажем, с франкскими колготками. Туда-сюда, одна цена, другая, ну, он вроде как скидывает, а секретарша ему этот каталог. Ну, а брат его – прямехонько сюда, мне в подарок. А я потом с другими пацанами меняюсь, ну, когда надоедает. Понял теперь?

Гоша кивает и растерянно бредет вслед за Вадиком на кухню. Несколько тараканов в испуге юркают под плинтус.

– Боятся, суки, – довольно говорит Вадик, – чуют хозяина! – и не то хохочет, не то хрюкает.

Сейчас он похож на какого-то некрупного зверя – скорее добродушного, чем опасного.

На кухне картинки поприличней – машин больше, чем людей, и все девушки одетые. Вадик смахивает крошки со стола и ногой подвигает табурет:

– Садись, давай.

Чай у Вадика крепкий, густой, в буквальном смысле слова черный. Кажется, сунь ложку – пропадет.

– А откуда у твоего брата мертвые колготки?

– Откуда-откуда, – хмыкает Вадик. – Вот, скажем, какой-нибудь мертвый приезжает и привозит с собой всякое на продажу – шмотье, жвачку, мафоны, джинсы, кто чё. К нему в гостинице подходит, например, официант или горничная, спрашивают на егонном мертвом языке: «Есть чё?» – ну, он им и продает.

– А они уже – твоему брату?

– Хе! Если бы! У них есть, кому продавать. Димка мелочевку всякую пасет. Ну, скажем, тот же иностранец не сторговался с официантом и ушел недовольный. А на улице подваливает студент какой или я уж не знаю кто. Опять же – «есть чё?» – спрашивает. Их так и называют, «ещётники»

– Я думал, это от слова «ещё», – говорит Гоша.

– Не, это от «есть чё?», я точно знаю, мне брат говорил. – Вадик отхлебывает горячий чай и недовольно морщится. – Ну, короче, Димка к этому ещётнику подходит и у него товар, ну, скажем так, покупает. По хорошей цене.

Гоша представляет себе эту покупку по хорошей цене, и ему становится жалко неведомого ещётника: сначала унижайся, упрашивай мертвого продать чего-нибудь, а потом придет такой Димка и все отберет за копейки.

В журнале «Аллигатор» Гоша видел карикатуры, где скользкие изгибающиеся существа, почти не похожие на людей, изображали ещётников. На одной картинке остались только вещи – мертвые джинсы, остроносые туфли, оранжевые носки, клетчатый пиджак, перчатки и перекинутые через руку галстуки. Вместо головы у ещётника была вешалка, изогнутая вопросительным крюком.

И вот приходит такой Димка, берет за этот крюк и трясет…

– Я когда на мертвые вещи смотрю, знаешь чё думаю? – говорит Вадик. – Мы вот в мае отмечаем Проведение Границ, так? А зачем оно было – не знаем. Кому, типа, понадобилось?

– Ну как, – опешил Гоша, – тебе же в школе наверняка говорили. До этого мертвые командовали живыми, а теперь их разделили, и все могут жить отдельно. У живых своя жизнь, свободная.

А ведь я могу сказать что-то вроде: «Моя мама когда-то считала, что до Проведения Границ было лучше» – или даже: «Моя мама однажды попробовала разрушить Границу», думает Гоша. А лучше всего: «На самом деле я тоже мечтаю, чтобы Границу разрушили».

Вот только Гоша не знает, хочет ли он разрушить Границу. Когда-то хотели его родители, Ника мечтает до сих пор… А он сам?

Гоша не знает, чего хочет, – и поэтому как дурак повторяет привычные школьные слова:

– … и после Проведения Границ живые стали гораздо лучше жить, потому что мертвые больше ими не управляют.

– Это я все сто раз слышал, – машет рукой Вадик. – Но ты глянь: вот мои предки работают на заводе. Уходят ни свет ни заря, приходят – уже темно. Мать по дому шестерит, фатер сразу к бутылке… телик посмотрят – и на боковую. Чего их завод фигачит – они и сами не знают. Собирают какую-то муть на конвейере. Вот ты скажи – хреновая у них жизнь, так?

– Выходит так, – соглашается Гоша. – И у моих предков, кстати, та же история…

– Ты про своих погоди, – перебивает Вадик, – ты мне ответь: если бы мертвые по-прежнему были за главных – чё бы изменилось? Фатер с мамой так же бы вкалывали…

– До Проведения Границ они бы работали больше, – неуверенно говорит Гоша.

– Ты чё говоришь? – возмущается Вадик. – Ты сходи, на конвейере постой. Там больше уже некуда. Точно так же они бы горбатились всю жизнь – зато потом стали бы мертвыми, и все бы у них было тип-топ. Зато тогда в магазинах, говорят, мертвого шмотья было завались. Кому плохо? Разве вот Димке пришлось бы другую работу себе искать, – хохочет он, – но Димка и так бы не пропал, я в моего братана верю! – И он снова ухает.

Гоша замирает. Он много раз слышал, что до Проведения Границ было хуже, его родители когда-то верили, что было лучше, но никто никогда не говорил ему, что было так же.

– Сделал я тебя, да? – Вадик смеется. – Нечем крыть? Вот я и считаю, что лучше лохов бомбить, как Димка, чем на фабрике горбатиться. Согласный?

– Ну-у-у, – тянет Гоша, – я все-таки думаю, как-нибудь по-честному можно.

– Это тебе можно по-честному, – говорит Вадик, – у тебя родители профессора. А нам с Димкой по-честному хрен пробьешься. Ты вот в школе учишься, а я в техникуме. Сечешь разницу?

Если так дальше пойдет, думает Гоша, разницы уже не будет: меня выпрут из школы, и я пойду в тот же самый техникум.

– Ты говоришь: по-честному! – продолжает Вадик. – Вот я тебе сейчас такое расскажу – закачаешься! Помнишь у меня в комнате блондинку без лифчика – ну, под душем стоит? Знаешь, откуда?

Гоша безразлично качает головой.

– Так вот слушай! Когда дипломаты или там орфеи из Заграничья возвращаются, они с собой везут не только мертвые джинсы или там мафоны, еще и журналы с книгами. Конечно, после Границы их шмонают и все такое отбирают – потому что, ну, мертвые журналы еще страшнее мертвых вещей. Считается, что эти журналы потом уничтожают, но на самом деле их свозят на секретный склад. Знаешь, зачем?

– Чтобы мальчишки про это байки травили, – говорит Гоша. – «В секретном-секретном городе есть секретный-секретный склад…» Даже если эти журналы и есть, их наверняка сразу уничтожают.

– Фигушки! – ухает Вадик. – Журналы есть, и они лежат на складе! А те, из Учреждения, кто склад охраняет, их тихонько распродают. Понемногу, конечно, и только проверенным людям. Сто́ят они – закачаешься! Ты представь – не какой-нибудь мертвый каталог, а настоящий мертвый журнал! С голыми телками! Вон где настоящее бабло! А ты говоришь – по-честному!

– Вот бы этот склад ограбить! – смеется Гоша и думает: родителям не пришлось бы больше на заводе работать, и на Университет было бы наплевать.

– Ну ты даешь! – хохочет Вадик. – Ограбить! Его, небось, охраняют, как крепость какую!

– Да ладно, – веселится Гоша, – крепость! В любую крепость можно пролезть! Скажем, подземный ход прорыть… или по стене забраться.

– По пожарной лестнице, да?

На страницу:
2 из 4