Нет имени тебе…

Иностранцы роились. Служители навязывали магнитофончики с наушниками – личного экскурсовода. У меня задача была иная – пробежаться по залам от холста к холсту, составить общее впечатление, а если не составится – не надо. И первое, на что я обратила внимание – не такой уж он, Шагал, и мрачный. Летающие перевернутые головы, коровы, козы, рыбы, танцовщицы. Похоже, он знал, что означает «потерять голову», оторваться от земли, перевернуть все ногами кверху и посмотреть на перевернутый мир, потому что иначе в нашей нищей в прямом и переносном смысле жизни можно удавиться.

И пресловутые полеты. Его люди летают без всяких крыльев, как наполненные водородом шары, они телесны, но плоть их легка и воздушна.

И любовники! В голубом, в зеленом, в сером…

Настенные часы на фоне ночного спящего предместья, в часах жених с невестой, нежное объятье, оброненный букет. Часы с крылом. Ходит маятник. Это часы их жизни.

Похороны и свадьбы, цветы, курицы, лошади, ослы, художники, музыканты, клоуны, ангелы. У ангела пушатся за спиной бутафорские крылья из гагачьего пуха.

Конец выставки.

В крошечном просмотровом зале показывали фильм о Шагале, но меня это не занимало. Пошла к выходу, однако в последний момент вернулась, чтобы снова посмотреть на шагаловских любовников и кое-что проверить.

Так и есть. Не страсть в их лицах с прикрытыми глазами, не дрожь желания в объятьях. Неизъяснимая нежность и грусть! Страх потерять! Так бывает, когда любовь неподдельная, настоящая, и влюбленные становятся очень чуткими, почти ясновидящими, и боятся, и печалятся.

Гигантские фотографии – Шагал и его жена. Ее звали Белла. Так называется одна картина, но на всех остальных тоже она. Видно, он очень ее любил. Хотела бы я быть ею, чтобы так, как у них, и на всю жизнь…

Еще раз полеты посмотрела. Как хорошо им лететь. Их двое. Я хочу быть ею.

А вот он стоит на земле и держит ее за руку, а она парит, как шарик, как птица. У него от счастья такое дурацко-изумленное лицо, какое бывает только у молодых людей, не обремененных ничем, кроме чистой радости и любви. Любовь – это тот самый газ, наполняющий плоть и отрывающий от земли. Если он ее отпустит, она улетит в небеса. Но он не отпустит. Я хочу быть ею.

Есть у Шагала и другие полеты. Для влюбленных не существует земного притяжения. Для Икара – существует. Он падает с огромной высоты. Он упадет и разобьется, у него есть крылья, но нет любви. А еще падающий огненный ангел. Он тоже не спасется, но причины этого мне неведомы, и я не знаю, бесстрастен ли он, добр или зол, кару нес или бунт. С ангелами, наверное, иногда случается то же, что и с икарами.

Уже на набережной меня догнал элегантный парнишка и говорит:

– Я наблюдал за вами на выставке и не мог оторваться. Вы с таким вниманием смотрели на холсты, что я мучился вопросом: о чем же вы думаете?

– Я показалась вам интереснее Шагала?

– Ну, я не первый раз на выставке… У меня интерес профессиональный, я художник. А у вас?

– У меня – просто интерес.

Я свернула на Итальянскую, а он предложил:

– Может быть, зайдем в «Бродячую собаку» на чашечку кофе? Вы были здесь когда-нибудь?

Прошли по сводчатым подвальным зальчикам, увешанным картинами, фотографиями поэтов, художников, артистов, которые очень весело и дерзко справляли здесь сумасшедшие праздники Серебряного века. Но старых росписей не осталось, и дух прошлого не витал. Нам принесли по бокалу красного сухого, от конфет и пирожных я отказалась. Мой кавалер активно пытался выставить себя интеллектуалом, повествовал об истории «Бродячей собаки», перечислял имена, потом перешел на Шагала и говорил какие-то банальности, вроде того, что «искусство – это состояние души». Я спросила, сколько ему лет. Уверял, что тридцать. Я бы дала от силы двадцать пять. Сказал, что зовут его Макс и работает он главным художником в театральных мастерских. Юноша был красивый, стройный, но излишне хрупкий. Я подумала, что лет через пятнадцать-двадцать будет неотразим. А он все пытался произвести на меня впечатление, перечисляя артистов, которым в их мастерской шили костюмы.

– А разве костюмы к спектаклям сочиняют в пошивочных мастерских? Я думала, этим занимаются театральные художники, – с невинным видом сказала я, и он сбился и покраснел. Смущенный он выглядел очень симпатично.

– Да, конечно, но бывает по-разному. К тому же есть еще звезды и звездочки шоу-бизнеса… – Опять пошли фамилии! – Есть праздничные представления. Сейчас я делаю костюмы для самодеятельного театра, который поедет в Финляндию с премьерным спектаклем «Питер Пэн». Вы знаете, кто такой Питер Пэн? – спросил он, и я кивнула.

– Это такой маленький сукин сын, который улетал куда-то от мамы.

Тут он вообще замолчал. А я сменила тему.

– Шагал, наверное, очень любил свою жену?

– Очень. Они прожили долгую жизнь.

– И умерли в один день?

– Нет, она раньше.

– Он больше не женился?

– Женился. Но первой и главной его любовью, его музой, была Белла.

– Кстати, меня зовут Муза, – сообщила я.

Так уж получалось, что я все время ставила его в тупик. Теперь он решил, будто я шучу, и не знал, как пошутить в ответ.

– Это не шутка, вернее, это шутка моих родителей. И не спрашивайте, о чем они думали и чем руководствовались, называя меня таким именем. Мать была художница. И отец с художественными задатками. Но музой матери я так и не стала.

– А как фамилия вашей матери? Может быть, я ее знаю?

– Фамилия распространенная. Андреева. И вряд ли вы знаете ее как художницу, она почти не выставлялась и много лет работала для заработка.

– Вы, конечно, обратили внимание на картину Шагала «Поэт и Муза»?

– Все, что отдает кубизмом, мне не интересно.

Официант принес кофе и зажег свечку на нашем столике в фонарике рубинового стекла.

– Если судить непредвзято, имя у вас приятное и запоминающееся, – неожиданно сказал он.

– Только не надо меня утешать, на этот счет я давным-давно утешилась.

Отчасти я слукавила, потому что всегда хотела иметь простое человеческое имя и не случайно, когда знакомилась с кем-нибудь, представлялась Марией. А сейчас назвалась Музой, потому что начала новую жизнь. Я новый человек, свободный, независимый, без предрассудков, говорю и делаю, что хочу. И неожиданно мне понравилось быть Музой.

Потом мы сидели в скверике у Русского музея, и Макс навязывал мне книгу Шагала, а я отказывалась. Не интересно мне, что о нем пишут и что пишет он сам. Все, что меня интересовало, я увидела. Однако телефон свой Максу оставила.

Утром проснулась и вспомнила Шагала и его влюбленных. И Макса вспомнила, а вскоре он позвонил. Встретились в метро, посидели в кафешке. Книжку Шагала принес. Говорила же – не надо! Спрашивает:

– Так что же такого вы увидели в Шагале, что так пристально разглядывали?

– Давай на «ты»?

Обрадовался.

– Помнишь картину, где синяя ночь в спящем предместье, и часы в воздухе подвешены, а в часах жених с невестой?

Он вспомнил.

– А помнишь крыло у часов?

– У них было крыло?

Крыла не вспомнил.

– Вот я и думала, зачем часам крыло?

– Не знаю. Если есть крыло, значит, они летают. У Шагала много символов, и большая половина родилась из его биографии.

– И что это за символ? Быстротечности времени или вечной, небесной любви?

– Для этого я вам… тебе!.. книжку принес.

А еще мальчик сказал, что я красивая (это разве что инопланетянин не заметил бы, простите за нескромность), в общем, начал наступление, хотя напролом не лез, робел, и это мне нравилось. Я знала, что не хочу летать с ним над городом, а делать я теперь намерена только то, что хочу. Гулять с ним за ручку, вроде бы, глупо, хотя не глупее, чем со старым подполковником кэгэбистом. Однако я притормозила ситуацию. Мы встретились всего три раза, правда, по телефону говорили часто. Шестнадцатое мая провели вместе. Это мои именины. Мама всегда отмечала этот день.

Стояла теплынь. Отцветала черемуха. Мы с Максом шли по улицам в людской толчее и реве машин, увертывались от велосипедистов и роллеров, несущихся по тротуару. Потом сидели в ресторане. Он сказал:

– Бабушка говорит, что в ее время машин было мало, пешеходов штрафовали за переход по красному светофору, по улицам можно было гулять и разговаривать, а из форточек неслись гаммы, трансляции футбольных матчей и песен Высоцкого. Жизнь была совсем другая, человечнее, что ли? Я фильмы старые обожаю. У меня прямо ностальгия по старым временам. А у тебя нет ностальгии по прошлому?

– Нет. Я человек настоящего.

Это была предпоследняя встреча. А последняя – в день рождения города. Театральные мастерские, канал Грибоедова, флигель с аркой…

9

То ли сама проснулась, то ли какое-то движение в доме разбудило. Я лежала лицом к выцветшим коричневым обоям и скоро в их узорах высмотрела свернувшегося в клубок кота, голову кролика и фигуру медведя. Но следующая находка относилась не к области фантазий и поразила меня чрезвычайно. По обоям, черт побери, полз клоп! Я окинула стену взглядом и нашла следы от давленых клопов. Однако кто-то обо мне позаботился, кровать была отодвинута от стенки.

Ширму тоже сдвинули, наверно, чтобы кровать была видна для съемки. Где у них спрятаны камеры? В глазу пыльного одноглазого чучела? В перевернутых часах? Наверное, я отвратительно выгляжу! Почему они не боятся, что я могу разоблачить их и подать в суд? А ведь не боятся! И любопытно, платят ли участникам реалити-шоу? Разоблачать их нельзя, по крайней мере, до того момента, пока не выясню, что происходит. У меня должна быть своя игра, правда, для нее нужен кураж. А где его взять, если у меня сотрясение мозга?

Когда дверь в комнату открылась, я сделала вид, что сплю. Я так и не успела продумать тактику, которой следовало держаться. Меж тем ко мне подошли, и я услышала знакомый надтреснутый голос:

– Вот, Афанасий Андреевич, это она и есть.

Глаза я открыла от неожиданности, потому что кто-то похлопал меня по щеке.

– Ну-с, как мы себя чувствуем? Ну-ус?

Это был бодрый старикашка с живыми глазами и жидкой растительностью на голове и подбородке. Он взял мою руку, пощупал пульс и удовлетворенно кивнул.

– Почему же мы молчим? Головка болит?

– Кружится, – ответила я, хотя лежа не испытывала никакого головокружения.

– Ну-с, и что же с нами случилось?

Отвечать я не стала, состроила презрительную мину, мол, нечего придуриваться, сами знаете. Рядом с фальшивым доктором Нусом, как я его обозвала, стояла горбунья, а в дверь просачивались и выглядывали из-за их спин разновозрастные бабки, похожие на дореволюционных кухарок или богаделок, или не знаю на кого.

– И как же нас зовут?

– Вас – не знаю. Меня – Муза.

Переглянулись, лица удивленные.

– Какое сегодня число? – спросила я. – И перестаньте называть меня во множественном числе.

– Двенадцатое мая, – ответил доктор Нус. Похоже, я озадачила его своим вопросом.

– А год?

– Разве вы не помните? Одна тысяча восемьсот шестьдесят второй.

– Я и предполагала нечто в этом роде… – сказала язвительно, и вдруг мне стало скучно. – И что теперь вы намерены со мной делать?

– Пиявки ставить, – сказал доктор с удивительно искренним простодушием. – И покой прописать. Выглядим мы… вы… вполне удовлетворительно. Однако хотелось бы узнать, кто вы и где живете?

На этот вопрос я не стала отвечать. Доктор с помощью неуклюжей на вид, но ловкой бабенки, усадил меня в подушках, и я закрыла глаза. Я знала, что пиявки лечат все, даже бесплодие, но смотреть на них не хотела. Горбунья шикнула на кухонных бабок, и они тут же исчезли. К моим вискам что-то приложили, и скоро я почувствовала, будто комарики кусают, и поняла: это пиявки присосались, страстно поцеловали меня и не смогли оторваться.

– Где мы находимся? – спросила я.

– В Коломне.

Почему-то я подумала о маленьком старинном городке под Москвой. Я никогда в нем не была. Потом мне показалось, что силы покидают меня. Все поплыло.

– Сейчас я лишусь сознания, – пролепетала я.

– Не лишитесь, – успокоил доктор Нус. – Но, если вас клонит в сон, поспите.

10

Меня с любопытством разглядывало юное создание: кровь с молоком, щеки, как у хомяка, брови – брежневские, ресницы завиваются, и ноль косметики. Платье на ней сидит так, словно сдерживает тело, которое рвется, просится на волю. Улыбается, спрашивает, стану ли я кушать, выбегает в коридор и зовет: «Наталья, Наталья, иди скорее! Она открыла глаза!» В коридоре девчонку перехватили и велели ей отправляться в свою комнату. Это была карга с мужским голосом. Но сама она ко мне не зашла, а явилась та самая, внешне неуклюжая, но ловкая, рябая, голубоглазая, которая помогала сажать меня в подушки. «Как же так вас обморочило… Ну ничего, голубушка, тотчас вас устрою, ничего…», – сочувственно бормоча и цокая языком, она начала скручивать бинты с моей головы. Оказывается, у меня была забинтована голова, а бинты в крови.

– Что это? – в ужасе спросила я, вспоминая какие-то фильмы, где в человека вставляют чипы, и он становится зомби.

– Ранки от пиявочек. Уже все прошло, – говорит Наталья ласково, как с ребенком.

– Хочу одеться и умыться.

– Афанасий Андреич не велели вставать.

– Чхала я на Афанасия Андреича!

Наталья почесала голову и удалилась с недоуменным видом, а я раздумывала, неужели принесет мой «императорский» наряд? Пока она ходила, я глянула в окно, там по-прежнему шла театральная жизнь, впрочем, вполне умеренная, статистов – раз-два и обчелся. Опять осмотрела комнату в поисках телекамеры. Чувствовала себя неплохо, наверное, пиявки помогли. Наталья принесла – хоть стой, хоть падай – пышные панталоны до колен на завязках, нижние юбки, белые нитяные чулки, корсет и платье цвета тухлой сливы. А вот туфли были мои, родные. Корсет я тут же отвергла, вырвалась от Натальи и, накрывшись простыней, оделась. Вуаля, уважаемые телевизионщики! Тут Наталья вновь овладела мной: откуда-то достала зеркало и взялась расчесывать и закалывать волосы, как она выразилась, «делать куафюру», а потом над фаянсовым тазом поливала воду из кувшина, и я умывалась. Делала она все умело и расторопно, удовлетворенно цокала языком, выражая удовольствие от результатов своей работы. Пообещала искупать меня вечером, сейчас нет горячей воды. Значит, она будет меня купать, а камера – снимать?

– Интересное кино! – отреагировала я.

Еще Наталья сообщила, что барыня с тетушкой и Анелей уже отобедали и отдыхают. Анеля – та, у которой тело хочет выскочить из платья. Мужиковатая карга – Серафима Ивановна, ее мать и тетка горбуньи. Сама горбунья – дочь покойного генерала, владелица этого дома, Зинаида Ильинична Бакулаева. Вот оказывается, что это за фамилия!

Я повертелась перед зеркалом, запустила в волосы пятерню, шпильки дрыснули во все стороны, Наталья ахнула и стала меня корить за то, что разрушила ее произведение, а я встряхнула бронзовой гривой и раскинула ее по плечам. Одежонка, конечно, сиротская, но во всех ты, душенька, нарядах хороша! Это видно было и по тому, как Наталья на меня смотрела. Но если уж мне предстояло очнуться в кем-то придуманном шоу, то почему местом действия не стал, к примеру, Версаль? Там мои внешние данные были бы гораздо уместнее, чем в русской провинции.

Наталья хотела принести обед в комнату, но я потребовала осмотреть дом. Моя комната тупиковая и, как подтвердила Наталья, впрямь служит складом старья. Рядом – черный ход, ведет он в сад. Напротив – комнатуха Натальи, а с другой стороны от меня живет горбунья. Рядом с ней – большая в два окна гостиная (она же столовая, она же зала), комнаты Анельки и ее матери. По другую сторону закрытые комнаты покойных родителей Зинаиды, лестница, ведущая «в сени» и на улицу, кухня и «девичья» – комната непонятного назначения, используемая для глажки, шитья и прочих хозяйственных нужд. Подготовлено шоу было более чем обстоятельно. Уж если клопов не забыли…

Дверь в Анелькину комнату была приоткрыта, в щели блестел любопытный глаз. А из соседней появилась собственной персоной Серафима, самое колоритное действующее лицо. Представьте себе Армена Джигарханяна в юбках и чепце – вот портрет старухи. К сожалению, это не был Джигарханян, он в таком дерьме не участвует.

Старуха посмотрела на меня мужскими глазами (от такого взгляда пот прошибает), что-то спросила, не ожидая и не интересуясь ответом, и мы направились в кухню, причем Наталья по дороге испарилась.

Кухня закопченная, в два окна, а света мало. Печка русская, когда-то была побелена, плита – в кафеле. Стоят ухваты рогами вниз, веник, но мусор от дров не заметен. Ушат с водой на полу. На полках медные тазы, сотейники, ковшики и горшки, на чугунах наросты нагара. На плите в большом котле кипятят воду, наверное, для моего мытья. На столе самовар. На веревках – тряпки, судя по всему, многофункционального использования. И по всем углам старухи понатыканы, сколько их – черт знает, они везде. Самой молодой на вид лет пятьдесят, но все равно старообразно выглядит. В этом антисанитарном пищеблоке есть миллион возможностей установить скрытые камеры.

Все с жадным интересом уставились на меня и молчали. Похоже, у них все на высоком уровне: и костюмеры, и гримеры, и бутафоры. Но такого тошнотворного натурализма можно было бы избежать.

Серафима велела налить мне щей и отнести в столовую. Тогда я решила установить свои правила игры. Уселась за стол и заявила, что намерена есть в кухне. Карга хмыкнула и, отпустив в мой адрес какую-то грубость, вроде того, что здесь мне и место, удалилась с гордо поднятой головой. И тут же из дальнего угла донеслось шамкающее: «Аминь, рассыпься!» На беззубую зашикали, а она залилась отрывистым, лающим смехом. Какая-то трюхнутая. Я бессильно опустилась на лавку возле стола, и та старуха, что моложе других, поставила передо мной тарелку со щами, а вторую – с пирогом. Это была Марфа, кухарка. Сама она выглядела опрятно, и стол был чистый, тарелки и ложка не замусоленные. Но не лезли в меня щи, не бывает аппетита пополам с тревогой.

Старухи меж тем заверещали, повыползали из углов, стали меня разглядывать и о чем-то спрашивать. Я болтала ложкой в тарелке, если и отвечала, то односложно. Тогда старухи доложили, что при генерале Бакулаеве, отце Зинаиды, кухня была в подвале, а потом в подвал стали пускать жильцов, и кухня переехала сюда. Затем начали бессвязное повествование о том, как жили при генерале и после, когда он умер, при его вдове… К счастью, пришла Наталья, а вслед за ней – новый персонаж, Палашка – Пелагея, горничная Серафимы. Это была та Палашка, имя которой я услышала в первые часы пребывания в этом доме, и в моем горячечном бреду оно обратились в «палаш» и «парашу». Маленькая, тощенькая, бесцветная, как моль, похожая на лисичку-альбиноса, она неслышными шагами приблизилась к окну, посмотрела на двор, и вышла вон.

– Палашку стерегитесь, она тут первая доносительница, – предупредила Наталья.

– Мне-то что с того?

– Не скажи́те, – загадочно произнесла она.

Старухи снова заверещали. Я слушала, но слова долетали будто издалека. Мне все время чудилось: что-то не так. И вдруг словно окатили ледяной водой, обжег страх. Что-то определенно было не так и в людях, и в обстановке. Какая-то нестыковка. Иногда казалось, переигрывают, но вся штука в том, что они вообще не играли! Эти люди не были актерами. И они были другими, не такими, как я. Лица у них были другие и выражение лиц, они говорили иначе, мысли формулировали иначе, они думали иначе, все было иное. И чересчур натуральные декорации не были декорациями. Нельзя подделать бытовую обстановку до такой степени, чтобы ни одна ниточка не вылезла. Какая-нибудь мелкая деталь все равно выдаст! И ничего я здесь не узнаю, не пойму, никто ничего мне не объяснит. Разгадка за порогом дома, на улице. Я швырнула ложку и побежала вниз, к входной двери. Откинула крюк и выскочила из душного дома, как в прорубь прыгнула.

Не знаю, куда я бежала, наверное, была не в себе. Я рассчитывала найти объяснение происходящему, но и здесь его не было. Меня окружала какая-то старозаветная провинция с лошадьми и повозками, с людьми в немыслимой, театрально-убогой одежде. И этот люд от меня шарахался! А вслед спешила Наталья и пыталась набросить на меня пелерину, которая падала с плеч. Наталья подхватывала ее и снова преследовала меня. Все это было похоже на ужасный сон, а, может, это и был сон. Я мчалась в клубах пыли по разрытой улице, которую мостили камнем. Я не верила своим глазам. Выскочила к реке в гранитных берегах. Что-то в глубине души екнуло, берега и решетка напоминали канал Грибоедова, но внутри берегов все было набито лодками и мусором, по набережной тянулись низенькие домики и пустыри, заросшие деревьями и молодым бурьяном, под ногами вместо асфальта лежал булыжник, и я все время спотыкалась.

И вдруг, словно занавес распахнулся: передо мной выросла колокольня Никольского собора, за ней сам собор! Тут я ошибиться никак не могла. Значит, «речка», по которой я шла, действительно была каналом Грибоедова. Здесь его пересекал Крюков канал, а широкая улица была Садовой. Вдоль нее – типичный гостиный двор с арочными галереями, залепленный вывесками лавок, а перед ним толчея! Никольский рынок?! И я поняла, о какой Коломне шла речь – о петербургском районе, что лежит за Крюковым каналом. Схватилась за решетку набережной – боялась упасть. Рыхлое серое небо, застывшие отражения в воде. Это не было шоу. Или я сошла с ума, или все происходило взаправду.

Подоспела Наталья со своей пелериной, что-то лопотала, а у меня в голове билось: «Не может быть! Не может быть!» А потом: «Я знаю дорогу!»

Помчалась вдоль канала. Вскоре он изогнулся и открылся висячий мостик с чугунными львами на пьедесталах, крашеными под мрамор, с металлическими цепями, с фонариками посреди пролетов, с деревянным настилом. Я была на правильном пути, ноги сами несли меня вперед, к злосчастному флигелю. Я хотела вернуться домой. Меня окружал знакомый-незнакомый город. Но более незнакомый, чем знакомый. Я бегала от подворотни к подворотне, вдыхая пыль и запахи нечистот. Я металась в переулках и уже подозревала, что на нужную арку могу наткнуться только чудом. Я взмолилась, чтобы оно свершилось. Угрюмое небо наваливалось все ниже, словно перевернутая чаша, словно раскрытый зонтик или медуза с тонкой колеблющейся бахромой по краям. Кругом шел дождь, а я находилась на сухом островке.

Я уже не надеялась выбраться из своего кошмара, отчаялась, я была в капкане города-призрака. Никогда не воспринимала Петербург, как призрачный город. Мой Петербург был четкий и определенный, призрачным был этот, сквозь который я продиралась. И люди – рой призраков, они пугали меня, некоторые сами пугались, другие любопытствовали, а я трепетала под их удивленными и холодными, недобрыми и равнодушными взглядами. Потом и люди-призраки куда-то исчезли. Все стало расплывчатым, а тело ватным, я прислонилась к стене и стала сползать. Тут небесный зонтик закрылся, меня настиг дождь.

Я видела, как Наталья остановила извозчика и что-то ему втолковывала, а потом посадила меня в тряскую повозку, и я оказалась в том же доме, где очнулась вчера и проснулась сегодня утром. С меня снимали мокрое платье, а я почему-то вспомнила книгу «Рукопись, найденная в Сарагосе». Там герой мистически возвращается к одному и тому же месту, от которого бежит – к виселице с мертвецами.

11

В комнате разговаривали. Еще не осознав, кто и что говорит, я все вспомнила, и меня пронзила недавняя убийственная мысль, что все происходящее со мной не розыгрыш, не телеигра, а ужасная и необъяснимая правда. Я провалилась в какую-то временную яму? А может быть, умерла? Может быть, так выглядит загробный мир? Но я казалась себе живой, и для подтверждения пошевелила большим пальцем ноги. Шевелится. Это меня почему-то рассмешило, и, возможно, я хихикнула, потому что они поняли, что я не сплю.

– Ну-ус, – произнес занудный голос доктора, – как мы себя чувствуем после экстравагантной прогулки? И куда это мы бегали?

– Не помню, чтобы мы с вами куда-то бегали, – ответила я с сарказмом и обратила внимание, как окреп мой голос. – Но если вы мне напомните, какой нынче день, месяц и год, буду признательна.

– Девятнадцатое мая тысяча восемьсот шестьдесят второго года, – растерянно отрапортовал он. – Снова запамятовали?

Ничего не изменилось. Реальная и жуткая фантастика, посильнее, чем 86 мартобря. И Додик здесь не при чем, и престарелый кагэбэшник, и все прочие. Но неужели пыльная Коломна, черт знает какого года и века – мое настоящее? Так не бывает! Или это временное настоящее? Или ненастоящее настоящее?

– Где ваш дом? – сочувственно спросила горбунья Зинаида. – Как ваше имя? Вы можете сказать, где живете?

Я представила, что будет, если я назову свой адрес. Дом, в котором я родилась, жила и который много лет встречал меня дружеским «salve», построен в девятьсот третьем году. Значит, у меня не было дома. Еще не родились мои мама с отцом!