Палач

Он был Палачом, сыном Палача. Должность со всеми премудростями ремесла передавалась по наследству. Единственная разница – в отличие от отца ему не пришлось отрезать язык, чтобы секреты власти и инквизиции оставались секретами. Он был нем от рождения.

Людей он не любил. Не за что было. В детстве они дразнились и швыряли в него камнями, когда вырос, стали шарахаться со страхом и омерзением. В них было хрупким, ненадежным буквально все: плоть, кости, дух, убеждения. Он знал, как лепить из них то, что было нужно городскому совету или инквизиции. Большего не требовалось ни ему, ни власти, ни людям.

Палачи чаще работают ночью. Днем они нужны только для публичных казней, оставшееся время могут отдыхать. В последнее время дознаний и казней было столько, что спал он урывками.

В подвале, отведенном для допросов инквизиции, многие инструменты пыточного дела стояли постоянно: дыба, воронка, плиты, испанский сапог. Все инструменты он регулярно чистил, точил, если было нужно, иногда забирал чинить.

Проверив орудия пыток, он приступал к осмотру первого ночного клиента.

В этот раз им была молоденькая ведьма, худая, тонкие кости, здоровые суставы. С ведьмами инквизитор любил начинать с дыбы, поэтому он, не дожидаясь приказа, всунул запястья девчонки в ремни.

Дыба не будет для нее таким уж серьёзным испытанием – веса почти нет, тело гибкое. Вот испанский сапог – дело другое, кости сломаются почти сразу. Или воронка, с такими-то легкими, подумал он, услышав, как закашлялась девчонка.

Кашель был влажный, простудный – на дворе стояла глубокая осень. Скорее всего, бродяжка: тело грязное, волосы спутанные, одета в лохмотья, пятки сбиты. От ведьмы исходил привычный запах застенков – пота, грязи и страха.

Попадая сюда, все они боялись, но боялись по-разному. За годы работы он научился различать их страхи. Эта, например, боялась боли, а не смерти. Для него такой страх означал, что долго выбивать признание не придется. Муторнее было с теми, кто цеплялся за жизнь, настаивал на своей невиновности, пытался продумывать ответы, будто от этого и в самом деле зависело, выживешь или нет. Результат всегда был один и тот же, только для палача работы на порядок больше.

Едва ее втолкнули в двери, она поняла, что это за место, и зачем она здесь. Пахло, как на скотобойне, застарелый, гнилостный запах старой крови смешивался с ржавым запахом свежей. На каменном, покрытом бурыми разводами столе человек в красном колпаке с прорезями для глаз и красной же рубахе неторопливо проверял и раскладывал орудия своего ремесла. Она не могла оторвать глаз от этих блестящих, местами стершихся от частого употребления металлических устройств. Гадала, для чего предназначен тот или иной инструмент, чем отрезают пальцы, чем вырывают ногти, на что наматывают кишки из вспоротого живота. Не могла оторвать глаз и чувствовала, как ледяными щупальцами страх скручивает желудок, учащает дыхание и сердцебиение, парализует волю.

Палач поднял ее легко, будто она совсем ничего не весила, и вдел ее руки в ремни, висящие на перекладине. Руки оказались вверху, над головой, но, встав на цыпочки, она все еще не отрывалась от пола. И не отрывала взгляд от блестевших в свете факелов орудий.

Ей хотелось, чтобы все это кончилось поскорее. Смерть была избавлением не только от боли и страха, но и от вечно сосущего чувства голода в желудке, от ледяных ног, озноба и болей в пояснице, от кашля и холодных ночей в продуваемых всеми ветрами подворотнях, от бесконечных и зачастую безуспешных попыток раздобыть кусок хлеба.

Сутулясь и потирая руки от холода, вошел инквизитор. Следом за ним послушник нес жаровню, которую поставил у ног монаха, едва тот уселся. Инквизитор кивнул палачу, и она почувствовала, как ремни на запястьях натянулись, а ноги оторвались от пола.

– Как твое имя, ведьма?

Всю жизнь прожила без имени, а тут, надо же, имя понадобилось.

– Мария, – привычно солгала она.

– Креста на тебе нет, – цепким взглядом оглядел ее инквизитор.

– Сорвали… в толпе, – чем дольше она висела, тем тяжелее становилось дышать и говорить.

Крест на ней был, только вот веревка износилась. Толпа сорвала его, но кто в это поверит. Сказать по правде, она понятия не имела, крещена ли, крест же смастерила из дерева и повесила на шею, опасаясь именно такого случая. Не помогло.

– Так каково же твое истинное имя, дитя сатаны? – тем временем вопросил инквизитор.

– Не знаю, – пальцами она ухватилась за ремни, пытаясь ослабить давление на грудную клетку, дышать чуть глубже.

Инквизитор кивнул еще раз, и воздух разрезал свист кнута.

– И-и-и, – вырвалось у нее, когда удар болью обжег спину. Нет, бывало, били ее и посильнее, просто не на весу. От удара все тело дернулось вперед, дышать стало еще труднее.

– Так, значит, Илит, – удовлетворенно отметил инквизитор. – Признаешься ли ты, ведьма, что вместе с демоном по имени Илит, находившимся в то время в теле животной твари, пыталась навести порчу на этого добропорядочного торговца.

«Добропорядочный торговец» неуютно сгорбившись, подобострастно кивал, подтверждая слова инквизитора.

– Она смотрела на меня и водила рукой над этой тварью, бормоча заклинания.

Ей вспомнилось маленькое, мягкое тельце котенка, которое стражник пикой рассек пополам под крики толпы. Он не был черным, у него еще не успели открыться глаза. Она пожалела его, такого же бездомного и никому не нужного. Теперь он мертв, а ей, если она хочет, чтобы пытка закончилась побыстрее, нужно признаваться.

– Признаюсь… – выдохнула она.

Однако, инквизитор не был любителем слишком легких признаний.

– Выше, – велел он палачу.

Дыхание перехватило, на миг ей почудилось, что она взлетает под самый потолок.

– Признаешься ли ты ведьма, в том, что вызвала вышеназванного демона из преисподней?

– Признаюсь…

– Признаешься ли ты, ведьма, что сожительствовала с демоном?

– Да.

– Не слышу? – прищурил глаза инквизитор на ее попытку сократить количество выдохов, необходимое для ответа.

– Признаюсь.

– Что ж, ведьма, во имя спасения твоей бессмертной души, ты, милостью святой инквизиции, приговариваешься к аутодафе…

Инквизитор нараспев, речитативом бормотал еще что-то, но ее затопило облегчение. Все, конец. Уже почти все.

Пальцы ног коснулись холодных и скользких плит пола, палач неуловимыми, отточенными жестами вынул ее запястья из ременных петель, одну за другой опустил руки в естественное положение. Она думала, будет кричать от боли, но боли почти не было. Боли вообще было меньше, чем она ожидала.

Молоденькая ведьма ему запомнилась. Он понял это днем, когда поел, отоспался, перебрал нужные на ночь инструменты. Сжечь ее должны были завтра, поэтому склянку он взял с собой на случай, если не успеет забежать домой с ночной смены. Снадобье из склянки он давал приговоренным, чтобы они ничего не чувствовали. Давал потому, что родственники за это платили, и очень редко потому, что испытывал жалость.

Ведьму он пожалел. Вчера у нее не осталось ни вывихов, ни рассеченной кнутом кожи. Почему он смягчил для нее пытку, он и сам затруднился бы ответить. Она не была красавицей, не была богачкой, он никогда не знал ее раньше.

Уже после первых петухов, освобождая место для очередного допрашиваемого, он вновь увидел ту самую молоденькую ведьму. Этого не должно было быть, приговоренных повторно не допрашивали, за исключением особых случаев, но она стояла у двери со связанными руками.

– Воронку, – приказал инквизитор.

Положив ее на стол, он развязал ведьме руки, вдел их в специальные крепления, мимоходом ненавязчиво прощупав удары сердца и температуру тела. Что-то в ней изменилось, и он искал суть и причину этих изменений.

За разорванной тканью увидел свежие синяки на груди, животе и бедрах. Вчера, когда она покидала пыточную, их не было, значит, это стража позабавилась уже после. На внутренней стороне бедра виднелись следы подсохшей крови. Маловероятно, но… неужели, она была девственницей?

После прошлой ночи, ей было все равно. Тело, и так доставлявшее больше неприятностей, чем радости, познало настоящую боль. Она уже умерла внутри себя, а что будет с бренной оболочкой, сколько еще ее будут мучить, не то, чтобы не важно… но уже не имеет решающего значения.

Палач придвинул к ее лицу воронку. Что будут заливать ей в горло – гнилую воду или расплавленный свинец? Тело против воли дернулось, ужаснувшись, она плотно сомкнула веки и зубы и отвернулась. Палач обхватил ее голову руками и повернул обратно, придавая нужное ему положение. Одна рука осторожно приподняла затылок и подсунула под него что-то твердое, обмотанное тканью.

Он не причинял ей боли больше, чем это было необходимо. Будь ее жизнь другой, она, возможно, не почувствовала бы разницы, но ее с раннего детства били и пинали все, кому не лень, и она научилась различать оттенки боли. Эта сумасшедшая догадка мелькнула у нее еще вчера, когда из пыточной ее вели в затхлую сырость камеры. Мелькнула и исчезла, как только страж вернулся с факелом, веревкой и парой товарищей. И вот теперь под мягкими, почти осторожными прикосновениями, догадка вернулась. Руки палача убаюкивали, заставляя покориться судьбе.

Она открыла глаза и увидела красную маску, склонившуюся над ней. Взгляд притянуло к овальным отверстиям, вырезанным для глаз. Он тоже смотрел на нее, и в этом взгляде она прочитала «не бойся». Большим пальцем левой руки он надавил на подбородок, побуждая ее открыть рот, впустить узкий край воронки.

Завороженная его взглядом, она не сопротивлялась. Зубы с неприятным звуком столкновения пропустили железо, и мгновением позже на язык упала первая капля. Палач чуть заметно одобрительно кивнул. Тонкой струйкой в рот потекла какая-то жидкость с неприятным травянистым привкусом.

Она поняла. Догадалась. Жаль только поблагодарить его не могла – говорить ей больше уже не придется. Но она могла смотреть и смотрела, стараясь передать свою благодарность и облегчение. Обратила внимание, какие у него странные глаза – темные зрачки и очень светлая, почти бесцветная радужка, окруженная темным, четким ободком. Глядя в них, она не боялась. Не умирала в муках и одиночестве, как ей всегда снилось в кошмарах.

– Ведьма, признаешься ли ты, что навела порчу на епископа, скончавшегося нынче утром?

Она все смотрела, надеясь, что он прочел «спасибо» в ее глазах.

Дыхание замедлилось, сердце пропустило удар, отяжелевшие веки опустились.

– Ведьма, я повторяю, признаешься ли ты…

Она еще успела почувствовать прикосновение пальцев к шее.

Он прижал пальцы к жиле на шее, проверяя бьется ли сердце. Сердце не билось. Шагнув вперед, он привлек внимание инквизитора и покачал головой. Тот прервался на полуслове и махнул рукой лекарю.

Ученый врачеватель в мантии, обычно подремывающий в углу и призываемый в самых крайних случаях, когда пытаемый ускользал в мир иной, не успев раскрыть всех своих тайн, поднялся и подошел к пыточному столу. Он тоже прощупал удары сердца, склонился над телом.

– Убери это, – приказал лекарь.

Палач послушно убрал воронку, осторожно вынув край изо рта неподвижно лежащей женщины.

Лекарь прислушался к ее дыханию, брезгливо положил руку на грудь.

– Morbus cordis, – наконец констатировал он на латыни причину смерти, которую в народе называли «заячье сердце».

– Запиши, – велел инквизитор послушнику, – ведьма созналась, что ее истинной целью было навести порчу не на торговца Тома, а на епископа, который проезжал в этот момент по улице.

Инквизитор периодически позволял себе подобные приписки. Насколько он успел заметить, делал монах это, когда требовалось прикрыть собственные грязные делишки и провинности. Но, что бы там не произошло с епископом, и кто бы ни был в этом замешан, инквизитор предъявлял свои обвинения уже мертвой ведьме.

– Сжечь завтра с прочими, – добавил инквизитор, обращаясь непосредственно к палачу.

Кроме ведьмы у него в эту ночь образовалось еще два трупа. Все тела надлежало сжечь утром на общем аутодафе. Поэтому он торопился.

Трупы он обычно забирал с собой, чтобы облачить их в саваны. Монахи потом, уже на костре, поверх саванов наматывали кресты и писали смолой слова покаяния.

Его непредвиденное великодушие оборачивалось проблемой для него самого. Буквально за пару часов ему предстояло найти тело. В противном случае его глупость окажется еще и напрасной.

Он заехал на телеге во двор, сгрузил трупы, двоих оставил лежать во дворе, тело ведьмы отнес в дом. Закутал в одеяло, приподнял голову, проследил за положением рук и ног, чтобы не упали с постели и не сильно затекли.

Уходя, он запер ворота. Дома палача боялись, обходя десятой дорогой, но были и те, кто униженно толпился под стенами. Из корысти или из безысходности.

Ему повезло – подходящее тело нашлось в лепрозории. Там умирали едва ли не чаще, чем в тюрьме. Женщину ему отдали сразу в саване, он лишь притрусил его соломой, сложив на телегу.

Светало, поэтому лошадь он подхлестнул. Дома у забора его уже ждали две едва различимые тени. Родственники, определил он по сгорбленным горем спинам.

Он слез с телеги и отпирал ворота, когда мужчина шагнул вперед, протягивая кошель и называя имя. Деньги он взял – понадобятся.

Женщина подошла следом, протягивая свое подношение. В этом кошельке было больше веса, а значит, собирали его монета к монете, из меди. Тихим, выплаканным голосом она назвала имя. Поздно. Ее сын уже лежал во дворе, за стеной. Больше для него ничего нельзя было сделать.

Взяв лошадь под уздцы, он загнал телегу во двор. Покачал головой и закрыл ворота. Говорить он не мог, а если бы даже и мог, то едва ли стал.

Он поставил воду греться и занялся саванами. Наспех, крупными стежками зашил три одинаковых, на женщине один поверх другого. Сгрузил тела обратно в телегу, вымыл руки. Теперь предстояло главное.

Вода согрелась и, осторожно, он опустил в нее тело. Растер конечности, восстанавливая кровоток. Вынул из воды и, положив на пол, ударил по сердцу, вынуждая снова забиться. Он не хотел прибегать к еще одному снадобью, опасаясь последствий.

Прислушался, выждал и снова ударил. Уловил выдох и первый слабый стук сердца. Получилось.

Снова погрузил тело в теплую воду. Несколько раз окунул ее с головой, вымывая грязь и кровь из волос. Чуть не улыбнулся, услышав, как она закашлялась. Бережно обернул мокрое тело чистой тканью. Она была очень худая и вся в синяках. Вытирая, он с легкостью пересчитал ей ребра.

Тело безвольно клонилось в его руках. Еще одним полотном он торопливо промокнул ей волосы, натянул рубашку, завернул в одеяло и положил на кровать.

Ему нужно было уже не просто спешить, бежать.

В своей работе больше всего он ненавидел аутодафе. Именно из-за этого никогда не ел жареное мясо. Вонь горелых волос и плоти въедалась намертво в ткань красного капюшона, отравляя вдыхаемый воздух, так, что головной убор хотелось сорвать прямо на людях.

Монахи ничего не заметили, мертвые грешники интересовали их куда меньше сжигаемых заживо. Молоденькая ведьма перестала существовать.

Потом, пока он собирал в мешки пепел и обуглившиеся кости, вокруг сновали падальщики. Те, кто по-настоящему занимался некромантией, те, кто верил в обережную или целительную силу сожженных костей грешников, те, кто занимался перепродажей подобных «сувениров». Ему было не до них. Он не спал почти сутки, а перед тем, как выйти в ночную смену, ему предстояло еще одно дело.

Она проснулась в тепле, на мягкой постели. Такого с ней еще ни разу не случалось, и она наслаждалась ощущениями, смутно припоминая, как крепкие, умелые руки купали ее, а потом завернули в чистую целую ткань. Холст был новый, он слегка царапал кожу, когда те же руки осторожно вытирали тело, стараясь не задеть синяки и ссадины, промокали длинные спутанные волосы.

Нега и сон постепенно отступали, давая дорогу памяти. Припомнив события последних дней, она дернулась и подскочила на постели. Нет, ей не привиделось, и она не умерла. Хотя была она не в раю, как ей подумалось вначале, на тюрьму, какой она ее запомнила, это тоже было мало похоже.

Чистая комната с лишь недавно потухшим очагом, простой и добротной мебелью. У очага, подтверждая ее воспоминания, стояла лохань с остывшей и грязной водой. Над очагом сушилась пара сырых холстов.

Она попыталась встать, но голова закружилась, а ноги предательски задрожали, заставив опуститься обратно на постель. Взглянув на себя, вниз, она увидела, что одета в красную рубаху, большую и явно ношенную, судя по тому, как мягко ткань прилегала к телу.

Войдя в комнату, он осторожно прикрыл дверь. Сейчас бы помыться, переодеться, но на это не было времени.

Девчонка лежала на постели, там, где он ее оставил. Он осторожно прикоснулся пальцами к жиле на шее и сразу понял, что она не спит. Глаза открылись и посмотрели на него. Страха в них не было. Уже хорошо.

Она вынырнула из дремоты сразу, услышав, как хлопнула входная дверь внизу. Под шаги и скрип лестницы, снова закрыла глаза, притворяясь спящей, пока ее шеи не коснулись знакомые пальцы. В ноздри ударил запах горелого мяса и волос, но она все равно открыла глаза.

Она знала, кого увидит. Догадалась по рубахе, а теперь еще и по глазам, очень светлым с темным четким ободком вокруг радужки. Без маски у него было обычное, грубое лицо. Необычными были глаза и прическа, а точнее, ее отсутствие – голова была выбрита наголо.

Убрав руку с ее шеи, он сел на край постели. Сидел и молчал, явно думая о чем-то.

– Зачем ты сделал это? – спросила она.

А вот теперь он столкнулся с проблемой, которую не знал, как разрешить. Он не мог говорить и был уверен, что она не умеет читать.

Минуту он размышлял, пытаясь придумать, как поступить, потом, не обратив внимания на ее вопрос, встал и вытащил из тайника в стене несколько предметов.

Она удивленно наблюдала, как он откуда-то достает маленькую темную доску и кусок мела. Оба предмета он сначала протянул ей, но она отрицательно покачала головой. Тогда он снова сел на кровать и принялся быстрыми движениями рисовать и стирать рукавом картинки.

Пыточная, девушка. Она же, лежащая на телеге. Она, уже в доме, на постели. Просыпается. Снова телега, он и девушка, городские стены вдалеке. Холмы, на одном из холмов хижина. Девушка рядом, одна. И стрелками множество путей: в хижину и во все стороны света.

Он, что, с ума сошел, опять бродяжничать?!

Она поняла, увидел он по глазам. Не теряя времени, сунул ей в руки раздобытое платье и заготовленный кошелек.

Кошель, который он протянул ей, тяжело звякнул. Это деньги ей на дорогу, догадалась она по глазам. Поняла и другое.

– Ты немой, да? – спросила она.

Он кивнул, и тут девчонка неожиданно протянула руку, коснувшись его губ. Палач ошеломленно замер. Легко, прерывисто, кончиками пальцев она прикасалась, словно изучала, сострадала, пыталась исцелить. Никакая она не ведьма, это он точно знал, но все равно еще несколько мгновений не мог пошевелиться, разорвать странное, почти магическое оцепенение. Она погладила его по щеке, на девичьей переносице образовалась тонкая морщинка.

Тут он, наконец, снова вдохнул воздух и пошевелился. Нужно торопиться, о чем она только думает.

Немой, да. Ну конечно, все палачи немые. Им вырывают языки, чтоб не болтали. Калечат на всю жизнь, причиняя адскую боль, побуждая нести ее дальше, передавать другим людям. Непроизвольно, она потянулась к его губам, как тогда к слепому котенку, легкими касаниями стремясь утишить, прогнать чужую боль. Нелепая привычка, едва не стоившая ей жизни. В этот раз она хотя бы удержалась от слов, стесняясь говорить рядом с его немотой.

Она видела, как напряженно он застыл, следя за ней завороженным, неверящим взглядом. «А вот сердце не вырвали», – подумалось ей, пока пальцы ласково гладили колючую щеку. Пусть он был палачом, пусть делал с людьми ужасные вещи, но в ее жизни было так мало тепла и заботы, а хорошие, благородные люди слишком часто проходили мимо, пинали бездомную дворняжку. Палач спас ее, дал ей денег и сейчас собирался отвезти в безопасное место – удача слишком невероятная, чтобы в ней сомневаться. Только вот она предпочла бы остаться здесь, с ним, подумалось с сожалением. Если уж в его присутствии она не побоялась умирать, жить с ним и вовсе было бы не страшно.

Он встал и взглядом призвал ее поторопиться. Она быстро оделась, перед этим, оторвав от висевшего у очага холста полосу, обмотала ей грудь и засунула в ложбинку кошель, спрятав монеты понадежнее. От усилий на лбу выступила испарина, слабость отозвалась подгибающимися коленками. Звать на помощь спустившегося во двор палача, она не стала, по лестнице спустилась сама, рукой и боком налегая на перила.

В телеге он замаскировал ее, укрыв мешковиной. Вокруг лежали какие-то мешки, но задумываться, что в них, ей не хотелось. От запаха крови и мертвечины, пропитавшего телегу, ее подташнивало. А может, тошнило от голода, она ведь отчетливо помнила, когда ела в последний раз – два дня назад, зубами и ногтями отвоевав кусок объедков у таких же попрошаек.

За городскими стенами лошадь пошла шибче, подгоняемая щелчками поводьев. Тяжесть мешков то наваливалась, то отступала по мере того, как телега преодолевала холмы и спускалась в ложбины между ними. Наконец, поводья натянулись, колеса заскрипели, останавливаясь, и она поняла, что цель их пути достигнута.

Этот дом на холме у опушки леса мать принесла в приданое его отцу. Он любил бывать здесь, отдыхая от людей. Деревенские заботы в одиночестве успокаивали, здесь вещи обретали свое первоначальное измерение. Костер был просто костром, топор – топором, красный – цветом заката и осенних листьев. Но сегодня ему некогда было заниматься хозяйством.

Разгрузив мешки, он также легко, одной рукой обхватив поперек талии, вынул из телеги свой основной груз. Занес ее в дом и сунул в руки узелок с ужином. Обвел дом рукой, показывая, что она может здесь оставаться, сколько посчитает нужным, продемонстрировал, как запирается засов с внутренней стороны и как его надо будет закрыть с внешней, когда она соберется уходить.

Девчонка кивнула, подтверждая, что все поняла. Он развернулся и вскочил на место возницы, дернув поводья.

Работы было так много, что временами ему казалось, инквизитор сошел с ума. Сумасшедшими были все эти люди, отказывавшиеся верить собственному рассудку, ищущие происков дьявола там, где повинны человеческие глупость и злоба.

Хуже всего было то, что он тоже сходил с ума. Все чаще дни и, особенно, ночи внушали ему отвращение, работа опустошала, тяготила.

Но главное – он тосковал. Отчаянно, затаенно, как зверь. От тоски хотелось выть, на луну и не только. Вспоминая, как она прикоснулась к его губам кончиками пальцев, он готов был отдать, что угодно, только бы это повторилось. Он никогда не подозревал, что так нуждается в ласке.

Сколько уже прошло? Неделя, две, больше? Он отсчитывал дни, задаваясь вопросом: где она сейчас?

У нее никогда не было столько денег. Свобода была, а денег не было. Но свобода мало что стоит без звонких монет, а монеты без ясного происхождения. Кто поверит бродяжке, заявившейся с деньгами? Кто захочет продать ей что-нибудь и после не донесет в инквизицию?

Весь опыт ее прошлой жизни говорил, что нужно быть предельно осторожной. Уйти подальше отсюда. Деньги зарыть, спрятать в тайнике, оставить на черный день.

Довольно долгое время пределом мечтаний для нее было устроиться служанкой в какой-нибудь дом. Но бродяг и горожане, и поселяне не жаловали доверием, а когда шанс все же представился, оказалось, что единственным преимуществом служанки по сравнению с бродяжкой является прохудившаяся крыша над головой. В остальном – те же лохмотья и объедки, только за них нужно не драться, а работать до упаду, приставания хозяина по ночам и злобствование хозяйки днем, часто заканчивавшиеся побоями.

И все равно, она не сбежала, хозяева сами прогнали ее, когда настали совсем уж тяжелые времена – кормить лишний рот им стало ни к чему. Возможно, и теперь, лучшим вариантом для нее было бы найти себе место в каком-нибудь доме. Например, к палачу служанкой она бы пошла с охотой. Дом на опушке ей нравился. Маленький, немного заброшенный, но чистый. Она тщательно прибралась в нем, пытаясь хоть так отблагодарить хозяина, который уехал, не оглянувшись, и больше ни разу не появлялся. Но он не смог бы взять ее в услужение, даже если бы захотел – она была живым подтверждением его преступления. А это значило, что очень скоро придется искать новое укрытие.

В конце концов, даже инквизитор умаялся в своем рвении. Безумный монах слег в лихорадке, и мысленно он искренне пожелал дьяволу прибрать к рукам кровожадную душонку. Только что толку? Пришлют нового инквизитора.