Девочка с самокатом

Эмбер, конечно, не нужен велосипед. Она чувствует себя всемогущей как есть.

Жилетка надувается на спине пузырём, но это ощущается словно парус. Эмбер – лёгкий и быстрый корабль, способный уйти от любого преследователя. Рулевой закрутит штурвал, заложит вираж – и корабль повернёт так резко, что очередной живой мертвец, внезапно выросший из-под земли прямо по курсу, клацнет зубами в миллиметре от обшивки борта и отшатнётся, оставшись ни с чем.

Если скрыться от зомби за, например, кучей мусора, если пропасть у них из виду, они о тебе забывают.

Эмбер слышит за спиной грохот чужих неровных шагов, но это не тот грохот, который заставил бы её испугаться.

Ничто сейчас не может заставить её испугаться.

Эмбер слышит всё, и видит всё, и чувствует всё – и одновременно ни на что не обращает внимания. Она как будто бы растворяется в том, что с ней происходит, и становится частью всего: частью кричащей толпы на трибунах и частью рычащих живых мертвецов, частью яркого солнца и раскинувшегося наверху лазурного неба, частью старого стадиона, который помнит совсем другие соревнования, и частью наваленных повсюду обломков, частью разбитой дороги и частью широких колёс своего самоката. Каждое биение сердца, каждый удар полуразложившихся стоп об асфальт, каждый стук колеса, наткнувшегося на камень, каждый вскрик взволнованных зрителей – она всё это слышит. Она чувствует ласковые прикосновения солнечных лучей на щеках, и дующий в лицо ветер, и то, как на трибунах задерживают дыхание, и то, как позади неё дышат шумно и громко, но исключительно по привычке…

Она становится всем и остаётся при этом собой. Быстрее. Лучше. Сильнее.

Сразу несколько мертвецов прыгают на неё откуда-то сверху, и Эмбер, пригнувшись, соскакивает с самоката. Перехватив руль, она выставляет самокат перед собой словно щит и, несколько раз взмахнув этим щитом, переходит на бег. Зомби разлетаются в стороны, и кое-кто из них больше уже не встаёт. Напавшие сейчас сильнее тех, что толпились у старта, но Эмбер откуда-то знает, что сможет уйти. Она петляет, огибая остов невесть откуда оказавшегося здесь лимузина (будто кто-то прочитал её мысли, но тогда по третьей трассе должна ехать Лисса!), и мертвецы врезаются в некогда блестящий капот.

Ошмётки плоти падают ей на плечо. Нет времени стряхивать.

Снова вскочив на самокат, она едет дальше. И не сразу замечает, что прямо впереди – ворота с надписью «Финиш». Они распахиваются прямо у неё перед носом и закрываются сразу же за спиной – ровно тогда, когда очередной зомби выскакивает ниоткуда, чтобы попробовать прорваться следом за ней. Он ударяется о металл мощно и громко, но ворота даже не вздрагивают, и, оглянувшись, Эмбер понимает: всё кончилось.

На самом деле, чтобы понять это, не нужно оглядываться. Просто мир тускнеет у неё перед глазами, а прикосновения солнца к щекам становятся почти незаметными, и голоса болельщиков снова превращаются в единый гул, в котором нет ни малейшего смысла.

Эмбер трясёт головой. Первое, что она замечает, это улыбающаяся ей Лилит. Второе – Лисса, беседующая с кем-то из журналистов. Больше здесь никого нет, никого из тех, вместе с кем они заходили в ворота, пусть даже каждый в свои. Это значит…

Это значит, что Эмбер вторая.

Она выдыхает.

Кто-то подхватывает её под локоть, чтобы увести со стадиона, кто-то забирает самокат (она цепляется за руль до последнего, её пальцы буквально приходится отдирать от мягкой обшивки), кто-то говорит, что она молодец и всё хорошо. Эмбер хочет ответить, что да, она знает, она молодец и всё хорошо, но язык её почему-то не слушается.

В комнате, предназначенной для уже откатавшихся участников гонок, предсказуемо пусто. Лисса ещё на стадионе, раздаёт интервью, бородатый парень (нужно будет узнать его имя) всё ещё на трассе, как и высокая девушка со шрамами на щеке. Эмбер одна. У неё есть время прийти в себя и отдышаться.

Она закрывает глаза.

Эмбер старается думать только о небе и о ветре, забирающемся под жилетку и майку, максимум – о земле под ногами и о ногах, отталкивающихся от этой земли, но не больше. Она совершенно точно не хочет думать о том, что слишком долго сидит в этой комнате абсолютно одна, что конкретно сейчас была бы рада даже компании Лиссы, что совсем скоро на трассу выйдет Вик (и это не должно её волновать), а после него – Калани, а после Калани – Дженни и Джонни. Она совершенно точно не хочет думать об их соперниках и их пляжных джипах, и о живых мертвецах, и о ревущих трибунах…

Она представляет себя за прилавком и мысленно отсчитывает сдачу очередному клиенту. Монету за монетой.

Как ни странно, это помогает. Может быть, прошлой жизни больше нет – в том смысле, что Эмбер больше ей не живёт, но прошлая жизнь всё ещё с ней. От этого никуда так просто не деться. От этого никуда не нужно деваться. И, раз сейчас вокруг неё только четыре серых стены, несколько ступенчатых лавок и две голых лампочки, качающихся под потолком, в прошлом ей намного уютнее.

Эмбер успевает продать два обогревателя и четыре упаковки салфеток, когда дверь наконец-то открывается и в помещение входят те, с кем она в одно время выходила на трассу. Вместе они дожидаются всех остальных.

– Марк, – говорит бородач, натыкаясь на её вопросительный взгляд.

– Эмбер. – Она благодарно кивает.

– Анна, – подаёт голос девушка со шрамами.

Они оба проходили свою трассу пешком.

Ожидание оказывается куда страшнее, чем сама гонка. И длится намного дольше: им запрещено выходить из комнаты, разве что в расположенную рядом уборную. Нельзя допустить, чтобы кто-то из тех, кто уже прошёл свою дистанцию, встретился с кем-то из тех, кто ещё даже не начинал, поэтому всех финишировавших приводят прямо сюда.

Первым из следующего заезда возвращается Вик. Он настолько быстрей всех остальных, что успевает побеседовать с журналистами ещё до того, как финиширует кто-то после.

Измученные ожиданием, одиночеством и собственным стрессом, Анна и Марк вскакивают, чтобы его поприветствовать. Лисса грациозно встаёт, сохраняя достоинство. Она выглядит диковинной птицей, которая уже выбрала себе то ли хозяина, то ли самца, чтобы вместе построить гнездо.

Вик, правда, не похож на диковинную птицу. На него просто жалко смотреть. Он бледный, почти зелёный, хотя, возможно, Эмбер – единственная, кто замечает это, и единственная, кому его жалко, потому что все остальные окружают его и принимаются поздравлять, хлопая по спине, по плечам, по локтям, куда только могут вообще дотянуться. Со стороны это выглядит так, будто они пытаются разорвать его на куски, и у Эмбер, если честно, есть подозрение, что они бы действительно не отказались. Искренности в этих поздравлениях нет ни на грош. Просто им страшно, просто им одиноко, просто Вик производит впечатление человека, которого лучше не злить.

Лисса улыбается Вику – снова так сладко, что у Эмбер сводит скулы. Но стоит ей от него отвернуться, как улыбка исчезает с красивого, ухоженного лица.

Эмбер старательно отводит глаза. Она сидит на нижней скамейке, привалившись спиной к следующему ярусу и вытянув гудящие ноги, и изучает свои ботинки. Отличный цвет, хоть и изрядно выцветший, довольно потёртый. Хорошие шнурки, служат уже несколько месяцев. Самостоятельно подшитая ею подошва тоже держится молодцом.

«Я должна им соответствовать», – думает Эмбер.

Время тянется обувным клеем – между её собственным попаданием в комнату ожидания и моментом, когда в неё возвращаются участники третьего заезда, проходит целая вечность. Эмбер вглядывается в их лица: полная девушка с бледно-рыжими кудряшками, облепившими голову, выглядит раскрасневшейся и очень испуганной, лысый мужчина с оплывшим лицом (как будто с некогда жёсткого каркаса все черты разбежались и расползлись), нервно вытирает пот с блестящего лба.

После них в комнате появляется Макс, его Эмбер уже успела запомнить. Макс соревнуется на лыжах, к которым приделаны широкие разноцветные колёса, умело орудует лыжными палками – ну, конечно, на трассе, не здесь. Здесь он просто заходит, беспокойно машет руками, касается родимого пятна на шее, улыбается во весь рот – наверное, последствия стресса. Улыбка у него довольно широкая, а клыки кажутся слишком большими по сравнению с остальными зубами.

Калани нет, но Эмбер не может поверить в то, что он вернулся последним.

Калани нет, но Эмбер не может поверить в то, что он, например, не справился с зомби.

Когда он возвращается, она срывается с места, подбрасываемая одновременно тревогой и любопытством.

– Как ты? – быстро спрашивает она, вглядываясь в его лицо, осматривая его с ног до головы, пытаясь найти укусы, царапины, травмы.

Вик хмыкает у неё за спиной.

– Первый, – елейным голосом говорит Лисса, оттесняя Эмбер и обнимая Калани за плечи. Кажется, среди претендентов на то, чтобы свить с ней гнездо, у Вика появляется конкурент. – Неужели не ясно! Брали интервью? – понимающе спрашивает она у него.

– Я в порядке, – отвечает Калани. Отвечает Эмбер, не ей. Он выглядит уставшим и чуть побледневшим, но вместе с тем спокойным, сосредоточенным. – Всё хорошо. Я выиграл заезд.

Он не улыбается, хотя Эмбер ждёт от него улыбки, пусть не торжествующей, но хоть какой-нибудь, только бы увидеть знакомые ямочки на щеках и понять, что всё и правда в порядке. Но, наверное, она слишком многого требует, невозможно по-настоящему улыбаться после того, как только что несколько минут соревновался в скорости с зомби.

– Я рада. – Она с облегчением прикрывает глаза и отступает, чтобы усесться обратно.

Калани, вынырнув из рук Лиссы, опускается на скамью рядом с ней. Он, конечно, не игнорирует Лиссу совсем, он для этого слишком милый, вот только простого кивка той, кажется, недостаточно, и отступает она недовольной.

Обдумывать это Эмбер не хочется. Ей вообще ни о чём не хочется думать. Калани рядом, его колено касается её колена, и от этого становится немного спокойнее, но только немного, потому что сейчас наступает самое время волноваться за Джонни и Дженни. Они выходят на трассу в четвёртом заезде, и остаётся только надеяться, что мотоцикл с люлькой не подведёт, сумеет развернуться где нужно и развить лучшую скорость там, где дорога это позволит.

– И представить себе не могла, что это так страшно, – бормочет Эмбер себе под нос.

Для комнаты, в которую набилось уже двенадцать человек, её голос звучит неожиданно громко.

– Да, просто жуть. – Стефан вскидывает брови, его лицо кажется совсем молодым, хотя он едва ли на пару лет младше Эмбер.

Остальные согласно кивают. Кто-то кривится, кто-то с ужасом передёргивает плечами, вспоминая, каково оно было, на трассе.

– Всё уже позади, – говорит Калани ровно то, что Эмбер ожидала услышать. Что ещё может сказать самый милый парень на свете, если подумает, что кому-то совсем недавно было чертовски страшно?

Ошибка в том, что страшно ей не было. Страшно ей есть.

Она качает головой.

– Ещё только в процессе.

Ей страшно вовсе не за себя, но она не собирается объяснять это вслух. Если кто-то поймёт, он поймёт, если не поймёт, то, пожалуй, не надо. Калани поджимает губы в неловкой, вымученной улыбке. Очевидно, он понял.

Очевидно, он тоже волнуется.

В конечном итоге Дженни и Джонни приходят в своём заезде вторыми. Они заваливаются в комнату ожидания как один большой ураган: Дженни обнимает Джонни за шею, её растрёпанные светлые волосы путаются с его растрёпанными тёмными, голубые глаза сияют одинаково ярко. В очередной растянутой майке, сквозь вырезы которой проглядывает фиолетовый лифчик, она выглядит такой худой, что Эмбер не может понять, как её не унесло ветром, ведь навстречу летящему мотоциклу он должен был дуть намного сильнее, чем в лицо ей самой на её самокате. Джонни выглядит уставшим, но довольным, он обнимает сестру за талию – так крепко, что, возможно, именно это и не дало ветру её унести.

– Офигеть, – говорит Дженни, стоит им только оказаться внутри. – У неё была лошадь, вы только представьте!

– Что? У кого? – раздаются сразу несколько голосов.

Дженни обводит присутствующих взглядом, явно наслаждаясь произведённым эффектом, но не спешит отвечать. За неё отвечает Джонни:

– У Фредди.

«Фредди умеет удивлять, – потрясённо думает Эмбер. – Лошадь!» Она даже чувствует укол чего-то, похожего на зависть, ведь у неё самой дело так и ограничилось только справочниками по коневодству.

А Фредди… Она появилась в гостинице совсем недавно, даже позже, чем Эмбер, и почти ни с кем не общалась. Да к ней никто и не подходил. Строгая причёска, строгий взгляд, строгое лицо. Фредди производила впечатление человека, который не нуждается во всяких глупостях вроде чьей-то компании.

И надо же, лошадь!

Кто бы мог подумать, что лошадь – это тот самый вид транспорта (если вообще можно назвать живое существо видом транспорта), на котором можно выгрызть победу. Дженни и Джонни отстали всего на пару секунд, но, на скорости влетев в финишные ворота, сразу же увидели перед собой умную вытянутую морду, тёмную гриву и блестящий, аккуратно подрезанный хвост.

– Конюшню расположили на заднем дворе, – поясняет тем временем Дженни, успевшая, по всей видимости, подслушать фрагмент интервью. – Там никто не ходит, и поэтому про лошадь никто даже не знал.

– Мы просто остолбенели, когда увидели её на стадионе.

– Да, настоящая боевая коняга, ничего не боялась.

Интонация Дженни, её широко распахнутые удивлённые глаза, густо подведённые чёрным, её неожиданная – наверняка от волнения – говорливость заставляют Эмбер сначала фыркнуть, а потом засмеяться. Она не может сдерживаться, и все остальные тоже не могут. Они смеются все, хором, и в их смехе, наверное, мало смешного, зато много радости, и облегчения, и в чём-то даже свободы.

Все живы.

Уже потом, отсмеявшись, Дженни и Джонни обнимают её – с двух сторон, и Эмбер наконец-то чувствует себя в безопасности. Потому что все, до кого ей есть дело, теперь в безопасности.

Позже, когда собравшись в гостиной, они все пялятся в телевизор (там рассказывают о сегодняшних гонках), Эмбер неожиданно вспоминает утренний разговор и понимает, что кружка Лиссы за завтраком всё-таки была наполовину пустой. Потому что самой Лиссе, судя по тому, с какой улыбкой она врезается на своём мотоцикле в толпы еле живых живых мертвецов, никого, совсем никого, абсолютно не жаль. Зато – сейчас Эмбер видит это совершенно отчётливо, – если жалеть мертвецов станут противники Лиссы, это прибавит той шансов.

– 6-

Эмбер уже почти забирается под одеяло, когда в дверь её комнаты осторожно стучат.

Несколько секунд она раздумывает, открывать или нет (в пользу «нет» говорит слабая возможность того, что, быть может, что-то случилось или она кому-то очень сильно нужна, в пользу «да» – свет, который она ещё не погасила и который тонкой полоской выбивается в коридор из-под двери). Стук повторяется.

– Отставить панику, – слышит она голос Дженни из-за двери. – Это всего лишь я, никаких журналистов, Роджеров или живых мертвецов.

Эмбер понятия не имеет, почему для Дженни Роджер значится в этом ряду, а с журналистами ещё не общалась (сегодня, точнее уже вчера, они общались только с победителями заездов, хотя Лилит вскользь обронила, что скоро они придут знакомиться и с остальными), и знакомые интонации делают своё дело: она тихонько смеётся.

– Привет, – мягко говорит она, открывая дверь.

– Хватит спать, – отвечает ей Дженни.

Эмбер только пожимает плечами.

– Ещё даже не начинала.

На какое-то мгновение ей кажется, что фраза звучит почти как упрёк и Дженни может обидеться, но Дженни не обижается. Она опирается рукой о косяк и чуть наклоняется – так, что светлые волосы соскальзывают из-за спины вперёд, на ключицы, касаются кончиками очередной кружевной майки, на этот раз почти неприлично короткой. Кроме этой кружевной майки на Дженни грубая вязаная накидка и узкие блестящие штаны, и Эмбер понятия не имеет, у какого торговца можно было такое найти, потому что никогда прежде не видела ничего подобного ни у поставщиков, ни на прилавке. То же самое касается и алых ботинок на каблуке, которыми заканчиваются худые ноги.

– Там внизу, – сообщает Дженни, – намечается вечеринка. Пойдём?

У Эмбер нет никакого желания снова переодеваться из пижамы (хотя вообще-то это просто старая футболка Эндрю, а не пижама) в одежду, предназначенную для того, чтобы ходить в ней вне комнаты. Разграничивать мир таким образом – её жизненно важная необходимость, и дело только наполовину в том, что в джинсах спать неудобно. Другая причина – то, что в «домашней» одежде вне дома она чувствует себя неудобно, даже если это точно такая же футболка.

Она оглядывается назад, туда, где на кресле валяются другие футболки, и другие шорты, и другие джинсы, и всё остальное, и Дженни, конечно, замечает её нерешительность.

Оторвавшись от косяка, она делает шаг вперёд, юркой змейкой проскальзывает мимо Эмбер и закрывает за собой дверь.

– Отрицательный ответ не принимается, – серьёзно говорит она. – Мне больше не с кем там разговаривать.

Нервным движением Дженни убирает волосы за уши (косточки на её запястьях торчат острыми треугольниками) и кивает на кресло.

– Вперёд, одевайся.

Обычно Эмбер совсем не нравится, когда ею командуют, но с Дженни всё по-другому. Это не привычные недовольные окрики матери, и не иногда покровительственный (и тогда раздражающий) тон Хавьера, и даже не доброжелательные подсказки Лилит. Слова Дженни звучат скорее как шутка, потому что Эмбер прекрасно понимает: она может сказать нет, это её право и никто не обидится, она может сказать нет и остаться у себя в комнате…

Она может сказать нет, но почему-то не говорит.

Отвернувшись, Эмбер надевает шорты (после плотных джинсов, надёжно защищавших её от укусов живых мертвецов, оставить ноги практически голыми – настоящее удовольствие), а потом стягивает спальную футболку и берётся взамен за другую, тоже – как у Дженни, – короткую (пусть и не настолько), неровно обрезанную по краю, уже успевшую чуть закататься. Яркий рисунок на груди – цветы и олени – успел немного облупиться ещё до того, как майка попала к Эмбер, но это неважно. Важно то, что в ней легко и уютно, что её воротник не впивается в шею (скорее, напротив, сползает на одно плечо, почему-то чаще на правое), что она не жмёт в боках и не режет под мышками.

Она ловит взгляд Дженни, когда оборачивается. Необычный, сияющий взгляд, хотя, может быть, дело в освещении – лампочка в комнате начинает подмигивать и, наверное, скоро перегорит, как и в ванной.

– Я готова, – говорит Эмбер.

– Тогда идём.

Дженни протягивает ей руку и улыбается.

Столовая, в которую они спускаются, сейчас на столовую совсем не похожа. «Можно было бы и в холле, – шепчет Дженни Эмбер на ухо, – но зачем нужен холл, если тут больше места – нужно только отодвинуть столы». Столы действительно отодвинуты к стенам, но они не пустуют: несколько человек (среди них – Фредди, так удивившая всех своей победой и лошадью, особенно лошадью) сидят за столами. Остальные безостановочно перемещаются по залу, что-то говорят, смеются, обнимают друг друга.

Здесь довольно шумно, но это совсем не такой шум, как гул толпы на трибунах. Он тише и громче одновременно: тише – потому что его производят всего лишь около двух десятков человек, и громче – потому что эти люди ближе, они прямо здесь, в тех же четырёх стенах, что и Эмбер…

Дженни ведёт её к группе продавленных кресел (Эмбер видит их впервые, наверное, они притащены кем-то из люксов). Упав в одно из них, Дженни с наслаждением вытягивает ноги, упирается пятками в пол, устало поводит плечами…

Джонни появляется буквально через секунду. Улыбнувшись Эмбер, он опускается на подлокотник кресла сестры и, отведя её волосы, принимается массировать плечи. В неровном свете они кажутся совсем не похожими, но вместе с тем их родственная связь ощущается интуитивно. Дженни и Джонни – одна семья, это ясно любому.

Забравшись в соседнее кресло с ногами, Эмбер обводит взглядом собравшихся.

– Калани нет, – говорит Дженни, будто прочитав её мысли. – Наверное, ещё читает Давиду сказки. Мальчишка поздно ложится.

Джонни замирает (его пальцы сжимаются на плечах Дженни) и усмехается.

– Вспомни себя в его возрасте. Пиналась, как чёрт, и не давала мне спать.

Обернувшись к нему, Дженни несколько секунд смотрит брату в глаза (серьёзно, таким взглядом испепеляют), а потом корчит гримасу, которая, наверное, должна означать что-то вроде «а сам-то». Джонни довольно смеётся и легко шлёпает сестру по руке, ерошит ей волосы (гримаса Дженни моментально меняется на «я убью тебя») и спокойно, уютно обнимает за плечи.

Дженни откидывается на него и прикрывает глаза.

– Хорошо, когда есть, о ком позаботиться, – осторожно говорит Эмбер.

На самом деле, она не очень понимает, кого именно имеет в виду – Калани и Давида (или Калани и Калеи, к примеру, потому что очевидно – Калани так возится с мальчиком не только потому что любит детей, но и потому что безумно скучает по младшей сестрёнке), или Дженни и Джонни, или кого-то ещё.

Кого-то ещё, но точно не себя. У неё никого нет.

Чуть позже, когда Джонни уходит за выпивкой, Дженни наклоняется к ней. Разговор давно идёт на другую тему и по другой волне, но что-то заставляет Дженни вернуться к вопросам заботы.

– У меня была собака, – говорит она и на секунду прикусывает губу. – Его звали Ренли. Мы часто играли: я бросала что-нибудь, а он искал. Он был такой огромный и неуклюжий, и больше всего мне нравилось бросать собственное кольцо. Знаешь, было забавно смотреть, как он пытается поднять его с земли, и не уронить, и не потерять. Он упорно искал. Даже если кольцо заваливалось куда-то, мог искать его несколько дней, но всегда приносил.

Эмбер смотрит на неё и чувствует, как желудок смерзается в ледяной ком. Не нужно уметь предсказывать будущее, чтобы понимать: эта история закончится плохо.

– А потом… – Дженни поднимает руку и замолкает. На тонких, длинных пальцах с фиолетовыми ногтями (лак слегка облупился) нет никаких колец. Ни одного. Эмбер задыхается от боли. – Ну, ты понимаешь.

Да, она понимает.

Ты заботишься о ком-то, привязываешься к кому-то, а потом остаёшься ни с чем.

Она понимает, но вместе с тем – совершенно не знает, что на это можно сказать и как на это можно отреагировать, так что вместо того, чтобы продолжать разговор о боли и одиночестве, говорит о другом.

– Тебе их не жалко? – спрашивает Эмбер.

Дженни смотрит на неё почти так же, как она сама недавно смотрела на Лиссу.

– Кого именно? – уточняет она. – Потому что в зависимости от настроения мне порой бывает жалко даже тех, кого жалеть совершенно точно не стоит.

Это так похоже на Дженни. Ну, если, конечно, на основании проведённого вместе времени Эмбер имеет хоть какое-то право на то, чтобы судить, что похоже на Дженни, а что – не особо.

– Живых мертвецов.

– О. – Широкие, слишком тёмные по сравнению с волосами брови Дженни сходятся в одну точку на переносице, вишнёвые губы вытягиваются трубочкой. – Я не думала об этом, – признаётся она. – Но, знаешь, может быть, здесь и сейчас они делают что-то полезное.

Эмбер поднимает брови.

– Здесь и сейчас?

– Да. – Дженни кивает и тут же кривится в усмешке. – Ладно, подловила, не здесь, потому что рядом с нами нет зомби, это же вечеринка, и не сейчас, потому что я не знаю, чем они сейчас заняты, хотя, может быть, тоже веселятся где-нибудь у себя, на стадионе. Я имею в виду эти гонки. Ты ведь про гонки спрашиваешь, верно?

– Про гонки.

Конечно. Потому что в обычной жизни всё ясно и так: их вроде как жалко, потому что это с каждым может случиться, и вроде как всё равно, пока это не случается с близкими, и немного страшно, а ещё – дико злит, потому что… ну, в самом деле, как цивилизация могла докатиться до такого дерьма…

О, будь здесь Хавьер, он бы ответил на этот вопрос.

Дженни тихо вздыхает.

– Смотри, – говорит она, – тут почти у всех куча проблем. И каждый раз, когда мы выходим на трассу, мы становимся чуть ближе к тому, чтобы эти проблемы решить. Кэт ушла из дома, Фредди не на что содержать свою лошадь, у Люка долги. Но им платят деньги за то, чтобы они вышли на стадион, вытянули жребий и прошли от старта до финиша. И нет, мне не жалко живых мертвецов. Будь я одной из них, будь я гниющим трупом с отстающим от костей мясом, я предпочла бы трясти своей плотью именно здесь, на стадионе, а не где-нибудь в лесах или заброшенных деревнях. Это всё равно что жизнь после смерти, ужасно отстойная жизнь после смерти, но помочь Фредди заработать денег для бедной лошадки – в тысячу раз лучше, чем пугать каких-нибудь заплутавших горожан на окраине. Рай и ад, понимаешь?

Это довольно сомнительная концепция рая, как думает Эмбер, но вместе с тем – самая похожая на правду из всех, о каких она только слышала. Это довольно сомнительная концепция рая, но обдумать её досконально у Эмбер не получается. Возвращается Джонни.