Девочка с самокатом

С другой стороны, его вполне можно представить заколачивающим двери и окна своего дома, чтобы переждать всё самое страшное. Или прячущимся в убежище-бункере, о которых Эмбер рассказывали те, кто постарше.

Самым простым вариантом, конечно, было бы спросить напрямую, но она уже который раз не решается. Ответом на прямой вопрос будет в лучшем случае получасовая исповедь поучительным тоном, в худшем – рассуждения о том, какая теперь ужасная молодёжь, как мало Эмбер знает об истории появления живых мертвецов и как он был бы счастлив ни за что на свете не обслуживать таких покупателей.

Поэтому Эмбер молчит.

Глядя на сухую ромашку – в пакетике перемешались листья и лепестки, грязно-белое крошево вместе с зелёным, – в своих мыслях она заново проезжает по короткой дороге, и каждый новый мысленный раз отличается от предыдущего. Иногда зомби нет – нет совсем, иногда их намного больше, чем действительно было, иногда она уходит от них, иногда они её догоняют.

Никто не знает и не может сказать, каково это – стать живым мертвецом. Те, кто прошёл короткий путь от укуса до заражения (хотя порой он совсем не короткий – иногда обращение занимает несколько дней), уже ничего не расскажут, а другим остаётся только догадываться. По телевизору говорят: учёные всё ещё работают над тем, чтобы найти лекарство, выдумать какую-нибудь сыворотку, остановить заражение, но люди перед экранами только смеются. По большому счёту, они научились жить с этим.

«Я не помню другого мира», – бормочет мать, глядя в окно.

«Нет никакого другого мира», – говорит Хавьер, рассматривая товар прежде, чем выставить его на прилавок.

– В наши времена… – неодобрительно косится на неё мистер Льюис.

Эмбер не слушает.

Она, в общем-то, знает всё, что он может сказать. По её растянутой чёрной футболке не проехался только ленивый: на груди у футболки потрёпанный рисунок – зомби с торчащими наружу мозгами и надпись «Жду Апокалипсиса». Футболка куплена в секонде, её хозяин, скорее всего, погиб прямо во время того, чего ждал, и Эмбер кажется, что в этом есть свой шик и ирония судьбы – куда без неё! – но окружающие как один считают, что её майка оскорбляет память погибших, а сама она слишком легкомысленно относится ко… всему.

Настолько легкомысленно, что ездит в аптеку по короткой дороге.

И без оружия.

Мистер Льюис говорит что-то ещё, но смотреть на разноцветные домотканые мешочки, в которые он заворачивает травяные сборы от кашля и головной боли, куда интереснее, чем слушать его дребезжащий, постоянно повышенный голос. Возможно, он примет такое внимание к товару за недоверие, а такое невнимание к словам – за неуважение, но Эмбер почти всё равно. Она сгребает мешочки в рюкзак, бросает сверху валерьянку, тампоны и аспирин и взамен протягивает мистеру Льюису несколько мятых купюр вперемешку с монетами.

Он вытягивает из её кулака сколько нужно, Эмбер почти не следит.

Затянув завязку рюкзака, она закидывает его за спину и, хлопнув покосившейся дверью, выходит наружу. Самокат стоит у крыльца, клонящееся к западу солнце гладит его блестящую раму. Он по-прежнему красный, он по-прежнему приглашает прокатиться одним своим видом и по-прежнему не подходит для длинной дороги.

Странно, но Эмбер почти не чувствует страха.

Она возвращается в аптеку и, глядя недовольно поджавшему губы мистеру Льюису – мол, ну, что ещё? – прямо в глаза, говорит, что, добираясь сюда, нашла на короткой дороге три трупа. Молодые ребята побежали бы посмотреть, взрослые отказались бы связываться, но человек старой закалки, Эмбер уверена, найдёт способ известить городского старосту и очистить дорогу.

Потому что большинство предпочтёт терпеть бессонницу без чая с ромашкой, лишь бы не ездить за этим чаем по пути, который может быть заражён.

Эмбер – не из таких. Она помнит, что заразиться можно лишь от укуса, и знает, что её не кусали.

Попрощавшись с мистером Льюисом, она уходит – теперь уже окончательно и, крепко вцепившись в руль, уезжает. Первый десяток метров собственные ноги кажутся ватными, но дальше становится легче. Под конец Эмбер даже почти предвкушает, ждёт, что, может быть, из леса выйдет кто-то ещё – и она снова сможет увидеть мир во всей его чистоте.

Но из леса никто не выходит.

Она добирается до дома без происшествий, если только не считать происшествием тот факт, что уже знакомый пикап стоит у дома местного старосты. Можно зайти к нему – так же, как до этого к мистеру Льюису, сказать про три ветхих трупа на короткой дороге до города, но Эмбер отбрасывает эту мысль. Любопытство любопытством, но таинственный водитель наверняка уже всё и сам рассказал, да и кто может угадать, как он (или она?) отреагирует на её появление.

Мало кому нравится портить свою машину о живых мертвецов.

В конце концов, Эмбер объезжает дом старосты стороной. Ей приходится сделать внушительный крюк, но это лучше, чем громыхать под окнами колёсами самоката, так что она старается не грустить об увеличившемся расстоянии, а радоваться каждой секунде, проведённой в движении – и вне дома.

Сегодня последний из двух выходных, уже завтра она с утра до вечера будет с Хавьером, а не с матерью и её бесконечной батареей бутылок.

Сначала был виски, потом коньяк, теперь мать пьёт самогон из запасов очередного любовника.

Впрочем, Эмбер несправедлива. «Очередной» звучит так, будто мать меняет их каждый час, но это не так, пусть у неё и есть на то бесспорное право. У всех оно есть. Но с Эндрю она вместе уже полтора года, и полутора лет достаточно для того, чтобы понять: он ещё ничего по сравнению с теми, кто был рядом раньше.

«Это не моё дело», – думает Эмбер.

Мысль рождена скорее равнодушием, чем уважением, но она помнит: на это тоже есть право. Можно – знает Эмбер – можно жить под одной крышей и оставаться друг другу никем, можно быть родными по крови, но чужими во всём остальном, и это печально, но без вселенской трагедии. Никто не виноват. Так просто случается.

С этим вполне можно жить, если не пытаться выстроить свою жизнь вокруг этого.

Поднявшись домой, Эмбер оставляет самокат у двери – в тёмной нише есть удобное место – и, стянув кроссовки, проходит на кухню. Наверное, от воспоминаний о трупах её должно бы тошнить, но вместо этого просыпается голод: желудок начинает урчать. Торопливо распихав лекарства по разным отделам аптечки (коробка с нарисованным красным крестом и сделанными из картона перегородками – пожалуй, единственное в этом доме место, где царит настоящий порядок), она вытаскивает из-под раковины ведёрко с картошкой и, отобрав несколько клубней, принимается чистить.

Слабо журчащая из крана вода успокаивает. Руки – тёмная кожа, испачканная землёй, – работают споро, уверенно, клубни под ними быстро становятся чистыми, свободными от коричневой кожуры, и Эмбер тут же бросает картошку в холодную воду, а потом ставит кастрюлю на огонь. Ей нравится смотреть на воду и нравилось бы смотреть, как она закипает, если бы закипала быстрее, но в магазине у Хавьера – газовая плита (где он умудряется доставать газ, она даже не спрашивает), а дома – обычная, электрическая, кое-как работающая от древней сети.

Всё работает кое-как.

Что-то чинят кое-как, на что-то не обращают внимания. Эндрю следит за водопроводом и электричеством на всей улице – ему за это платят, но не местный староста, а сами жильцы. Таких, как он, много. Электростанция, спасибо былому прогрессу, работает сама по себе, как какой-нибудь вечный двигатель. От солнца, от ветра, от всего на свете – технологии прошлого были на пике, когда прошлому пришёл нелепый конец. Но оно сделало своё дело – создало настоящее, пусть уродливое, хаотичное, местами больше похожее на решето…

В этом настоящем судьба человека лежит в руках человека. Эмбер это нравится.

Вода закипает ровно к возвращению матери с Эндрю. Он кладёт в мойку курицу – уже ощипанную, выпотрошенную и обезглавленную, и Эмбер, достав с верхней полки сковородку, ставит её на плиту. Она пододвигается, чтобы Эндрю было удобнее, и, без слов поняв её нехитрый манёвр, он принимается разделывать птицу.

Эмбер не собирается готовить за всех.

Если ужин – общий, то и вклад в него должен быть общий.

Эндрю лучше тех, кто был до него, в том числе и потому, что понимает правила этой игры. Тогда как мать только хмыкает и уходит. Ей не до готовки, в спальне её ждёт ещё половина бутылки.

За ужином она не расстаётся с бокалом. Тусклый свет лампы преломляется в заляпанных стенках, жидкость внутри то выглядит янтарной, то отливает багровым, и Эмбер достаточно едкого, терпкого запаха, чтобы знать: она никогда не захочет попробовать вкус. Мать неодобрительно кривит губы на её «оскорбительную» футболку и так поправляет воротничок изношенного цветастого платья, что в очередной раз становится ясно: она бы такое ни за что не надела.

«И хорошо», – думает Эмбер. На помойке свои вещи она уже находила (или, точнее, не находила), не хватало ещё, чтобы их начали отбирать прямо дома.

– У старосты гости, – говорит она неожиданно для себя самой. Обычно семейные ужины проходят если не в тишине, то уж точно не в непринуждённой беседе, и Эмбер – вовсе не та, кто старается завести разговор первой.

Эндрю удивлённо смотрит на неё.

Мать кривится сильнее. Отпив из бокала, она ставит его на стол – на самый край, хотя ей тысячу раз говорили, что не нужно так делать, и сама она тысячу раз понимала, что, правда, не нужно, потому что свернуть его локтём легче лёгкого, а ползать потом по ковру, накрывая мокрые пятна ладонью, пытаясь облизать пальцы и одновременно обливаясь слезами, – занятие не из приятных.

И зрелище не из приятных.

– Гости?

Эмбер с равнодушным видом пожимает плечами.

– Я видела, когда возвращалась из аптеки.

Видела, когда возвращалась из аптеки – по дороге, на которой валяются трупы. Трупы живых мертвецов. Разорванные, вывернутые, изломанные, недвижимые благодаря ей самой.

«Гости старосты, – думает Эмбер. – Видели, как я удираю от зомби».

Гости старосты мне, можно сказать, помогли. Было бы забавно прийти к ним и сказать им спасибо.

Гости старосты приходят к ней сами.

Стук в дверь раздаётся, когда Эмбер – сегодня её очередь, – домывает тарелки. Она выходит в коридор с мокрыми, припухшими от воды и работы руками, запястьем пытаясь пригладить лезущие в лицо волосы, но Эндрю опережает её. Несколько секунд Эмбер смотрит в его спину, почти бесплотную под широкой клетчатой рубашкой с зашитой прорехой от лопатки до шеи, а потом спина сдвигается в сторону: посторонившись, Эндрю даёт кому-то пройти.

Сладкий, чуть душноватый, слишком тяжёлый запах ударяет в нос. Ваниль – понимает Эмбер. Духи. В доме, где пахнет только ужином, алкоголем и ромашковым чаем, хватило бы пары капель, чтобы ощутить этот запах, но, судя по всему, за дверью целое море.

Ну, то есть уже не за дверью.

Незнакомка вплывает в квартиру, как королева. Никогда в жизни Эмбер не видела королев, но это слово приходит на ум самым первым, стоит только увидеть гордо развёрнутые плечи, прямую спину, уверенность в каждом движении. Королевы, наверное, носят бальные платья и хрустальные туфельки, а не сапоги до колена, замшевые брюки и застёгнутые под горло рубашки, сияющие белизной. Хотя так могут одеваться королевы, которые занимаются конным спортом, не хватает только шапочки-котелка.

Эмбер хотела такую, когда была маленькой.

Она до дыр зачитала справочник по коневодству и выучила все масти лошадей, о каких там только было написано.

– Меня зовут Лилит, – говорит королева. – Я хочу поговорить с Эмбер.

Эмбер почему-то казалось, что за рулём пикапа находился мужчина, но сейчас ей становится очень легко связать резкое (и смертоносное) движение дверцы с глубоким (наверняка он может быть убийственным) голосом неожиданной гостьи. Она даже не сомневается.

– Это я, – отвечает Эмбер, вытирая руки о джинсы.

Глупо, ведь Лилит её уже видела там, на дороге, и Эмбер ожидает, что густые тёмные брови хмуро сойдутся на переносице, но королева лишь улыбается:

– Здравствуй.

Её светлые глаза смотрят изучающе, цепко, но вместе с тем – приветливо, так что Эмбер не чувствует отторжения от того, что её откровенно разглядывают, будто пытаясь увидеть насквозь. Она смотрит в ответ: на унизанные кольцами пальцы, короткие и оттого похожие на мужские, на длинную белую шею, на острый подбородок и прямой нос, на полные губы и немного кривую улыбку, на угольно-чёрные ресницы и небольшое родимое пятно у правого глаза, на лёгкие морщинки и тёмные волосы с проявляющимися паутинками седины…

От Лилит веет силой, только Эмбер почему-то не страшно.

– Проходите, – говорит она, мотнув головой в сторону кухни, и Лилит проходит, не снимая сапог.

Эндрю, как приклеенный, следует было за ними, но в дверях спохватывается, останавливается, хватается руками за косяки и пару секунд стоит так. Вид у него недоумённый, будто он вообще не знает, как здесь очутился. Жителей здесь не так уж и много, не заметить кого-то вроде Лилит – невозможно, и любопытство, очевидно, съедает его изнутри, но в конце концов он всё же уходит.

Эмбер отстранённо думает, что сегодня он просто идеальный мужчина.

– Ничего, если я… – начинает она и, не договорив, убирает тарелки в ржавые прутья сушилки. Действие должно сказать за себя.

Короткопалая рука взлетает, затем опускается.

– Конечно. – В воздухе повисает нечто вроде «Я пришла к вам незваной гостьей и не собираюсь отвлекать вас от дел», но вряд ли королевы действительно рассчитывают на то, что в их присутствии все будут не отвлекаться от дел. – Так, значит, это с тобой мы сегодня встретились на короткой дороге?

Эмбер замирает, держа последнюю тарелку в руках.

– Со мной, – тихо отвечает она.

Кажется, мертвецы не оставили вмятин ни на капоте, ни на двери. Ей не о чем беспокоиться. Ей не о чем беспокоиться, но изнутри всё равно поднимается волна горячего жара – стыд, неловкость, непонимание, и Эмбер благодарит свою тёмную кожу за то, что румянца на ней никто не разглядит, даже если он действительно будет.

Королева восхищённо причмокивает.

– Лихой манёвр. Давно ты катаешься?

Эмбер пожимает плечами.

– Пару лет.

– Только на самокате, или, может быть, есть что-то ещё? – Тон Лилит становится холодным и деловым, так Хавьер общается с поставщиками.

– Каталась на велосипеде. – Эмбер не говорит, что в детстве и на трёхколёсном, доставшемся от соседки, дочку которой покусали в лесу. – Пробовала на мотоцикле.

Мотоцикл под ней заглох через несколько метров: сначала мотор словно закашлялся, потом протяжно чихнул, а потом с хрипом замер – резко, как будто его могли выдернуть из розетки. Эмбер тогда подумала, что у него, наверное, заговор с самокатом, мол, нечего пересаживаться с одного на другое, у тебя есть лучший друг – вот на нём и катайся. Сейчас Эмбер думает, что не понимает, к чему такие расспросы.

– А с зомби часто встречаешься? Отличная футболка.

Она произносит слово «зомби» легко, без страха, без трагизма и без уважения. Мистер Льюис, надо думать, воспринял бы такую интонацию как личное оскорбление, но Эмбер неожиданно улыбается.

– Нет.

Обернувшись, она замечает, что Лилит подаётся вперёд.

Теперь, когда посуда расставлена, у Эмбер нет никаких дел, кроме этого разговора. Ей внезапно хочется поделиться с королевой всем, что с нею произошло на дороге, рассказать если не всё, то почти всё: о собственной слабости и сдавленном «хватит», можно не упоминать, но зато то невероятное ощущение, когда обострившимся зрением видишь каждый листочек на дереве, каждую выбоину в асфальте, чувствуешь тысячи запахов в дуновении ветра – если им не поделиться, её разорвёт.

Эмбер открывает рот, чтобы начать. Она уверена, стоит только сказать первое слово – и дальше всё получится само собой, а Лилит точно-точно поймёт, но так ничего и не говорит. У неё на то есть причина: в кухню входит мать, и желание о чём-то рассказывать пропадает само по себе.

– Ладно. – Лилит морщит лоб после нескольких минут тишины. – Не будем ходить вокруг да около. Я до смерти не люблю долгие предисловия и пришла к тебе с предложением.

– С каким ещё предложением? – Это спрашивает мать, а не Эмбер.

Королева не отвечает.

– С каким? – выжимает из себяЭмбер. Удивление сдавливает горло, перехватывая дыхание. Удивление и предвкушение.

Немного волнения.

Мир снова начинает казаться яснее.

Сцепив пальцы в замок, Лилит опускает руки на стол.

– В Столице, – говорит она (и хотя, по сути, у них не осталось столицы, как не осталось и самого государства, Эмбер её понимает), – мы начинаем новый проект. Шоу для телевидения и спортивные состязания для тех, кто просто пришёл посмотреть.

– Гонки на самокатах? – усмехается Эмбер.

Всё это странно, до одури странно. Всё это, наверное, происходит не с ней. Кому нужны такие глупые гонки, кому нужна она сама на своём самокате?

– Не только, – улыбается Лилит. – Кто-то на самокате, кто-то на мотоцикле, кто-то на велосипеде, а кто-то пешком. У кого как получается.

Ещё более странно.

– И в чём тогда смысл? – Человек на мотоцикле легко обгонит всех остальных. Никто не станет платить за то, чтобы это увидеть. – Должно быть что-то ещё.

– Ты умная девочка, Эмбер. – В словах Лилит слышится одобрение, но глаза снова становятся холодными и отстранёнными. Ничего личного, просто торговля. – Здесь действительно есть что-то ещё.

Эмбер сглатывает.

Она слышит, как в соседней комнате стучат часы, и слышит, как в этой комнате мать барабанит по подоконнику.

– Что же?

– Зомби. – Лилит снова произносит это легко. Наверное, даже слишком легко. – Это будут гонки от зомби.

Пока Эмбер, раскрыв рот, придумывает, что бы ответить, королева поднимается с шаткого стула.

– Завтра я уезжаю. Если ты согласишься, то поедешь со мной. Если нет… – Теперь уже она пожимает плечами.

Если нет, мысленно договаривает Эмбер за неё, ты останешься здесь. И этого «здесь» оказывается более чем достаточно для того, чтобы первое, импульсивное «нет» превратилось в «почему бы и нет».

– Я подумаю, – говорит она тихо.

Лилит улыбается.

Весь вечер Эмбер делает так, как и обещала. Она думает, думает, думает, но ничего толкового не приходит на ум. Остаться здесь – это остаться здесь, где никогда ничего не изменится; уехать отсюда – это получить шанс добраться до моря, узнать что-то новое, снова почувствовать ту невероятную ясность… Или умереть от рук живых мертвецов. От их зубов.

От их отвратительных зубов, торчащих из их отвратительных перекошенных ртов.

Эмбер не знает, что делать.

Она думает, что это глупо (а ещё смешно и по-детски), но всё же загадывает: если мать будет против, если она начнёт кричать и ругаться, то решено – Эмбер едет куда угодно, хоть в Столицу, а хоть на край света.

Но мать лишь пожимает плечами.

С отсутствующим видом она смотрит в окно, и это не то напускное равнодушие, за которым многие прячут свою горечь, или ревность, или страх, желая показаться сильными и неуязвимыми, желая дать кому-то шанс сделать свой собственный выбор. Собственно, это равнодушие даже не напускное, оно самое что ни на есть настоящее.

Выбор может быть любым, ей наплевать.

Ей плевать, будет ли Эмбер удирать от разьярённых зомби за деньги на радость толпе.

И самой Эмбер, в общем-то, тоже.

На следующий день она говорит Лилит да.

– 3-

Из окна пикапа всё выглядит не так, как с колёс самоката.

Видно выше и дальше, не нужно смотреть под ноги и выискивать ямы, и держаться за руль тоже не нужно – машину ведёт Лилит. В огромных тёмных очках, скрывающих половину лица, с растрёпанными волосами, несмотря на седую прядь в них, она кажется совсем молодой, и эта мнимая молодость никак не вяжется с исходящей от неё аурой силы.

Эмбер никак не может понять, нравится ей Лилит или нет, никак не может сообразить, что она за человек и как о ней следует думать.

Хавьер, когда они заехали попрощаться, только причмокнул языком и покачал головой, но не стал объяснять, что это значит. Эмбер будет скучать по Хавьеру.

– Уже жалеешь? – спрашивает Лилит, когда они выезжают из Городка.

Эмбер качает головой.

– Пока ещё нет.

Это правда. Может быть, она пожалеет – потом, но до «потом» ещё далеко, и самокат лежит в грузовой части пикапа, прикрытый брезентовый тентом, и рядом с ним лежат её вещи. Их мало. За четыре года, прошедшие после той истории с выбрасыванием одежды в помойку, Эмбер так и не смогла убедить себя в том, что хранить что-то у себя дома – вполне безопасно, а если негде хранить, то бессмысленно и покупать. Две пары джинсов, несколько немарких футболок, байковая рубашка – мужская, похожая на ту, что когда-то досталась ей от отца, удобная жилетка с карманами, носки и бельё, но никаких лифчиков, потому что они только стесняют движения, а ещё ботинки, зубная щётка и любимая кружка – тёмно-зелёная, с распускающимся у ручки ядовито-алым цветком.

Лилит пообещала, что ей выдадут всё остальное: от шампуня и мыла до книг.

Больше того, она улыбнулась как змея-искусительница: «Ты сможешь сама заработать и получить всё, чего только захочешь».

– Хорошо, – говорит Лилит, – что я нашла тебя здесь.

– Ты не искала специально?

– Нет. – Она усмехается. – То есть вообще-то да. Сын вашего старосты, говорят, был не прочь поучаствовать, только его успели увезти до меня.

Эмбер вопросительно поднимает брови.

– До тебя?

– Ты же не думаешь, что я занимаюсь всем этим одна, правда, Эмбер? Нас много – организаторов, агентов, как хочешь. И сейчас мы все были заняты тем, что искали людей.

– Мало желающих?

Она спрашивает просто так, потому что, ну, в самом деле, не может же она быть единственной, кто не против попробовать, ведь, как бы ни истощило себя человечество, на Земле всё ещё достаточно много людей – и по меньшей мере половина из них должна быть куда рисковее, чем она. Она спрашивает просто так, но Лилит неожиданно мрачнеет, уходя от ответа.

– Ну, – только и говорит она, выворачивая руль, чтобы войти в поворот, – ты ведь понимаешь, что это не шутки. Понимаешь же, да?

Эмбер пожимает плечами. Она и не говорила, что всё не всерьёз, даже и не думала принимать это за шутку.

– Мне просто казалось, что достаточно развесить десяток объявлений в Столице – и желающих будет хоть отбавляй!

Лилит чуть расслабляется. Её бледное лицо снова выглядит спокойным.

– Может, и так, – отвечает она. – Но где ты видела работу, на которую берут всех подряд?

– Ясно. – Эмбер серьёзно кивает. – Чтобы пройти отбор, нужно заставить зомби врезаться в машину организатора. Я поняла.

Они обе смеются. Смех у Лилит тоже королевский: низкий, хриплый, приятный, и Эмбер даёт ему отзвучать. Только когда он стихает, она задаёт свой вопрос:

– Так что насчёт Вика?

– Сына старосты? Я же сказала, кто-то забрал его до меня. Это даже к лучшему, – говорит Лилит, взмахивая затянутой в перчатку без пальцев рукой, и поясняет: – Как видишь, у меня в машине только два сиденья и кузов, так что если бы этот ваш Вик поехал бы вместе со мной, тебе пришлось бы трястись где-то там со своим самокатом.

Эмбер, если честно, думает, что лучше с самокатом, чем с Виком.

– Честно сказать, стоило мне увидеть тебя на дороге, – продолжает Лилит, – и никакой Вик стал не нужен. Серьёзно, ты отлично управляешься с самокатом. Обвела этих зомби вокруг пальца, как будто всю жизнь только этим и занималась. Мне оставалось только узнать у вашего старосты, кто ты такая и где живёшь.

– Представляю, каких ещё гадостей он обо мне наговорил, – морщится Эмбер.

Старый сноб, родственная душа мистера Льюиса, ни разу за последние несколько лет не позволил ей просто пройти мимо – без своих комментариев. Эмбер так и не удалось понять, что именно ему в ней не нравится, потому что, судя по всему, не нравилось решительно всё. Правда, принимать его раздражённое шипение и едкие выговоры было бы глупо. Пропускать их мимо ушей – в самый раз.

Собственно, чьё-то там раздражённое шипение и чьи-то там едкие выговоры – последнее, что волнует Эмбер здесь и сейчас. А вот Вик…

– Значит, он тоже будет участвовать?

– Ага. – Лилит встряхивает головой, убирая волосы, лезущие в лицо. – Только представь, ты приедешь в Столицу, а там у тебя уже будет кто-то знакомый. Чудесно.

«Вовсе нет», – думает Эмбер.

Вообще не чудесно. Совсем.

Чтобы не думать об этом, Эмбер закрывает глаза. Казалось бы, оставшись наедине с собой, не думать ни о чём невозможно, но у неё получается: Эмбер может уснуть в любом месте и в любое время, будь то ночная смена в магазине Хавьера и собственная рука вместо подушки, или собственная постель, или жёсткое кресло в гостиной, или пассажирское место пикапа. Эмбер может уснуть в любом месте и в любое время.