Одна порода

Ночью луна лезла в облака словно в разгром, словно в побоище. Константин Иванович лежал на кровати у окна очень живой, точно весь облепленный дрожащими аппликациями. Потом за окном наступило ночное безвременье – час, полтора между ночью и утром. Которое ощущалось большой черной ямой, где всё неподвижно, где воздуха нету – удушен. Катал во рту таблетки. Уже распластанный. Как рыбина. Конечно, клялся, что уж бо-ольше ни в жизнь! ни одной! (Сигареты, понятное дело.)

Добротные закладывала храпы Даниловна в соседней комнате. Хозяйка. За семьдесят старухе, ест на ночь от души – и хоть бы что. Храпит себе!.. Не-ет, всё-о. Завязал. Пачку вот… докурю… и амба!.. Где спички-то, черт подери? Куда засунул опять?

…В кафе парка на Случевской горе Константин Иванович взял гуляш, стакан компота, хлеба кусочек. Поколебавшись, заказал коньяку. Пятьдесят грамм. Вроде бы помогает. Малыми дозами, конечно. Все отнес на подносе к краю раскрытой веранды, поставил на голубой пластиковый столик.

Кафе было пустым. Буфетчица сидела за стойкой как неиграющая туба. На раструбе которой много осталось скрипичных ключей и разных ноток.

Константин Иванович выцедил из стакана, стал есть. Солнце играло в бойких листочках куста у веранды. Как будто и не было никакого ливня два дня назад.

Курил на скамейке неподалеку от кафе. Аллея была тенистой, провальной. Вдоль асфальтовой дорожки сохранились водостоки в почве, ветвистые русла от недавнего ливня. В бликах солнца над асфальтом билась одинокая бессонная лотерейка мошек. Чей-то пёс-дурень пытался их кусать. Мошки взмывали повыше и опускались. Снова бились. Бился будто крохотный движитель… жизни… только бы не мешали… Здоровенный дурила дог изумленно крутил башкой, расставив передние, будто полиомиелитные, лапы. Из кустов вывалилась дамочка в брючках.

– Джерри! Что ты делаешь! – Джерри клацал слюнявым капканом. – Перестань! Не смей! Бяка! – Ухватила за ошейник, с гордостью повела. Джерри прошел мимо Константина Ивановича, навек ушибленный. Тестикулы сзади никчемно болтались. Эх-х…

Посмеявшись, Константин Иванович поднялся, бесцельно двинулся куда-то. Парк в общем-то тоже был пустой. За цветочной клумбой неожиданно вышел на открытый склон горы, к полянам. Вышел к солнцу, к простору во весь дух, к Белой внизу, к уходящим за ней до горизонта кудрявым лесам, перелескам, лугам. Устроился прямо на траве. Слева гудел коммунальный мост, вдали по горе утопали в садах домишки Старой Уфы, напротив, через реку – Цыганская поляна, и вправо вдоль реки до железнодорожного моста раскидалась Архиерейка, или попросту Архирейка. Домишки там лепились по берегу, по косогорам, по оврагам. Хороший обзор, все видно.

…давненько не бывал здесь… река даже вроде другой стала… поуже, что ли… помельче… вода другая… серая… не беловатая как раньше… заводы… подпускают втихаря… как в штаны… пьют ли сейчас воду… архирейские хотя бы… раньше только из Белой… ведра… на коромыслах… женщины в основном… девчонки… полоскали зимой тоже на реке… в прорубях… валиками молотили… матери бельё к реке таскал… в Старой Уфе… белье в корзинах… мороз ни мороз – полощет… тем и сгубила руки… прачкой была… да… Гырвас опять разглагольствовал… начнет всегда за здравие… кончит за упокой… досталось как всегда… отдел писем не реагирует на сигналы… трудящихся… дурень… за сигналы люди слетают с работы… сами сигнальщики… на планерке всегда снимает пиджак… в подражание какому-нибудь американскому издателю-зубру… времен Марка Твена… бархатная жилетка… пальцы заложены… поигрывают на животе… похаживает… как длинная вздутая шотландская волынка… с болтающимися сосками… мы газета, а не… пардон, здесь дамы… постоянный обрываемый тезис… постулат… на каждой планерке… клоун… руководители на это предприятие были подобраны самым тщательным образом… и результат не замедлил сказаться… дурость… газетная шелуха… отвяжется ли когда… к черту… Цыганская вон лучше… Цыганская поляна… понятно, что из-за цыган… таборы разбивали… телеги… лошади… костры… песни на лугу… пляски-оторви-сапоги… ситцевые метели… всё прошло… сейчас и в помине… домá… добротные дома… усадьбы… ни одного цыгана… каждый год топит… подтопляет… земляная вода какая-то… грунтовая, видимо… уже после ледохода… только дома на воде и ровные рамки огородов… с месяц так… каждый год… и – живут… никуда… все дело в рамках этих водяных, в огородах… нет лучше на базаре помидоров, огурцов… и из колхозов убежали… и в город калачом… эх, «Ракета» опять летит… легкая… стремительная… сверкающая стеклом… прямо Сорбонна… летящая по реке Сорбонна… на Бирск пошла… к моим… двенадцатичасовая… еще три дня ждать… и видится почему-то на гаснущих волнах лодчонка… давно сгинувшая лодчонка… черепашкой шкрябающаяся к берегу… в ледовом крошеве весенней реки… и в лодке двое… он и давно умерший отец… Иван Филиппович Новоселов…

…Ночами по апрельской раздетой реке рыскали лодки архирейских. Звякнет цепь, проскрипит вдруг натужно уключина, взворкнёт коротко матерок – и опять только всхлипывающий несущийся черный холод. Видимости – глаз выколи… А утром, как по щучьему велению, берег Архирейки – в топляках. Укидан. Весь! И на Цыганской такая же картина!

Иван Филиппович Новоселов метался на лодке с сыном между берегами.

–Ты закон знаешь?! Ты закон знаешь?! – бегал перед каким-нибудь амбалом из архирейских. Маленький, до пояса в мокром плаще. Красноглазый от бессонницы, весь воспаленный. – Знаешь, я тебя спрашиваю, черт, а?

– Знаю… – уводил в сторону глаза архирейский. – Тюлень… Сам выполз… – Кивал на берег: – Вон их… Как на лежбище… – И добавлял, поглядывая на Новоселова, как бы причастный к его заботе: – Лезут, гады…

Новоселов с досадой плевал, лез прямо в ледяную воду, опять мочил полы плаща. Неуклюже, по-стариковски переваливался в лодку. Резиновые сапоги стукали о борт как колотушки. Долго налаживался с кормовиком. Приказывал, наконец, сыну: «Давай, Костя, греби». И Костя, слушатель рабфака тогда, греб. Но чуть пониже по реке… отец опять выбегал на берег. Опять ругался. С другим уже амбалом:

– Ты закон знаешь?! Черт ты этакий, знаешь?!

Не в законе было дело. Дело было как бы в поправке к нему. Если «тюлень» с а м выполз на берег, да у твоего дома – он, стало быть, твой. Так ведь? Филиппыч?

– А нижегородским что? А? А дальше – по деревням? А благовещенским? Куда тебе столько? Глот ты чертов! Продавать?

– Ну, одного… двух и спихнуть можно… Пусть плывут… Нижегородским… Иль еще кому… Если доплывут, конечно…

– Тьфу!

Все лето «тюлени» вылеживались на берегу, матерели. Под ветрами, дождями, солнцем. Осенью их начинали пилить. Потом вывозили на лошадях с татарами, продавать. Лучше топлива зимой – не было. Лес строевой по берегам не валялся никогда. Белого дня не видел. Дома рубились-ставились по Цыганской и в Архирейке словно бы сами собой. Вроде бы тоже по ночам. Отношения к реке не имели. Мы к этому касательства никакого. Мы – сторона. Ловите там чего, вылавливайте. На то вы и речная инспекция!..

Отец и сын курили, скукожившись на гольце. Сплывала огромная холодная тишина реки…

…бедняга отец… хотел, чтобы справедливо… чтобы всем досталось… опять полетела Сорбонна… красавица… эта до Благовещенска… двенадцать тридцать… до Бирска не идет… однако припекает… солнце, что тебе перцовый пластырь… хоть и ветерок с реки прибегает… кустарники теребит… Случевская… Случевская гора… от «случая», наверное… всё тут было… и любовь… и раздеть-прирезать… однако печет… голова как грелка… однако напечет… Лосиха ведь говорила… прикрывать надо… лопух, что ли, вот этот… увидели б мои… Антонина с Сашкой… лопух сидит… укрытый лопухом… газету где-то оставил… брал или не брал со стола… память… опять это письмо в редакцию… безграмотное… я хоть и милиционер, но тоже как бы человек… кто ж спорит… не могу молчать… молодец… присылай… весели редакцию… зубоскалов у нас хватает… зачем все это лезет в голову… мысли разбрасываются… глаза только видят точно… река блёсткает как кольчуга… утки две… держат наискосок от берега… сыграли под себя… мгновение – и нет на поверхности… вынырнули… плывут… опять сыграли… мы ведь чукчи… акыны… что видим, то и поём… Лосиха опять вспомнилась… врач… кардиолог… странная фамилия Лось… странная для еврейки… Лосиха… побаиваются в отделении… Лосиха сказала… Лосиха узнает… белый персонал весь на цыпочках… за семьдесят, поди, старухе… а всё работает… одна, наверное… никого не осталось… только в душе… горбунья… которая знает все подлости жизни… хлебнула… наверняка… с лихвой… не удивишь такую ничем… приклонится к тебе… с кривульным своим фонендоскопом.... вопьётся точно им в тебя… как паук… только глаза пошевеливаются… слушают… зачем же лечить безвольного жалкого курильщика… вас же опять видели… у меня же кегебе… забавная старуха… сколько же мне осталось… год… два… месяц… так и не сказала… что с Сашкой будет… с Тоней… воздержаться пока от сигареты… полчаса еще осталось… помнит ли женщина всех, кого любила… или прав Бунин… сломал в общем-то жизнь бабе… ничего не дал… постоянный идиотски радующийся гость… стесняющийся деликатный подлец… вы не беспокойтесь… я ненадолго… не буду вас стеснять… под-лец… ладно… хватит… сигарета-сволочь… «Памир»… дешевле нету… эконом-подлец… на сигареты с фильтром жалко… так и будет до смерти пёрхать… на поездки экономит… этаким благодетелем всегда приезжает… встречайте его… стесняется… улыбочку прячет… извините… ненадолго… с сумочками, со сверточками… ножками о половичок шоркает… га-ад… однако сигарета… стерва… но что с письмом милиционера делать… мимо Гырваса не пройдет… сигнал… хотя совсем другое там… кстати, почему – Гырвас… фамилия-то Балашов… что Григорий Васильевич, что ли… Гырвас… а также Гарвас… острословы… Сашку привел в редакцию – Село… сразу… как и пацаны в Бирске… я же не Село… хоть и Новоселов… у тебя чуб не так растет… у тебя вверх… а у него вперед… значит, маленький Село… и смеются… тяжело парнишке будет… замкнутый, неразговорчивый… может быть, со мной только так… гость ведь… вечный гость… чувствует… эх, думать даже… в глубоком горизонте опять погромыхивает… вздрагивает… опять что-то рвут… словно в большой церкви идет большая проповедь войны… парнишка сразу тот… в Белоруссии… чем-то Сашка теперь напоминает его… затаенным ожиданием, что ли… стоял на перроне… в немецком кителе цвета ворованного цемента… с подвернутыми грязными рукавами… оловянные пуговицы… как глаза слепых по вокзалам… вдруг побежал за вагоном, расплескивая из котелка… дяденька, меня Гришкой, Гришкой зовут… из Лебядихи я, из Лебядихи… почему плакал и бежал… много всего было… а это не забыть… ладно, хватит… тяжелое… не надо… сейчас… зарегистрировала ли Курова письмо… такая вряд ли забудет… рóбот… автомат… густые красивейшие волосы блондинки… но с кожей лица уже… самостоятельной… какая бывает у дамского наморщенного сапога, надетого на ногу модницей… лет уж пятьдесят даме… однако до сих пор с талией хорошо перевязанной метлы… ходит… сохранила… рожала ли когда… сын… нет, племянник… такие не рожают… всю жизнь возле начальства… секретарствовала… нашими-то ловеласами брезгует… впрочем, Тигривый там чего-то… с улыбочками докладывали… в Совмине была… под каким-то министром… не угодила чем-то… а может, просто надоела… молодой заменил… фаворитка в опале… на письма к нам засунули… как и меня в свое время… хотя сапоги никому не лизал… за «дело», как они считают… ты аморальный человек, Новоселов, и в партии тебе не место… а, да ладно… пусть… быльем поросло… а эта многим уже крови попортила… письма жалобщикам нужно писать от руки, уважаемый Константин Иванович… но на бланке редакции и с печатями… большой психолог… всю жизнь отфутболивала… как такой не знать… вам опять Виктория Леонидовна звонила… говорит, что вы скрываетесь от нее… говорят, вы теперь комнату где-то снимаете… так ли… Курова… Стервозой бы ей называться… ладно… громадный плот вон из-под моста вылезает… два катера в хвост впираются… чтобы не занесло на берег… головной с длинным тросом… бурлит точно на месте… метров на триста плот… отец бы ахнул, какие стали таскать… рубленый домик на плоту… проплывает… постирушки под солнцем полощутся… ребятишки в рубашонках… бегают, подпрыгивают… черпаком ворочает в казане мать… в свисшем кошеле платья расставленные убойные ноги молодухи… сам хозяин-плотогон в резиновых сапогах – валяется… на спине… русая голова в воде меж бревен – как замоченное белье… жизнь… семейная… вспоминается Куликов… доцент… нефтяного, кажется… до войны у Цыбановых комнату снимал… рядом с нашим домом жил… жена – хромоножка… как старенькая обезьянка взбалтывала и прихлопывала ножкой во время ходьбы… когда он вел ее под руку, то тоже приволакивал ногу… синхронно… почти как она… лысый… виски, что у старого голубя… горящими спиртовками… так и шли под руку какой-то неразлучно-обоюдной обузой… такие не живут друг без друга… ни дня… старая Цыбаниха говорила… выкатывала вареные глаза… моет ее… не поверите… в тазу… как ребенка… а потом она его… такого байбака… бабы покачивались у ворот… смотрели как на небожителей… на всю жизнь запомнилась пара… отец… выпивши… на скамейке… вот как надо любить… а ты тряпка… вытирают ноги – молчишь… прав был старик… прав… семейные отношения… тайна двоих… известная всем… тот же Коля… Коля-писатель… друг Коля… постоянно напряженный весь… напряженный в себе… и одновременно – вовне… как слепой… идущий по тротуару… стукающийся палочкой… бедняга… контуженый… без руки… нет, моей далеко до Аллы Романовны… далеко… а впрочем… такой же тряпкой всю жизнь был…

…В тот день Константин Иванович ехал в Бирск последним автобусом. Как всегда, истерически приподнятое настроение перед поездкой (бегал по магазинам, накупал продуктов, торопился, дома складывал, паковал) сменилось в пилящем автобусе тяжестью, тоской. Обложенный сумками, сетками, Константин Иванович болтался в полупустом автобусе на переднем боковом сидении… В облаках у горизонта светило закатное солнце. Светило коротко, медно. Как светит коротко, медно трехлинейная лампа, зажженная раньше времени, оставленная в пустой избе на столе… Три селянки с пузырѝстыми остановленными глазами удерживали свои корзины, как неотпускающие дневные свои заботы. Будто гусеница, тыкался в клюшку задремывающий старик…

И опять было топтание у порога, тихие приветствия, извинения. Пошаркивал, вытирал ножки о половичок. Гость, знаете ли. Гость смущающийся. Ладно. Чего уж.

Потом семья, что называется, мирно ужинала. Гость освоился уже. Шутил. Да. Конечно. А как же.

Тут дверь – словно без веса, словно картонная – резко распахнулась… В комнату вошел Коля… Вернее, не вошел – он словно вплыл в своих слезах; его трясло, пытаясь говорить, он клацал зубами, очки буквально плавали по лицу…

Все трое вскочили из-за стола.

– Что случилось?! – воскликнул Константин Иванович. – Умер кто? Николай!

Коля мотнул головой.

– Кто?! Алла?!

– Нет, нет!.. Я… я умер… – Коля больно наморщился и потащил из кармана уже весь мокрый платок.

Константин Иванович отпрянул от него, тоже полез за платком – аж потом прошибло. А дальше все трое только пугались, вздрагивали от Колиных слов:

– Я… я… я не могу больше!.. Костя! Тоня! Я не вынесу!.. Она… сегодня… она мне… мне на стол… мне… прямо на стол… на рукопись поставила… на рукопись… ведро, ведро поставила… мне… ведро…

– Какое ведро? Куда?

– На… на рукопись, понимаете… ведро… прямо…

– Какое ведро, черт тебя дери?!

– Помой…ное… на рукопись… прямо… помойное ведро… Я не могу больше! Я… я…

– Что-о?! Ну, знаешь! – Константин Иванович сразу заходил, закипел самоваром. – Эт-то! Однако, да-а! Так издеваться! Да где она, стервозка! Я ее… А ну пошли!

Антонина метнулась, загородила дорогу, торопливо, испуганно говоря, что не надо, не надо ходить, что разобраться сперва надо, разобраться, Константин!..

– Это еще в чем? – с подозрением прищурился Константин.

Дальше всё смешалось. Кричал Константин Иванович, теперь уже как от ударов дергалась от его криков Антонина, пыталась останавливать, чтобы по-хорошему, чтобы разобраться сперва, чтобы по-людски! Безучастный, давился слезами на табуретке Коля. Безрукое плечо его вздернулось как у сжаренной утки.

– …Да мужик ты, Колька, или нет, а? В конце-то концов! Или тряпка, которую топчут всякие гадины? Долго ты будешь терпеть? Долго, я тебя спрашиваю?! – Константин Иванович подскочил к стенке, застучал в нее кулаком: – Слышишь, стервозка? Я тебя дерьмом твоим накормлю, так и знай! Я тебя, в порошок сотру! Я тебя…

Антонина стала хватать за руки, уговаривать, умолять, что не надо, не надо, нехорошо это! нехорошо! Господи!

– А-а-а! Нехорошо-о-о?! – перекинулся на нее Константин Иванович.

– Да что вы! Что вы! – пятилась Антонина. Деликатный постоянный гость был неузнаваем. Таким неузнаваемым бывает внезапно одуревший, пьяный.

– …А-а-а! Неудобно-о-о?! Так ты заодно с ней?! Значит, если б я тоже вернулся с войны таким, да к тебе пришел, то ты… то ты – тожа-а-а?! Да я тебя!..

– Костя! Костя! Опомнись!..

Сашка кинулся, схватился за мать. Тут всунулась толстая Кудряшова. Соседка:

– Что у вас происходит? Вы не даете смотреть телевизор! Я…

Константин Иванович тут же подбежал:

– А ты иди, презервативы свои надувай! (До самой пенсии Кудряшова работала начальником ОТК линии «резинового изделия номер два» на заводе Резинотехнических изделий в Уфе.) Презервативы! Чтоб дырок не было! Поняла?! – Мотал длинным указательным пальцем перед большим испуганным лицом: – Знаю, кто написал на меня в редакцию! Знаю! Стукачка! Вражина! – Кудряшова попятилась, исчезла.

– Костя! Костя! Опомнись! – уже плакала Антонина.

Как от сильного удара схватился за голову Константин Иванович. Сел на порог у распахнутой двери. Раскачивался, не выпуская безумной головы из рук: что он делает?! что он несет?! что он мелет?!

Ночью метались по темноте немые молнии. Словно слепцы по разным дорогам яростно пытались прозреть. Словно это была последняя их возможность, последний шанс… Сашка спал в простенке своем. Резкий сжатый свет из окон точно подбрасывал его и тряс вместе с диваном. Однако мальчишка был покоен, не просыпался. Во время сверканий родители не без опаски глядели на него с кровати. Потом – как продолжение шальных этих вспышек, как черная их слепота, падающая в комнату – вновь возникал и мучился в углу голос:

…Костя, почему ты скрываешь от нас с Сашкой всё? Ты год уже, оказывается, живешь на квартире, снимаешь комнату, ушел от жены, у тебя зимой был приступ, ты почти месяц лежал в больнице – а мы с Сашкой не знали ничего. Посторонние люди сообщают. Кулёмкин ваш был в Бирске, фотограф, рассказал. Почему ты скрываешь от нас всё? Что же ты с нами делаешь-то, Костя! Господи, когда ж это кончится всё! Ты два года на пенсии, почему не едешь, почему? Господи! Что ты там оставил в своей редакции? В Уфе своей? что?! Я знаю: ты ждешь, когда я состарюсь. Чтоб ровней тебе была, ровней, да, только так! Неужели за одиннадцать лет ты ничего не понял! А с сыном, с сыном что ты будешь делать, Господи…

Вспышки рвались по окнам, и опять падала в комнату чернота.

…ну что ты, Тоня. Не надо. Успокойся. Вот Сашку и надо поднять. А что я тут? С удочкой на берегу сидеть? Тебе мешаться, в ногах путаться? Еще годик-два… Ну-ну! Не надо. Прошу тебя. Ты ведь свободна, Тоня. Я всегда это тебе говорил. Подлец я, конечно. Не смог вовремя порвать. Прилепился. Сейчас у тебя совсем другая бы жизнь была. А так – конечно. Чего уж? Потерпи еще. Образуется как-нибудь. Да и вредно в таком возрасте жениться, хе-хе. Вон Брынцалов был. Живой пример. Вернее, мертвый теперь. Ведь и у меня так же может случиться. Пельмешки там, ватрушки разные пойдут, хе-хе. Шучу, шучу! А если серьезно… подожди еще немного. Надо решиться. Одиннадцать лет, конечно, прошло. Для меня пролетело. Я был счастлив в эти годы, Тоня, счастлив. Прости…

Ранним утром в высокой, подпираемой солнцем, теплеющей синеве скукожилась заснувшая луна. У раскрытого окна, у подножья этого необъятного мира, приобнявшись, стояли мужчина и женщина… Их сын спал рядом – руку можно протянуть. Ветерок мял белую занавеску. Потом слетал и прятался в распущенном чубе мальчишки…

…мать… мама… шьет что-то возле большого нашего стола… нагорбилась… седая вся… как пробелённый свет… расчесанный, натянутый от окошка… робкие руки ее… боящиеся тронуть голову тоже совсем седого сына… жаловался зачем-то ей… жить надо, Костя, жить… дети ведь… не бросай детей… эх-х… прав был отец… тряпка я… не мужчина… Неуверенные Муди… право слово… да-а… а свадьбы какие были… троих сыновей женил отец… двух дочерей выдал… всех, кроме меня… побрезговала… невеста, так сказать… вытаскивали отцовский здоровенный стол во двор… на волю… на простор с горы… во все небо… вдали Белая… леса… еще столов добавляли… гостей море… на заборе ротозеи висели… человек по двадцать… забор падал… хохот… смех… шутки… песни потом… пляски… отец гармонь не выпускал… пальцы как работающие сороконожки… да-а… после гостей сразу тащил стол в дом… пьяный не пьяный – корячится… мать ругается… отец, до этого ли сейчас… а вдруг дождь, отвечал тот… разворачивал, мотался со столом… помогай лучше, дуреха… чудак… моя свадьба в другом месте была… не желаете ли вот это блюдо попробовать… а вот эти анчоусы… или крабов вам… отец в каком-то сером новом костюме… неподвижен как фанера… мать не знает куда смотреть… рюмка в прижатой руке отца стукается с рюмками соседей безотчетно… как кутас лошади… лишь бы отстали… чувствуют всегда родители… кожей… не в свои сани их дитятя сел… не в свои… чувствуют сразу…

Летами река Дёма тонула в ивах и черемухе. Ветви лезли к середине от самой воды, от берега. Течение подползало под них и отворачивало. Чтобы уйти и мыть противоположный берег. Более приподнятый и – нет-нет – да с полянами и с проплешинками от костров… Посередине сплывает на резиновой лодке рыбак. Рыбачит нахлыстом. Кидаемая удилищем снасть пролетает под самый берег, под кусты. Конусная безгрузильная леса с кузнечиком или бабочкой на крючке летит, будто длинный вьюн с цветком на конце… Коротко, резко подсек. По-дельфиньи рыбина выпрыгивает, стремится сойти, спрыгнуть с крючка, но рыбак расторопен – быстро подвел, подсунул подсачик. Усмиряет рыбину в лодке… Курит. Дым идет с лодкой вровень. Сверху нудит обеденное солнце. Шляпчонка на старике – будто опрокинутый на голову тюльпан. Притемненные глаза спокойно смотрят на обрывистый невысокий берег. На мужчину и женщину. Мужчина на коленях хлопочет возле костра. Женщина в купальнике развалилась. Ноги – кóзлами…

– Да это же отец! Виктория! – Мужчина вскочил. Трусы на ногах, как знамена на кривых палках. – Отец! Это мы!.. – Старик спокойно смотрит на него. – И, главное, мимо проплывает!.. – удивляется мужчина. – Давай сюда! Папа!..

– В другой раз… – проплывает спокойно старик. – На-ка вот. Держи! – На берег летит крупный красноперый голавль, выбивая в воздухе сырую многоцветную дрожь.

Пока мужчина ловит на приплёске скачущую рыбину, женщина в купальнике, уперев руки в бока, смотрит на уплывающую спину. Которая через какое-то время начинает ворочаться. Руки старика берут удилище, чего-то там морокуют с крючком. Затем старик стегает лесой под противоположный берег…

– Дикарина все же, этот твой отец! Прямо надо сказать!..

Женщина все смотрит. На бегущей воде дрожит ломаная тень-карга…

…стол… стол в нашем доме… простой был стол… струганный, деланный самим отцом… сколько помню себя, всегда стоял… тянулся через всю комнату… от простенка меж окон – и почти до входной двери… отцовский стол… так и называли… опять погромыхивает… опять рвут… горизонт аж вздрагивает… новый аэропорт закладывают… писали… вот опять… Чапай шмалял так же… по Старой Уфе… только вон оттуда… с заворота реки… здесь-то не полезешь, круто… снаряды крыли… дом не дом… только взлетали… на середине реки паром… на пароме паника… лошади дыбьем… бабы в воду прыгать… сарафаны на воде пузырями… сколько перетонуло… а те долбят… у Черемисиных прямо в дом… хорошо, те в погребе сидели… а доблестные поплыли уже… сами… плоты… лодки… жизнь – копейка… буксиришка откуда-то взялся… висят на нём гроздьями… Колчак тоже накрыл… разлетались доблестные, как тряпичные… пароходишка сразу на бок… как инвалид колченогий заплутал… остальные доплывают уже… и пошли эти солдатишки разбегаться по косогору тараканами… уря-я-я… а мы смотрим… во все глазенки… и про сопли забыли… с крыши… наблюдательный пункт… Черемисины взлетели… теперь мы ждем… когда прилетит… ох, мать тогда и отстегала… а двор наш был широкий… открытый всему миру… далеко с горы было видно… всю Белую… как отсюда вот… леса… перелески… озера, как зеркала для Бога… взблескивают только… паровозик с составом бежит… будто длинную кудельку лебедей протаскивает через железнодорожный мост… красота… в самом дворе пёс Хорóшка возле своей будки на балалайке играет… ходят внимательно куры… у Порыгиных кот опять на голубей вышел… на басмачей, значит… присел на крыше… вытянулся… чекист… крадущийся маузер… вóрон сидит на нашей березе в огороде… просто как чучело… да-а… воды, воды не жалей, Костя… огурцы любят… горькими не будут… мать стирает, дергается над корытом… большая хрустальная, водяная метла гуляет по грядкам… будто сама по себе… будто и нет никакого мальчишки при ней… да-а… всё было… внезапно почесался и снова уснул куст на бугре… разморило… печет… лопух, однако, уже как слизень… Кислицын сразу вспомнился… тоже сосед отца… а я тебя во-от таким помню… лет двадцать на скамеечке просидел… с палочкой… сверстники поумирали все давно… а он все сидел… как сморщенный пустой мундштук от папиросы… что-то с ногами у него в молодости было… ох, отец не любил… это Кислица-то, что ли… в чайной, пьяный, на голяшке играл… через пень-колоду… для таких же пьяных… жена вечером домой приводила… вместе с голяшкой… на ногах не стоял… с работы как бы… паразит… плюнуть и растереть… вот Кислица твой… тьфу… ох, не любил… земля всех помирила… да-а… а как он смеялся… отец… особенно над анекдотами… пропаще, пыточно… мгновенно сдернув с лица свои глаза… велогонка вон в гору козлúт… по Старой Уфе… кидает под собой велосипеды… на самом пике горы начинает выталкиваться из машин… пьянеет… изнемогает… переваливающие через бугор куда-то вниз начинают падать… как на освобождающих от всего парашютах… сзади три открытые машины с причиндалами… точно подметающими всё… прямо Тур де Франс… Кулёмкину опять работа… завтра репортаж с фотографиями тиснет… однажды кто-то «тиснул»… обязуемся надоить от каждой коровы по 1200 гектопаскалей… опечатка… нарочно, конечно, подсунули… что было-о… Мизгирёв чуть с работы не полетел… корректор… а ведь не виноват, заморочили… говорили Брынцалова работа… Кости… хохмач был… да-а, Костя Брынцалов… тезка… умница… в больнице когда уже… не узнать было… туша центнера в два на кровати лежит… жаловался, что зря женился… три года назад… здоровье бы так быстро из рук не выпустил… не-ет, одиночество б заставило держать… а та-ам… как деньги – пошло-о… не успел опомниться, развалиной стал… пельмешки, галушки, барашки пошли… ватрушки… вообще старость, Костя, – как сор из избы… на улицу… так и сказал в конце… эгоцентрик… прожженный… возвышался на кровати… каким-то небывалым брыластым анахоретом… серым… недовольным всеми… больше всего самим собой… Гудков сразу лезет в голову… из сельхозотдела… вечный соперник Брынцалова… потом и гонитель… немало и мне крови попортил… ходил как-то… очень уж энергетически для старика… дёргально… будто подпитывая ноги переменным током… быстро втыкая… и как бы сразу обжигаясь ими о землю… странно ходил… Иван Иванович, как здоровье… нормально, любовницу еще имею… только забываю, зачем пришел… так и уйду, не вспомнив… оба ушли… и любовниц оставили… в один год… синяя дымка над Старой Уфой стоит… а вёснами медовый запах черемухи… по всей горе гуляет… по субботам баньки дымят… запахи перемешиваются и разбегаются… как лоботрясы… не поймешь, как говорится, где кто… наша банька на огороде была… подальше от черемух… вот потянулись чередой… мужики, мальчишки… потом женщины с девчонками… после бани все пьют чай за отцовским столом… женщины с белыми султанами на головах… с лицами как огнь… ребятишки уже засыпают… все как вареные… на промытых лицах мужиков глаза блуждают… чай – явно не то… ждут мужики… мать не выдерживает… достает… одну… что тут начинается… откуда-то смех сразу, шутки… счастье, оказывается, вот какое на вид… вот оно, на столе… стеклянное… любит все же русский человек выпить… любит… чего уж там… вот и мне, пожалуй, пора… полечиться… профилактически… сколько времени-то набежало… ну, пора-а…