Vela Darem. Путевые заметки художника-мореплавателя

И вдруг я нахожу у бабушки в шкафу в стопках советских журналов и календарей несколько карандашных набросков, среди которых портрет молодой женщины. «Кто это?» – спрашиваю я бабушку, и она просто и спокойно отвечает: «Это – я». Оказывается, автор рисунков – ее муж, мой дедушка, которого я не застала и не знаю, что он был художником-самоучкой. Тут же выясняется, что небольшая картина масляными красками, под которой я провела младенческие годы – его работа.

В том же шкафу лежат юношеские рисунки моей мамы и студенческие тетради отца. Мама когда-то рисовала всадников, скачущих галопом, сюжеты из книг и пейзажи, папа – мастерски, рукой инженера, рисовал со всеми деталями модели сверхзвуковых самолетов. Мама еще и лепила – у нас на полках до сих пор стоят статуэтки, сделанные ее руками. А потом свободного времени не стало – и родители бросили творчество. Хотя дело наверняка не в нехватке времени – просто они перестали всерьез воспринимать свои занятия. В раннем детстве я думала, что рисуют все и всегда, но стоило подрасти – и мне кажется странным и страшным: как можно взять и бросить то, чем ты занимался с таким удовольствием, вкладывая душу? От этой мысли мне хочется еще больше рисовать – все, что меня окружает. Я все-таки решаю, что нужно, хоть самостоятельно, но учиться.

Если вы отказываетесь изучать анатомию, искусство рисунка и перспективы, математические законы эстетики и колористику, то позвольте вам заметить, что это скорее признак лени, чем гениальности. [Сальвадор Дали]10

На моих полках начинают появляться книги о том, как рисовать животных, создавая их фигуры из кругов, прямоугольников и соединяющих их линий, о том, как делать наброски и как строить композицию, книги об акварели и даже о японской живописи.

С ними я как-то увереннее чувствую себя, но советами, приводимыми в них, почти не пользуюсь. Не получается у меня рисовать голову животного, начиная с круга! Я долго рассматриваю приводимые в книге техники только для того, чтобы не пользоваться ими. Представляя себе животное, сразу рисую его силуэт. И все же несколько техник я осваиваю и буду продолжать пользоваться ими и спустя много лет, вероятно, полагая, что это мои собственные находки.

Желание быть мультипликатором быстро пропадает, когда я начинаю взрослеть, но его заменяет новое, щемящее чувство стремления и невозможности передать на бумаге все, что видишь ежедневно вокруг себя. И мне вдруг хочется нарисовать блики солнца на воде. Пестрые осенние деревья. Грозовые облака. Рассвет в горах. Мой мир начинает наполняться пейзажами, запахами и звуками, которые я не могу изобразить, но так хочу.

Пройдет время, и я свыкнусь с этим чувством, понимая, что от него никуда не деться: с жадностью разглядывая мир вокруг, я представляю, как в этот самый момент я рисую. И чем красивее увиденное, тем больше охватывает отчаяние – чувствуешь, что все это ускользнет от тебя в тот момент, когда ты коснешься кистью бумаги или холста. Иногда я фотографирую то, что я бы хотела нарисовать, но то, что больше всего поражает и вдохновляет меня, на фотографиях чаще не получается – наверное, потому, что оно лежит вне зрительных образов. Или потому, что проходит одно единственное мгновение – и все меняется, становится другим. Я понемногу перехожу к пейзажам, продолжая то и дело рисовать животных и портреты. И только неподвижные вещи я не люблю.

Графика

[Из путевого дневника]

Чернота – слева и справа.

Внизу – темно-серая лента – дорога.

Не видно, где она поворачивает, только

чувствуешь ее – она здесь. Иногда шелест —

листья под ногами.

Луна полосками бросает между деревьями тени на дорогу. Белое и черное. Черное и белое. Порыв ветра – и с огромного дуба, чьи листья четко очерчены лунным светом, начинают сыпаться

желуди, с грохотом, как выстрелы. Ни страха,

ни холода. Вечер теплый, и через лес вьются

лентами волны тепла и прохлады, смешиваясь,

закручиваясь маленькими воздушными синими

вихрями.

Маленькая деревянная лодка, в которой я начинала свои творческие путешествия, растет вместе со мной. Фломастеры брать в руки уже стыдно и несерьезно, тумбочка моя забита коробками с цветными карандашами, но так хочется нарисовать настоящую картину, а карандаши мне в этом помочь не могут.

Период поиска источника цвета заводит меня на первых порах в тупик. Гуашь, которой я начинала рисовать первые более или менее серьезные работы и которую я брала на кисть густо, подражая масляной живописи, быстро надоедает. Она кажется мне непослушной, боится воды и не терпит ошибок. Засыхая комочками, имеет обыкновение трескаться и отваливаться, светлеет при высыхании, а стоит разбавить ее водой, становится неоднородной, и вместо лессировки порой получается грязь.

Что такое темпера, я пока не знаю, акварель не дается мне, и творчество мое понемногу принимает монохромный вид. Я откладываю в сторону краски и цветные карандаши, но зато в моем обиходе появляется множество мягких графитных карандашей 4b и даже 6b и 8b. Последний, долгоиграющий, будет со мной и спустя лет пятнадцать. В основном, я использую его для фона. У него нет деревянного корпуса, и весь он представляет собой толстый графитовый стержень, заключенный в пластиковую оболочку.

Рисунок, изображая даже трехмерное пространство, сохраняет при этом плоский характер листка, на который нанесен этот рисунок. Таким образом, впечатление от рисунка у нас всегда двойственное. Мы воспринимаем, с одной стороны, изображенное в нем как трехмерное, с другой стороны, мы воспринимаем игру линий на плоскости, и именно в этой двойственности заключена особенность графики как искусства. [Лев Выготский]11

Потом я беру в руки уголь. Ластик, палочка угля и растушевка позволяют делать мгновенные наброски животных и создавать быстрые живые пейзажи. У меня начинают получаться блики на воде, длинная кошачья шерсть и даже портреты. Вместе с углем я пробую сангину и сепию, но не вполне понимаю их. И все же мое стремление к мелким деталям побеждает – так я прихожу к чертежному инструменту под названием рапидограф. Прикладываешь его к бумаге, едва надавливаешь и чувствуешь, как точно начинается линия. И это уже совсем другие ощущения.

Рисование тушью тонкими четкими штрихами доставляет мне огромное удовольствие. Заметна любая ошибка, исправить ее можно только при помощи перочинного ножа, который, конечно, оставляет след на бумаге, но так приятно, едва надавливая на кончик рапидографа, прорисовывать пряди шерсти и перья, работать над мельчайшими деталями. На один рисунок уходит до восьми или даже десяти часов, терпение требуется огромное, но результат мне нравится, и я считаю, что игра стоит свеч.

Единственное для меня обязательное условие этого вида творчества – настроение. Если его нет, скрупулезная работа утомляет и раздражает.

Позже, в пучине университетской жизни и работы, я надолго оставлю это занятие – очень уж оно трудоемкое. Но самое главное – рисование тушью почему-то совершенно потеряет для меня всякий смысл, и трудно будет даже представить, как это – просидеть целый день над одной графической работой. Рапидографы я буду использовать и дальше, в тех случаях, когда нужно будет на уже готовой, к примеру, акварельной работе, подчеркнуть мелкие детали или создать четкий контур. Ярко-черная, невыцветающая тушь – незаменимая вещь. В быстрых графических набросках или иллюстрациях рапидограф я заменю японскими капиллярными ручками, потому что их не нужно так долго и мучительно готовить к работе, заправлять, промывать и следить, чтобы игла не засохла в трубке вместе с остатками туши.

Истинное значение пера заключается в способности решительно и необыкновенно быстро проводить предельно тонкую, ровную линию. Но с этим положительным качеством связано искушение: можно усвоить доходящие до полного произвола легкость и проворство выводить случайные изгибы, вместо того, чтобы точно и верно управлять ими. [Джон Рескин]12

Графика превратится для меня в мимолетные воспоминания о движении, ветре, полете, веточках, перьях, листьях и шестеренках. Я пойму, что в моей руке ни уголь, ни карандаш, ни ручка не терпят философствований. Для размышлений и мечтаний лучше брать краски.

Страх (2002). Бумага, тушь. 16 х 18 см

Сова (2006). Бумага, тушь. 16 х 18 см

Отто Зандер (2007). Бумага, уголь, карандаш. 20 х 28 см

Алан Рикман (2008). Бумага, карандаш. 20 х 28 см

Вожак (2008). Бумага, цветные карандаши. 20 х 28 см

Териантроп (2008). Бумага, карандаш. 20 х 28 см

Улыбка (2008). Бумага, карандаш. 15 х 15 см

Мама (2008). Бумага, карандаш. 20 х 28 см

Жажда (2011). Бумага, карандаш, уголь. 28 х 42 см

Скорость (2008). Бумага, карандаш. 29 х 42 см

Балтика (2019). Бумага, капиллярная ручка. 18 х 16 см

Скалы (2019). Бумага, тушь. 14 х 16,5 см

Пионы (2019). Бумага, тушь. 9,5 х 17 см

Учусь у облаков

[Из путевого дневника]

Что в городском пейзаже может быть прекраснее, чем заросший плющом фасад здания, полуразрушенная башенка с молодым деревцем наверху или дорога с потрескавшимся асфальтом, сквозь который так густо растет трава, что не сразу поймешь – это дорога…

Я всю жизнь прожила в городе, и тошно мне от него только летом, но где-то в душе я его презираю в любом его проявлении, каким бы он ни был. Если куда-то уехать, то в лес – лечить себя соснами. Или в поля и луга – лечить себя ветром и облаками… Чем дольше живешь, тем больше понимаешь, как ты далек от этой городской жизни.

Все люди на свете делятся на тех, кто живет себе спокойно в реальном мире и воспринимает вещи такими, какие они есть, и тех, кто постоянно видит нечто одушевленное там, где его на самом деле нет. Когда в раннем детстве я просыпалась утром, передо мной на обоях с мелким узором каждый день разворачивались целые сюжеты. Цветочки, заключенные в геометрические фигуры, на самом деле ехали в автобусе или летели в самолете, каждый из них был занят своим важным делом, и я могла рассказать о них целую историю. А главное, мне никогда не бывало скучно, когда приходилось, например, стоять в очереди или сидеть на уроке. Трещины в штукатурке, потертости на линолеуме, узоры на коврах… Все это напоминало мне пейзажи, фигуры зверей и растения, и фантазия включалась сама собой и работала безотказно, составляя сюжет за сюжетом на ровном, в прямом смысле этого слова, месте.

Забавность такого мировосприятия (думаю, люди, страдающие тем же недугом, что и я, согласятся со мной) заключается в том, что, видя одни и те же вещи каждый день, всякий раз обращаешь внимание на их сходство с чем-то конкретным. Выбоина в асфальте на дороге, по которой ходишь дважды в день, каждый раз напоминает, скажем, летящую ворону. Она становится добрым приятелем. Проходя мимо нее в очередной раз, не забываешь посмотреть под ноги и видишь: она по-прежнему ворона.

Со временем этот мой недуг никуда не делся. По-прежнему я обращаю внимание, например, на то, как у стоящей передо мной на эскалаторе женщины сумка хищно улыбается зубастой молнией и подмигивает одним из карманов. И пока я думаю, какое выражение лица она примет, если открыть молнию, хозяйка сумки даже не подозревает, какой необыкновенный зверь висит у нее на плече.

Если тебе нужно изобрести какую-нибудь местность, ты сможешь там увидеть подобие различных пейзажей, украшенных горами, реками, скалами, деревьями, обширными равнинами, долинами и холмами самым различным образом… Не презирай этого моего мнения, в котором я тебе напоминаю, что пусть тебе не покажется обременительным остановиться иной раз, чтобы посмотреть на пятна на стене, или на пепел огня, или на облака, или на грязь, или на другие такие же места… [Леонардо да Винчи]13

И все же самое интересное – это смотреть на облака. Летние и осенние облака, кучевые, низкие, быстрые, постоянно меняющие свою форму – подходят лучше всего. Глядя на облака, принимающие формы различных животных, всегда удивляешься – как здорово нарисовано (или слеплено), какие идеальные линии и пропорции.

Конечно, все совсем наоборот – совпадение, сочетание правильных, знакомых форм делают для нас облака похожими на живых существ, а те детали, которых не хватает, воображение додумывает само, мысленно продолжая облачные линии, доводя получающийся рисунок до совершенства.

И все равно удивительно это чувство, что природа – лучший художник, что она с легкостью, не задумываясь, рисует и лепит без единой ошибки. Попробуй нарисовать облако, похожее на кого-нибудь или что-нибудь, и так легко и изящно не получится, таких летящих, простых до гениальности линий и форм добиться почти невозможно.

Белый, голубой, пурпуровый, золотой, румяный и оранжевый цвета утренних облаков существуют для того, чтобы восхищать взоры человека, для которого облака и свет составляют главную опору. Будьте всегда готовы любоваться ими, лишь только Господь распишет ими небо для вас. [Джон Рескин]14

Глядя на облака, я стараюсь учиться у них простоте – отсеять на рисунке все лишнее, чтобы было узнаваемо и близко. Эта восточная живопись, этот минимализм деталей при идеальности пропорций – самое легкое и самое сложное.

Акварель

[Из путевого дневника]

Настоящая зима – это белый лист, холодная гордость и торжественность. Осень – это тишина одиночества и рыжий уют. Лето – это тень, пекло и сине-зеленые ливни. И до чего ж противная ранняя весна в Москве.

Показавшаяся из-под начинающего таять снежного покрова земля окрашивает остатки этого грязного снега во все самые мрачные

и неприглядные цвета своими естественными

органическими и неорганическими соединениями. А небо такое низкое, серо-бурое, висящее какой-то грязной ватой, которую, кажется, обмакнули в огромную лужищу.

После долгого увлечения углем и тушью чувствую: не хватает цвета. И вот я вновь возвращаюсь к краскам и поискам неоткрытых земель. Я делаю небольшой круг через попытки рисовать пастелью и цветными мелками и на какое-то время снова задерживаюсь на цветных карандашах, рисуя один за другими «портреты» фантазийных антропоморфных животных, в основном собак и волков.

Окончательное возвращение к цвету происходит с акварельными красками. Это новое акварельное море не дается мне поначалу. Мокрая бумага не хочет слушаться, краски ведут себя не так, как мне нужно, но вместе с тем приходит понимание, что рисование акварелью по мокрой бумаге – занятие философское, наверное, как японская живопись, с ее медитацией и растиранием туши. И вот, после многочисленных попыток и неудач, мне наконец-то покоряется набор ленинградской акварели с ее своеобразным неповторимым запахом и акварельная бумага той же фабрики – наверное, лучшее, что может предложить сейчас наш отечественный бумпром, кроме знаменитого «Гознаковского» ватмана.

Параллельно с акварелью как таковой меня интересуют акварельные карандаши. Я долго нарезаю круги по канцелярскому магазину, приближаясь к коробке дорогих немецких карандашей и, наконец, решаю их купить.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

Леонардо да Винчи О науке и искусстве [пер. с ит. А. А. Губерта, В. П. Зубова]. – Москва, 2019.

2

Loewy, Еmanuel Die Naturwiedergabe in der älteren Griechischen Kunst. – Roma, 1900.

3

Леонардо да Винчи О науке и искусстве [пер. с ит. А. А. Губерта, В. П. Зубова]. – Москва, 2019.

4

Кандинский, Василий О духовном в искусстве. – Москва, 2020.

5

Дали, Сальвадор Дневник гения [пер. с фр. Л. Цывьяна]. —

Санкт-Петербург, 2008.

6

Бодлер, Шарль Философское искусство [пер. с фр. Н. И. Столяровой, Л. Д. Липман]. – Москва, 2019.

7

Фейерабенд, Пол Против метода. Очерк анархистской теории

познания [пер. с англ. А. Л. Никифорова]. – Москва, 2007.

8

Ван Гог, Винсент Аксиомы души. Диалоги с будущим. —

Москва, 2019.

9

Вазари, Джорджо Жизнеописания наиболее знаменитых живописцев, ваятелей и зодчих [пер. с ит. А. Габричевского]. – Санкт-Петербург, 2018.

10

Дали, Сальвадор Дневник гения [пер. с фр. Л. Цывьяна]. —

Санкт-Петербург, 2008.

11

Выготский, Лев Психология искусства. – Санкт-Петербург, 2019.

12

Рескин, Джон Лекции об искусстве. – Санкт-Петербург, 2018.

13

Леонардо да Винчи О науке и искусстве [пер. с ит. А. А. Губерта, В. П. Зубова]. – Москва, 2019.

14

Рескин, Джон Законы Фьезоле [пер. с англ. Л. П. Никифорова]. – Москва, 2017.