Сядьте поудобнее. Расслабьтесь

Так вот сейчас этот артист готовился к очередному моноспектаклю: сквозь равномерное старческое бормотание послышались звонкие всполохи ответов «собеседницы».

Я опять не мог разобрать слова. Несмотря на то, что старик стоял совсем рядом, весь «диалог» сливался в неразборчивый поток сменяющих друг друга тембров. Иногда женский голос звучал дольше, судя по интонации, «она» успокаивала. Я подошёл к двери и прислушался, суть разговора начинала проясняться:

«Сэмик, под окнами никто не ходит! Спи! Спи! Сэмик, под окнами никто не ходит!» – женский голос звучал громко и неожиданно отчётливо.

Уходя с неестественной высоты, с надрывом, возвращался голос старика:

«Так я же их чувствую, они приближаются!»

«А я чувствую, что не могу так больше!»

На пару секунд всё смолкло, а потом одновременно хлопнула дверца шкафа и старик закричал:

«Пошла прочь, сссука!»

Тяжелыми шагами зашаркал в свою комнату. Я забылся и стал ждать, что эта женщина последует за ним. Но в коридоре повисла тишина – единственная обитательница нашей нехорошей квартиры, которая не разделяла становившимся общим безумия.

Солнце будто дожидалось, пока Самуил закроет дверь, и тут же вырвалось у туч, брезгливо скользнув по выцветшим, замусоленным обоям. Это напомнило мне, что за пределами этого свинарника тоже есть мир, и лучше провести выходной вне дома.

Через двадцать минут я был готов к побегу, оставалось только уйти незамеченным. Нередко старик ловил меня прямо на пороге и мне приходилось париться в верхней одежде, слушая его политические лекции.

Короткая перебежка до ванной, потом на кухню, чтобы убрать посуду и обратно. Уже в пальто я замер перед дверью комнаты, прислушиваясь. Если повезёт, старик не выйдет, когда я начну обуваться. Всё это доходило до абсурда, но всякий раз мне казалось, будто я избегаю медведя в лесу, который при каждой встрече отхватывает от меня по здоровенному куску и сытый возвращается в берлогу.

Я вышел в коридор, закрыл дверь, придерживая её рукой, чтобы избежать малейшего звука. Ключей от своей каморки у меня не было – их потерял прежний жилец, и теперь они остались только в бесполезных упоминаниях Сэмика, что он непременно их сделает. Когда-нибудь. Итак, деньги, зонт, телефон. Осталось только обуться и валить отсюда в мир нормальных людей с не поставленными голосами и полным отсутствием актёрских способностей. Пока я шнуровался, кто-то вышел из лифта. Раздались равномерные гулкие шаги – сначала будто прошли к квартире напротив, потом подошли к нашей двери и снова отошли. Из-за двойных дверей я не мог посмотреть в глазок и увидеть там соседа, промоутера или уборщицу. Но тем лучше – меня не слышно. Шаги не смолкали. Первый раз я порадовался наличию второй двери, возня с которой обычно задерживала и ставила под угрозу мой всегда поспешный побег. Кем бы ни был пришедший, блуждание по небольшому пяточку между квартирами, не говорило о нём, как о нормальном человеке. Я видел немало городских сумасшедших, шепчущих проклятия и выкрикивающих молитвы, и не хотел портить выходной встречей с одним из них. Лучше подождать. Ощущение сдавленного выдоха дополнилось пересохшим горлом, только сердце послушно подстроилось под темп шагов, пытаясь понять, стоит ли их опасаться. Когда в дверь забарабанили, оно громко и болезненно забарабанило в ответ. В этот же момент в комнате Сэмика что-то загремело. Я замер посреди коридора, будто приклеенный к полу. Хозяин квартиры не спешил вытаскивать свою отрепетированную беспомощность, молчали соседи. Мир словно вымер, с тех пор как в нём поселился стук. Как в самом честном бою нас оставили один на один.

Я и не заметил, как тревогу сменила злость. Говнюк за дверью, очевидно, имел в боку заводной ключ, который хорошенько провернули, прежде чем он оказался на нашем этаже.

– Да, кто ты, мать твою, такой?! – резкий тройной поворот ключа (старайтесь, быть с замком аккуратнее!) и теперь я точно себя выдал. Почти повернул ключ в замке внешней двери…и остановился. На какую-то долю секунды мне показалось, что я нахожусь в том самом доме, которым так мечтаю владеть и что этому дому, да и мне самому угрожает опасность. За дверью несомненно кто-то был, но через мутное стекло глазка просматривалась только обшарпанная лестничная клетка и соседская дверь. За моей спиной мигала тусклая лампочка, где-то в тёмном углу зажался Тин и напряженно лупил хвостом из стороны в сторону. Я старался не дышать, но всё равно чувствовал запах сырой прелой листвы, заполнивший прихожую. Сердце стучало сразу в груди, голове, животе и ногах. Я отошел от двери, опёрся на тумбочку – с неё тут же что-то упало, и я вздрогнул от этого пластмассового обыденного звука. В комнате старика скрипнули половицы. Стук тут же смолк. На лестнице раздались тяжёлые медленные шаги.

Руки ещё дрожали, когда я поднимал кота и переносил его в комнату, дрожали, когда открывал дверь, и держась за ручку, осторожно выглядывал на площадку. Да что уж там, они дрожали весь оставшийся день. Успокоились только под вечер, когда левая обхватила бокал, а правая уверенно наклонила бутылку портвейна.

4.

Прошли выходные. Моё помятое, рассеянное присутствие на работе создало у коллег впечатление, что провёл я их бурно и весело. Я вжал голову в плечи, притаившись за удобным объяснением, и мог больше не бояться вопросов о своём мутном состоянии. Несмотря на то, что за всё воскресенье я ни разу не взглянул на фото и как мог старался затеряться среди выходной толпы, мысли о визите не покидали ни на секунду. Даже сидя в кино, я напрягся и мысленно умолял героиню не открывать дверь, позабыв о том, что показывали комедию.

Первым рабочим утром я снова пропустил упражнения, а днём думал, что вовсе прекращу их делать. Так всё и могло закончиться, если бы я не перепутал два новых заказа и не шёл домой со штрафом, облегчившим кошелёк, и с диким отвращением ко всему окружающему миру.

Уже лёжа в постели, я все-таки достал снимок. Страх, который въелся за пару дней не смог преодолеть пивную завесу, заслонившую меня и от всех дневных неприятностей. Что ж…передо мной часть подоконника, расчищенная тропинка и посадки. На этот раз я не стал настраивать себя на присутствие и обладание. Я просто смотрел на фото, дожидаясь в знакомом пейзаже вчерашнего гостя. В голове, сдобренное пивом, пенилось любопытное ожидание.

Всё началось, когда я начал отключаться. Небольшое тёмное пятно появилось ближе к правому краю и тут же шмыгнуло обратно. Как бы я хотел списать всё на сон, на перенапряжение в глазах, но через пару секунд оно снова «выглянуло» из-за края фотографии. Не знаю, сколько оно там продержалось, потому что после того, как я вышел из ванной с покалывающим от ледяной воды лицом, передо мной всплыло ещё одно пятно.

– Добрый вечер, Женя! Вы работали сегодня?

Нет, я расплачиваюсь с вами за комнату хрустящими бумажками, которые целыми днями рисую.

– Добрый вечер, работал.

– У МЕНЯ НЕ ВКЛЮЧАЕТСЯ…ИНТЕРНЕТ, – он помолчал, замер перед словом «интернет» и произнёс его, так выпятив губы, будто сетевой кабель начинался у него во рту.

– У меня тоже, наверное, сбои какие-нибудь.

Например, слетела программа, которую я устанавливал на ваш дрябнущий мозг неделю назад.

– Вы не могли бы помочь мне?

– Самуил Михайлович, извините, но я работал сегодня. Сейчас половина второго, через пять часов наступит моё трудовое завтра, перед которым мне нужно отдохнуть.

– Хорошо-хршо, понимаю. Мне в воскресенье так плохо было…Представляете, я чуть не умер. Упал на пол в своей комнате, – он махнул рукой, словно, я понятия не имел, где он живёт, – и лежал почти до вашего прихода.

Я молчал. Разговоры о смерти заходили всё чаще, иногда к ним присоединялись тяжёлые шаркающие шаги, которые старик чередовал с лёгким бегом по квартире. Однажды после очередного такого разговора, когда я опять не наградил его нужной реакцией, он спросил, произвела ли его чуть было не случившаяся смерть впечатление на меня. Тогда я впервые подумал, что старик хочется сдавать мне угол и в своей могиле. Кто-то из умных сказал, что старость – это остров, со всех сторон окружённый смертью. Внезапно я сам очутился на этом острове, наслушавшись разговоров, на которые Сэмика толкал страх, диарея, плохая погода. Что угодно, не совпадающее с его воспоминанием о жизни. Не могу сказать, что не жалел его, противостоящего одинокому угасанию, но я не хотел СОстрадать, не хотел быть СОпричастным этому. Можно ли считать долголетие стоящим пожеланием? Если оно идёт по той же тропе, по которой приходит безумие, то я бы ограничился только успехами в личной жизни.

В четвертом часу утра без предупреждения ворвались скрипки. Обезумевший дирижёр пробежал мимо моей двери на кухню, вдохновлённый ночной трансляцией грёбанного концерта. Я пытался закрыться от назойливого, искаженного сонным сознанием писка, но пока Сэмик не пробежал обратно в свою комнату и не закрыл дверь, мне приходилось ворочаться посреди оркестровой ямы.

* * *

В детстве я вызывал гнома, спрятавшись в бельевом шкафу, призывал русалку в тёмной ванной. Тогда ничего не получалось – я так напрягал и глаза, и уши, что они сдавались и обманывали меня шорохами и мелькающими тенями. Наверное, нужно было вырасти – гномы и русалки не хотят связываться с детьми.

Впервые эта мысль пришла ко мне в обеденный перерыв, пока я ждал, что микроволновка выплюнет обед начальника, и я смогу загрузить свой. Покупателей не было, только с утра приходил странный парень, заказал кружку с эскизом по фильму «Урод в замке». Сублимацией занялся я. Урод действительно был уродом. Прикасаться губами к его сморщенной голубоватой коже, пока пьёшь чай – удовольствие сомнительное. Сравнивая с ним свое кентервильское приведение, я дошёл до совсем уже абсурдных мыслей: что лучше – дом с приведениями или с безумными живыми?

Вечер дома ничем не отличался от утра на работе. Я оказался в плену доброго рассказчика, которой выносил на кухню грязные тарелки. Пока у меня закипала вода для спагетти, он рассказал мне о своём старом добром друге Пушкине.

Всякий раз, когда я по инерции кивал головой, стараясь попадать в такт его монологу, он поднимал брови на резиновом лице, сопровождая это вопросом:

– Кааак?! Вы этого не знали?

Да, я ведь не пил с ним. Не катался в санях по заснеженным просторам. Я не был с ним знаком! Старик, судя по рассказам, был. Когда я только снял комнату, эти лекции ещё казались интересными, потом мне надоело слушать о том, в чём человек лично не принимал участия. Сэмик будто почувствовал смену моего интереса, потому что начал рассказывать только о своих подвигах, ошибках и былой (выдуманной) славе. Наслушавшись рассказов от первого лица, я понял, что больше никому не разрешу сказать в своём присутствии больше пяти слов подряд.

Воду пришлось кипятить дважды – она уже успела остыть, пока я смог выбраться в комнату, чтобы взять пачку спагетти. После ужина я поставил грязную посуду в угол стола, стянул джинсы с футболкой и лёг в заранее разложенную постель.

Снимок вновь передо мной. Я сползаю по подушке и закрываю глаза. Моя внутренняя трансляция сплошь состоит из срочных новостей, которые так тревожно прерывают мирные ток-шоу, на которых обсуждаются планы на выходные и расписание ближайшего кинотеатра. Я убавляю звук у «Что, если я перепутал заказ?», «Хватит ли мне денег до зарплаты?» и растворяюсь в прекращении эфира.

Отключение необходимо: когда я открываю глаза, снимок дышит прохладой от задувающего в окно ветра.

Так что же лучше: дом с безумными живыми или с привидениями? Реальность превратилась в кошмар – я только что покинул палату, по углам которой пациент ищет утраченный рассудок, и теперь в декорациях жуткого дома пытаюсь удержать собственный.

Перевожу взгляд на подоконник, тропинку, небо. Блёклое пятно подёрнутого хмарью солнца расплылось над деревьями. Серая тень от них разлилась по жухлой траве и становилась всё темнее и чётче, как если бы небо разъяснивало. И вдруг зашевелилась.

То, что поначалу я принял за тень, (смене освещения и времени суток я перестал удивляться) постепенно росло, пока не распалось на несколько неровных пятен. На моих глазах рождалась армия: первые ряды уже двигались вдоль тропинки, как по воде за ними подплывали новые. Кино, которое показывала фотография, становилось страшнее: сюжет повернул к осаде крепости. Я не мог оторвать взгляд от фото, сердце стучало шаманским бубном, подчиняясь дьявольской силе, которая оживила чернила и вела их через бумагу в мою, пропахшую прелой листвой, комнату.

* * *

Судя по тому, как прошла ночь, мне бы следовало взять отгул. До самого утра я не мог понять, где нахожусь: меня окружал дом, я бегал от окна к окну и пытался разглядеть кого-то. За полчаса до будильника я выпутался из мутного кошмара.

В квартире было тихо. Я вылез из-под тёплого одеяла и окружённый выстуженными стенами отправился в душ. Вода не помогла. Казалось, что тело всё ещё покрыто ночным липким потом.

Пока варился кофе, я рассматривал своё отражение в кухонном окне. Белые полоски халата терялись в пыли и разводах на стекле. Отражённый я превращался в сплошное серое пятно, парящее над тёмным дождливым утром. Как просто стать тем, чего боишься. Вчерашний вечер подвёл меня к той же границе, которую давно караулил безумный Сэмик. Я был уверен, что пришедшие кружат надо мной, время от времени закрывая своими тёмными телами желтоватый свет настольной лампы. А, может, просто мерцала лампочка. Мне хотелось выбежать из комнаты, стучать в хозяйскую дверь, увидеть его сморщенное лицо и слушать-слушать бесконечные рассказы. Вместо этого я продолжал лежать в постели, пока в дело не вмешался сон. Хотя он был ничуть не лучше того, откуда меня забрал.

Сегодня мне хотелось остаться дома. Наврать шефу про подкосившую простуду и спрятать под одеялом свою тяжелую безумную голову. Я мог сто раз пожалеть об этом, как только старику надоест разговаривать с воздухом и он поймает меня в коридоре. Мне предстояло запастись всем необходим на день и снова притвориться мёртвым.

Я вовремя отключил убегающий кофе и открыл холодильник. Остатки пиццы в коробке, шоколад, газировка, вчерашняя картошка с мясом – сгодится всё, чтобы исключить кухню из походов.

Соорудив из всего этого пирамиду, я прихватил чашку кофе и замер, снова пойманный своим грязным бледнеющим отражением. Небо светлело. Над заправкой через дорогу погас фонарь. Это тоже вид из окна: здесь тот же ракурс со второго этажа, то же низкое серое небо, но убогость окраинных построек разрушает любое представление о правильной жизни. А ещё грязный подоконник, пыль на котором стала липкой.

И вдруг я всё понял.

И услышал, как у моей мечты хрустнула шея.

Квартира Самуила была угловой. Я никогда не бывал днем в его комнате и не видел открытым окно, выходившее на восток. Где солнце вставало из-за посадок, чтобы осветить мою воображаемую жизнь…Мне нужно попасть к нему и проверить

Наскоро отзвонившись шефу, я затих в своей комнате и стал ждать. Фотография лежала в кармане халата. Почему-то мне казалось,что если бы я показал ее старику, он бы тут же умер.

«Сэмик, никто не ходит под окнами. Спи! Спи»…

Хозяйская дверь скрипнула, и быстрым шагом Самуил пробежал по коридору в ванную. Зашумела вода. Сейчас или дождаться, когда он уйдёт из дома? Я не мог ни ждать, ни рисковать, поэтому решил действовать.

За год, который мы прожили вместе, я узнал некоторые его привычки. Старик каждый день пил разогретое в кастрюльке молоко и часто забывал и грязную тару на плите, и опустевшую бутылку в холодильнике. Приоткрыв дверь, я прислушался, вода всё ещё шумела, похоже Сэмик брился. Я прошёл на кухню и открыл холодильник – в бутылке оставалось как раз на одну кружку. Я вылил молоко прямо в слив раковины, чтобы не оставить следов и вернул бутылку на место.

Старик оправдал мои ожидания. Притаившись в своей конуре, я слышал, как открылся холодильник, и в пустое мусорное ведро полетела бутылка. Вздох. Тяжёлые шаги, скрип двери. Через пару минут он прошёл обратно, гремя ключами, всё так же шаркая и кряхтя. Остановился напротив моей двери, судя по всему, сел обуваться. Тут же что-то упало с глухим стуком, и всё смолкло.

Я уставился на дверь, будто мог разглядеть эту тишину, которая тяжелела с каждой минутой. Иногда после очередного обвиняющего монолога, который Самуил выкрикивал в телефонную трубку, он замирал у телефона, задумавшись. Если мне приходилось пройти мимо, он, не глядя на меня, поднимался с места и, вздыхая, возвращался в свою комнату.

Но сегодняшняя тишина отличалась от той, задумчивой. Она уже поглотила четверть часа, и могла бы замахнуться на вечность, если бы я не решился выйти из комнаты.

Самуил сидел возле тумбочки. В его ногах валялся ботинок, второй аккуратно стоял возле ножки табурета. Голова откинута назад, и жёсткий рот с оттопыренной нижней челюстью казался чёрным провалом на бледном, покрытом испариной лице. Я боялся подойти ближе, чтобы дотронуться до его шеи и попытаться нащупать пальцами пульсирующую венку. Вместо этого, вцепившись рукой в дверной косяк, я позвал старика.

Он не ответил, не вздохнул и не пошёл в свою комнату. Он умер. Стоя там, в тёмном коридоре, рядом с его остывающим телом я чувствовал себя преступником. Под пальцами закрошилась стена, и всё ещё думая о шее старика, я вздрогнул, будто услышал её хруст.

Если бы старик знал, как меня впечатлит его смерть! Одинокая и однозвучная, будто последний стук сердца упал вместе с ботинком, и во всём его теле, и во всём доме наступила тишина. Я посмотрел в сторону его комнаты, всё ещё не соображая, что должен сделать сейчас. Вызвать «скорую» или воспользоваться безвременным отсутствием старика и подобраться к окну.

Боком, осторожно переступая с ноги на ногу, будто боясь его разбудить, я двинулся по коридору. Выкрашенная сто лет назад дверь была не заперта. Я приоткрыл её наполовину, протиснулся между ней и двухъярусной кроватью – не отпускала мысль, что я могу быть замеченным. В комнате было мало света и много пыли. Затхлый воздух пропах чем-то потерянно-недоеденным. Оба окна были плотно зашторены. Ткань занавесок полиняла и выцвела. Дневной свет пробивался только через окно, выходившее на ту же сторону, что моё и кухонное. А вот проём восточного окна был темнее. Я обернулся на приоткрытую дверь, почти уверенный, что увижу на пороге Сэмика. Смертельно бледного, с испариной на лбу, спешащего проверить, кто ходит по его территории. Конечно, старика не было. Он сидел мертвецом в коридоре и не собирался двигаться с места. Тревога, которую я испытывал, глядя на фотографию, стала реальной. Вот я и оказался в том самом доме. Как во сне я обошёл круглый стол и приблизился к окну. Развёл в сторону занавески, прислушиваясь к шороху петель на гардине. Стекло оказалось заклеено жёлтыми газетными листами. На уровне моих глаз – перекладина креста из синей, неаккуратно наклеенной, изоленты. Все это выглядело как флаг над кораблём старика, никогда не покидавшим гавань.

Я не знал, хочу ли срывать слой пыльной жёлтой бумаги, обнажая изменённый за десятилетия вид. На стыке двух листов значилась дата – ноябрь 76-ого. Я отогнул уголок под номером страницы и едва успел различить пыльное, серое стекло, как в коридоре раздался грохот. От неожиданности пальцы с хрустом оторвали край листа. Показались чёрные, покачивающиеся от ветра, ветки. Еле касаясь пола, я двинулся к двери. В запахе комнаты начала улавливаться гнильца прелой листвы. Ближе к порогу воздух будто отсырел и стал холоднее. Спрятавшись за дверь, я выглянул: лампочка в коридоре мерцала, то освещая, то снова забирая в тень упавшее тело старика.

На какую-то долю секунды мне показалось, что я смотрю в будущее.

Для подготовки обложки издания использованы художественные работы автора.