Живая земля

– А я бы повозился, – тихо произнес Денис. – Большое дело, хорошие деньги.

– Ну и дурак, – мрачно сказал Глеб. – Сказал тоже: «большое дело»… Мой тебе совет: не лезь в большие дела. Никогда. Таскай балабас – целее будешь.

В словосочетание «большое дело» Студеникин вложил столько ядовитого презрения, явно выстраданного, что Денис мгновенно поверил своему товарищу. Не на сто процентов, конечно, – но поверил.

Правда, почти столько же презрения Глеб вложил и в совет насчет балабаса.

Теперь он стоял возле одной из широких дверей; подняв лицо вверх, махал кому-то рукой.

Дверной замок щелкнул. Распознавателя нет, сообразил Денис. Древняя система: возле входа видеокамера, а внутри экран и кнопка. Увидел своего – впустил. Внизу, на вторых и третьих этажах, теперь тоже у многих так. Распознаватели выходят из моды. Умные двери, впускающие своих, а чужих не впускающие, были популярны до искоренения, когда заросшая стеблями Москва наслаждалась изобилием и безопасностью. А сейчас все иначе. «Своих» мало, «чужих» много, каждый «свой» завтра может стать «чужим», и наоборот. Поставишь умную дверь, с распознавателем, а потом придется каждый месяц заново настраивать наивную автоматику, ничего не понимающую в человеческом коварстве.

Денис, впрочем, недооценил владельца старинной охранной системы. Внутри, по стенам просторного коридора, висел не один экран, а два десятка; просматривался весь атриум, и безмятежная скульптура великого Гриши Дно, и затянутые паутиной коридоры, и даже лестница возле входа на этаж.

– Доброй ночи, – вежливо сказал Глеб.

Открывший дверь был худ, бородат, от него пахло немытым телом и – густо – некой туалетной водой, из тех, что продаются в «Торгсине» по три червонца за маленькую скляночку.

– Ага! – скрипучим голосом воскликнул бородатый и захихикал. – Барахлишко приехало! Заруливай, мил-человек. И дружок твой тоже пусть заходит… Гостям рады…

– Это Денис, – сказал Глеб. – Я про него тебе…

– Помню, помню.

Бородатый повернулся спиной и зашагал по коридору, шаркая; Денис посмотрел на Студеникина; тот с серьезным лицом погрозил ему пальцем, веля быть настороже, и оба двинулись следом за хозяином дома.

Обиталище Постника поразило Дениса. Возле дальней стены полыхал камин, чуть ближе несколько десятков свечей, укрепленных в разномастных подсвечниках, отвоевывали у темноты обширный овальный стол, заставленный посудой, бокалами и бутылками, несколько кресел и широкую кровать под балдахином; судя по улетавшим в бесконечность звукам шагов, зал был огромен. Пахло едой, горячим воском, пылью, табачным дымом, носками, гнилыми фруктами, кислым пивом, горелой бумагой, почему-то бенгальскими огнями, но запахи не раздражали, ибо было свежо; пока Денис подходил к столу, его лицо несколько раз огладил тугой сквозняк.

Постник имел глаза безумца, лицо алкоголика и тело ребенка-переростка. Завернутый в грязный, во многих местах прожженный атласный халат, с голой узкой грудью, с тонкой жилистой шеей, украшенной множеством цепочек, непристойно мерцающих из-под жидкой нечистой бороды, с падающими на лоб и плечи длинными сальными волосами, с глазами, провалившимися в глазницы, в оранжевых огнях свечей он напоминал миниатюрный готический собор.

Студеникин снял с плеч рюкзак, поставил на пол, раскрыл. Бородатое существо приблизилось, пнуло босой ступней. Высыпались упаковки, свертки, пакеты, коробки, контейнеры.

– Что нам сегодня принесли… Жратву вижу… Бухло тоже вижу. Ага, батареи. Можно включить свет. И даже отопление… – Бородатый поднял глаза на Дениса. – Включим свет, а?

Денис пожал плечами.

– Правильно, – похвалил Постник. – При свечах чище. Как там? Мессир не любит электрического света, хе-хе… Ага, и зубочистки не забыл! Воды сколько?

– Пятнадцать литров, – ответил Глеб и сделал Денису знак. Денис отцепил лямки, поставил на пол канистру. Спина немедленно заболела, и он, не удержавшись, сделал несколько вращательных движений плечами.

– Тяжко? – осведомился Постник, сделал шаг вперед и всмотрелся в лицо Дениса. – Что скажешь, человечек? Тяжко тебе?

Его дыхание пахло алкоголем.

Денис молчал. Постник поднял ладонь – на каждом пальце по драгоценному перстню – и ткнул себя в грудь.

– Смотри на меня. Видишь? Знаешь, кто я? Думаешь, я безумный дурак? Который окопался на верхотуре, чтоб все про него забыли? Нет, брат мой. Я тот, кому тяжелее всех. Если бы знал, как мне тяжко… Если б ты взял хоть пятую часть моей тяжести, ты бы сошел с ума через неделю…

Он запустил пальцы в волосы, замычал, затряс головой, потом – всем телом; что-то выпало из халата, со стуком ударилось о ковер. Постник тут же прервал драматическое рыдание, деловито нагнулся, подобрал. Взвесил в руке мощный пистолет неизвестной Денису марки.

Денис напрягся, но вдруг – почему-то лишь сейчас – понял, что оружие лежит повсюду. На столе – в луже пролитого коньяка, – и меж подушек кресел, и на смятых простынях постели, и на каминной полке; в любой точке жилого пространства минимум два огромных ствола – новеньких, вороненых – пребывали на расстоянии вытянутой руки хозяина дома.

– Ладно, – весело произнес хозяин, спрятал оружие в складках одежды и гулко хлопнул в узкие ладошки. – Давайте выпьем и пожрем! И не просто пожрем, а мяса жареного пожрем. Будьте как дома. Хотите в сортир – он налево. Тут у меня трапезная, она же опочивальня. Там – тронная, счас прогуляемся, сами все увидите. А там – алтарная, туда не пойдем, потому как вам не положено. С ума сойдете, как я, грешный. Я сам туда давно не хожу. (Он громко икнул.) Но к делу. Вон там, под крышкой, мясо. Лично жарил! Настоящая аргентинская говядина! Хватайте и питайтесь. Вон красненькое, сухарь, урожай две тыщи девяносто первого, в новых деньгах – двадцать чириков за пузырь… Икорочка, балычок, маслины… Устриц не предлагаю – протухли, по-моему… Там вон сыры, там фрукты, только их мыть надо… Всего навалом. Только баб нету.

Он посмотрел на Студеникина, недвижно стоявшего возле разоренного рюкзака, и рассмеялся, показывая коричневые зубы.

– Привел бы ты мне бабу.

Глеб молча покачал головой.

– Не хочешь, – сварливо процедил Постник.

– Женщин не доставляем, – отчеканил Студеникин. – Ни за какие деньги. Все доставляем, женщин – не доставляем.

Бородатый отшельник схватил фужер, неверной рукой плеснул из бутылки, выпил. Половина потекла по бороде.

– И правильно! – вскричал он. – И правильно! – Но тут же понизил голос. – Только гонишь ты мне, юноша. У меня есть соседи. Один – двумя этажами ниже, в юго-западном крыле, а второй – этажом выше, в северном. Бывает, мы перезваниваемся. Тот, что в северном крыле, говорил, что ему приводили баб, и не раз.

– Это он кислоты пережрал, – спокойно возразил Глеб, продолжая стоять недвижно. – Вот и гонит. А когда ты с ним опять созвонишься, передай от меня, Глеба Студеникина, что, если он еще раз такую сказку кому-нибудь расскажет, я его лично из окна выкину. Этот дом – мой. И вся доставка идет строго через меня. В мои башни пацаны баб не водят.

Постник выслушал, потом налил себе еще один фужер, но пить не стал.

– Твой дом? – глухо спросил он. – Эх ты. Смрадный червь. Как тебя, говоришь, – Глеб? Ты, Глеб, крепкий паренек, но мудак полный. Это не твой дом. Это мой дом, понял? И весь город мой. И все люди его – мои. Патрули, фермеры, учителя, агрономы, инженеры, мужики, бабы, детишки – все мои. Ваши судьбы у меня в кармане лежат. Знаешь такое выражение: «раз плюнуть»?

– Знаю, – ответил Студеникин.

– А ты? – Косматый человек повернулся к Денису.

– Знаю, – сказал Денис.

– Вот мне, – косматый пожевал мокрыми губами и жидко сплюнул на пол, – вашу жизнь погубить – раз плюнуть. Захочу, плюну – и завтра все будет по-другому. Совсем. Вы так не можете, а я – могу. Потому что у меня есть, куда плевать. Но вы не бойтесь, я знаю свою планиду. Садитесь, пейте и ешьте.

– Благодарствуем, – произнес Студеникин. – Но нам пора. Внизу дел много.

Постник презрительно скривился.

– Внизу? Дела? Какие у вас внизу дела? Морковку сажать? Башни пустые ломать? Делать вещи, а не деньги? Работать на благо народного кооператива «Все свое»? Главное дело – здесь. Там, где я. Важнее этого, – он обвел рукой полумрак, – ничего нет. Жрите мясо. Внизу беда с мясом, я же знаю. В нашей России как не было нормального мяса, так и нет. Курицу еще можем выкормить, а с коровой уже проблема. Жрите мясо, мальчики…

Собственно, Денис не отказался бы от хорошего куска жареной говядины, или от двух кусков, или даже от трех кусков – безумный Постник был, в общем, прав насчет курицы и коровы. Но Глеб оставался недвижим. Изучив его лицо, Постник произнес:

– Гордый. Уважаю. Тебя, наверное, бабы любят. – Он повернулся к Денису. – Что, мил-человек, любят его бабы?

Копируя старшего товарища, Денис ровным голосом ответил:

– Надо спросить у баб.

– Оба гордые, – печально констатировал волосатый анахорет, подошел к кровати, достал из-под подушки пачку купюр, протянул Глебу.

– На стол положи, – сказал Глеб.

Постник послушно швырнул деньги; Денис испугался, что гонорар попадет в лужу пролитого пойла, но обошлось. Меж тем косматый богатей сложил руки на груди и побрел куда-то прочь из освещенного свечами пространства. Позвал из темноты:

– Идите за мной.

Денис вздрогнул: скрипучий фальцет полубезумного пропойцы превратился в густой властный баритон.

– Я вам кое-что покажу. Вы гордые, вам понравится. Заодно дела обсудим…

Студеникин повиновался, на ходу сделав Денису знак: держись рядом.

– Смелей, – презрительно загудело из мрака. – Откиньте занавес и проходите. Тут у меня тронная. Тут я смотрю на мой город.

По лицу Дениса ударило пыльной плотной портьерой, – дальше открылся второй зал, столь же просторный. Две из четырех стен были прозрачны, в изжелта-ртутном свете луны видно было массивное, стоявшее в центре зала кресло – единственный предмет мебели и вообще единственный предмет в огромном помещении.

– Сюда, – велел Постник. – Как вам панорама?

Денис не первый раз видел Москву с высоты сотого этажа. Студеникин был серьезный и осторожный человек, он трижды водил друга в тренировочные походы, прежде чем взять на реальное дело. Но тренировались они – как и все прочие новички в команде Глеба – только в башне «Владимир Мономах». В старые времена купить квартиру в «Мономахе» – элитном жилом комплексе с десятибалльным уровнем комфорта – считал своим долгом каждый российский миллионер; в период искоренения эту башню выше шестидесятого уровня разграбили дочиста, после чего подожгли; безотказные пожарные системы китайского производства почему-то отказали, и «Мономах» пылал почти два месяца; ждали обрушения и даже пытались инициировать его, расстреливая гнездо продажных толстосумов из гаубиц, однако гнездо устояло; теперь жить в «Мономахе» и вообще долго находиться меж обугленных стен было невозможно, дом обезлюдел полностью и двадцать лет вонзался в московское небо, как ржавый штык-нож, самый большой в истории памятник беспощадному и бессмысленному русскому бунту; именно с его крыши Денис впервые увидел весь город. Бесконечную – от горизонта до горизонта – россыпь желтых и белых огней, в одних местах гуще, в других – реже. Не столько было звезд на небе, сколько огней в ночной Москве.

– Как солнце начнет садиться, – произнес Постник, – так я сюда прихожу и смотрю. Думаю. Или не думаю. Если есть, на что смотреть – то лучше не думать, а просто смотреть.

– Патруля не боишься? – спросил Глеб.

Постник засмеялся.

– Патруля? Вертолетов, что ли? Эх ты, смешной мальчик. Я в этой квартире двадцать семь лет живу. Это стекло при мне ставили. Я сам его заказывал и оплачивал. Цена ему была – двести тысяч конвертируемых юаней. Между нами, это вообще не стекло. Особая пленка, нанополимер седьмого поколения. Из нее купола делают.

– Да, – произнес Глеб. – Как в Сибири, над Новой Москвой.

– Эта пленка и тот купол – из одного и того же материала. Как и купола на Луне. Пленка не пропускает наружу никаких волн. Ни световых, ни звуковых колебаний, ни электромагнитных. Мы тут можем дискотеку устроить или, наоборот, перестрелку, и никто ничего не заметит, никакая аппаратура не поймает сигнала. По научному это называется – двусторонняя избирательная проницаемость. Кислород и азот проходят, а углекислый газ задерживается. И тяжелые металлы. И всякие микробы. И вредные примеси. И жесткое излучение. Пули застревают, но можно, например, устроить так, что вода будет проходить… Опять же – очищенная от всякой дряни. Чудо-материал, за него девять нобелевских премий дали. Ничего не весит, не горит – не тонет. В мире его называют «шанхайское одеяло», в русской армии – «китайская портянка», в Штатах – «Энджи-дабл-ю». The New Great Wall. Можете потрогать.

– Не будем трогать, – сказал Глеб. – Верим на слово. Ты обещал обсудить дела.

– Обсудим, – вяло произнес бородатый человек и устроился полулежа. – Не спеши, дурень. Насладись. Как я наслаждаюсь. Я всех вижу, меня – никто. Про Постника никто не знает, а Постник – самый важный человек в этом городе. Постник протягивает руки, – тут Постник протянул руки, – делает вот так, – он сложил обе ладони ковшом, – и держит всю Москву в ладонях. Гиперполис, Третий Рим, столица столиц – в его полной власти… Постник может все изменить, капнув обычной водичкой из пипеточки… Чего молчите?

– Слушаем, – произнес Студеникин.

Старик игриво хихикнул.

– Ты думаешь, я обычный сумасшедший. Засел на сотом уровне и дрочит на панораму. Знаешь, в прошлом веке, во времена Путина, хороший вид из окна добавлял семьдесят процентов к стоимости жилья. И уже тогда жить выше других было престижно. Типа черненькие внизу, беленькие наверху. А когда трава поперла, все вообще с ума посходили. Я пацанчиком был, все помню. За хату на семидесятых душу продавали и жопу подставляли, а бывало – и то и другое сразу… Никто не понимал, что везде одно и то же. А я понимал. Я смотрел и смеялся. Потому что быстро понял, что везде одно и то же. Мир так устроен. Вчера черненькие были внизу, а беленькие – наверху, и все кричали: «Правильно, так надо жить, и никак иначе, а кто по-другому живет – тот враг и гад!» Теоретики обосновывали, философы умничали, писатели заряжали правду-матку. Детей учили: лучший путь – это наверх. Потом – хуяк, бля! – все переворачивается! – Бородатый безумец громко хлопнул ладонью по подлокотнику. – То же самое, только наоборот! Черненькие наверху, беленькие внизу! Наверху все обоссано, сожжено и стекла выбиты, а внизу – живая земля, травка, палисаднички и магазинчики. А вокруг тот же самый шум, аплодисменты: «Как было раньше – неправильно, а истинно правильно – как сейчас, и всегда так должно быть». И опять те же самые теоретики обосновывают, те же философы втирают истину, те же писатели строчат пламенные книжки, наизнанку выворачивают, как рукав…

– И где же тогда правда? – спросил Глеб и посмотрел на часы.

– Правда? – Постник встал. – Твоя – не знаю. А моя – здесь, за стеной. В алтарном зале.

Надоел, раздраженно подумал Денис. Что у него там, в алтарном зале? Надувная женщина? Фотография погибшего сына? Или все проще: сундук с золотом? Волосатый идиот швыряет деньги не считая. А в алтарном зале у него понятно что. Сейф. Или даже не сейф, а вся комната забита наличными, до потолка. Говорят, во времена погромов в пентхаусах находили такие комнаты. И денежную реформу устроили именно из-за того, что слишком много награбленной наличности попало в руки населения.

– Благодарю за ответ, – сказал Глеб, – и за приглашение. А теперь нам надо вниз.

Денис вздохнул и переступил с ноги на ногу.

– Вниз… – повторил бородатый безумец, и голос его претерпел обратную метаморфозу, стал высоким, жалобным, с трещиной. – Погодите. Посидите еще. Пять минут, а? Жалко, что ли? Не пожрали, не выпили, беседу не поддержали… Я вам и то и это, а вы не хотите с человеком пообщаться. Что вы за люди? Совсем вы там, внизу, очерствели. Не умеете по-людски… Неужели не видно по мне, что я, бля, в людей влюблен? Неужели не понятно, что я устал? Я восемнадцать лет вашу судьбу храню, пыль сдуваю, с ума схожу? Восемнадцать лет по живой земле не бегал, в речке не купался, женской коленки не трогал…

Денис увидел, что косматый человек плачет.

– А вы? – презрительно спросил косматый человек, выпрямляясь. – Два дурака, молодые, красивые, вам бы с девками нежными валяться, на мотоциклах гонять, на лошадях, чтоб ветер в рожу, чтоб хохот за спину улетал… А вы по развалинам черным бродите, пылью дышите, водку таскаете всяким грязным уродам! Типа меня… Чего не займетесь любимым делом? Чего сюда пришли? Денег надо?

– Надо, – сказал Студеникин. – Прости нас, Постник, но мы уходим.

Косматый резко встал. Молчал почти минуту, потом кивнул, плотнее запахнул халат. Оттолкнув Дениса плечом, направился вон.

В коридоре, возле выхода, внимательно изучил экраны, транслирующие внешний мир в инфракрасном режиме, ткнул пальцем в Дениса.

– Пусть выйдет. Снаружи подождет. А мы потолкуем.

Не дожидаясь сигнала от Студеникина, Денис скользнул в открывшуюся щель, после короткого щелчка замочной задвижки оказался в тишине и понял, что испытывает облегчение. Теперь вокруг было привычно. Пусто, тихо, в меру грязно, в меру сыро. Как внизу, на живой земле. А там, за дверью, в апартаментах Постника, мера не соблюдалась. Денис видел такое впервые и сейчас подумал, что останься он в логове безумного отшельника еще на четверть часа – упал бы, может быть, в обморок. Эти разоренные блюда яств, полуобглоданные кости, покрытые плесенью тропические фрукты, эти бутылки драгоценных напитков, сплошь откупоренные и едва на четверть пустые, эти небрежно раскуренные и грубо затушенные, сломанные пополам сигары, торчащие из огромных пепельниц наподобие паучьих лап; этот воск, оплывающий со свечей на канделябры в изощренных завитках, и прожженные сигаретами шелковые простыни, и вишневые косточки в ворсе шикарных ковров, и стреляющие радужными искрами камешки на нечистых, с грязным ногтями пальцах безумного отшельника – неужели двадцать лет назад так жили все? Неужели отец так жил и мать?

Неудивительно, что она теперь часто вздыхает и поджимает губы, штопая свои льняные курточки, купленные в магазине народного кооператива «Все свое», и без аппетита ест любимые Денисом морковно-свекольные салаты, и часто по вечерам ходит по дому с рюмкой ржаной водки.

Через проломы в прозрачном потолке доносилось гудение декабрьского ветра. Меж грудных мышц и в паху бронзового человека, символизирующего безмятежность, лежал голубой снег.

Ноги болели. Денис попрыгал на одном месте, несколько раз присел, постучал ладонями по бедрам.

Разумеется, финал изобильной эпохи они теперь красиво называют «искоренением». На самом деле им стыдно. Траву никто не искоренял. Это только в пропагандистских фильмах показывают отряды деловитых искоренителей, жгущих на площадях огромные костры из стеблей. Под сдержанные одобрительные возгласы граждан, проходящих мимо по своим делам. На самом деле был голод, и траву съели. За считаные месяцы. Мать рассказывала. Толпы травоядных валили зеленый сорняк голыми руками, а в это время их расстреливали с вертолетов газовыми гранатами. Нет, они не стебли искореняли. Они искореняли в себе то, что не смог искоренить косматый Постник.

Глеб вышел через минуту. Тенью скользнул мимо, на ходу комкая и заталкивая в карман пустой рюкзак из нанобрезента.

– Пошли.

– Не беги так, – попросил Денис. – Дело сделали, куда спешить?

– Одно сделали – есть другое.

– Новый заказ?

– Не болтай. Шагай и под ноги смотри. Пятое правило: на обратном пути будь втрое осторожен. Чаще всего пацаны гибнут по дороге назад. А заказ такой, что мало не покажется. Кстати, вот тебе. Держи.

Студеникин остановился; небрежно, кончиками указательного и среднего, протянул сложенные пополам купюры. Не старые рубли, а обеспеченные золотом, платиной, никелем, титаном и литием червонцы. Пореформенное супербабло, чудо-деньги новой России, двадцать лет живущей по средствам.

Денис взял, сунул в нагрудный карман. Застегнул надежно. Глеб наблюдал с усмешкой, потом тихо произнес:

– Все расчеты меж своими делаем сразу, наверху. Это шестое правило. Очень важное. Если попадем в засаду, каждый сам бьется за свою долю. То есть ты понял, да?

– Не совсем.

Студеникин бесстрастно кивнул, как будто давно привык подробно излагать все подробности важного шестого правила.

– Твоя доля у тебя, моя – у меня. Ты мне не должен, и я тебе не должен. Допустим, на семьдесят третьем нас ловят. Тебе ствол в ноздрю засовывают – и мне засовывают. В этот момент ты сам – и только сам – решаешь, что тебе важнее. Отдать бабло, или пулю получить, или биться. И я тоже решаю сам. Например, конкретно сейчас у меня, Глеба, деньги есть. Отложено, накоплено и все такое. И я могу подумать: ну его к черту, отдам и пойду вниз, живой и здоровый… А у тебя, Дениса, первый в жизни приход, и ты подумаешь иначе: никому мои деньги не отдам, я за них рисковал, потел и надрывался, идите все в лифт, любому глотку перегрызу…

– А потом?

– А потом ты бьешься, – небрежно ответил Студеникин.

– А ты?

– А я – могу остаться. И биться рядом с тобой. Но могу и уйти. И если я ушел вниз, а ты остался, но отбился и тоже ушел, и потом встретил меня внизу, на живой земле – ко мне никаких претензий. Понял?

– Да.

Глеб улыбнулся.

– Не ссы, пацан. Есть еще седьмое правило. Если ты идешь в первый раз, а я в тысячу первый, то я не могу тебя одного оставить. Бьюсь рядом, пока оба не дойдем до самого низа. Теперь нам пора. Времени совсем нет.

– А что за заказ?

Студеникин хмыкнул:

– Заказ немалый. За такой заказ пацаны меня будут на руках носить. Постник ванну решил принять. «Омовение» – так он выразился. Я ж говорю, человек не в себе… Сегодня до рассвета надо доставить четыреста литров воды. Так что ускоримся, друг, а то можем не успеть… – Денис с некоторым удивлением увидел, что его старший товарищ в возбуждении потер ладонь о ладонь. – Шикарный заказ, самый лучший. Груз дешевый, если засада – скинем канистры, налегке уйдем.

– Четыреста литров, – пробормотал Денис. – Это выходит…

– Не парься, я уже посчитал. Беру еще семерых, грузим по двадцать литров и делаем две ходки. Это триста двадцать литров. Потом из тех семерых – четверых отправляю, троих оставляю, берем еще по двадцать и идем в третий рейс.

– Для нас с тобой – четвертый.

– Для меня, – поправил Студеникин. – А с тебя хватит. Один раз сходил, увидел, понял, заработал – молодец, иди домой. Это во-первых. Во-вторых, мышцы отдыхают минимум четыре дня. И то, если мясо жрать… В-третьих, сегодня воскресенье, грешно работать. Через пять дней, в субботу, можем еще сходить.

Денис ничего не сказал. Он хотел гордо воскликнуть, что минимум один рейс выдержит без особых проблем, и Глеб как друг должен дать ему возможность заработать. Тем более что он, Глеб, знает ситуацию Дениса – деньги нужны на лекарства для матери. Но Денис всегда считал себя умным человеком, а умные люди умеют и любят учиться у тех, кто еще умнее. И опытнее. За годы, проведенные рядом с умным и опытным старшим товарищем Глебом Студеникиным, Денис научился у старшего товарища Глеба Студеникина осторожности.

Вторая ходка – да, можно попробовать. Но если засада? Судорога? Если обстреляет патрульный вертолет? А новичок Денис после первого рейса еле ноги передвигает. В патруле тоже не дураки служат. В патруле знают: тайная жизнь в заброшенных небоскребах начинает бурлить именно в самые глухие предрассветные часы.

Студеникин прав. Один раз сходил – пока хватит. Жадность фраера губит.

Он всегда прав, Студеникин. Он только один раз за два года оказался не прав.

Когда увел у Дениса его девушку Таню.

– Глеб, – позвал он. – Ты такой выносливый из-за мяса?

– От природы, – ответил Студеникин, через плечо. – Но мясо надо есть обязательно. Хочешь быть при деньгах – бегай быстро. Хочешь быстро бегать – жри мясо.

– Хочешь жрать мясо – будь при деньгах, – продолжил Денис.

– Да. Ты прав. Замкнутый круг. Трать, жри, бегай… Неприятно понимать, что ты бегаешь по кругу.

– А как из него выйти?

– Никак.

Глава 3

Через полтора часа – когда добрался до дома и поднялся на этаж – опять подумал, что Глеб все решил правильно. Ноги, в общем, действовали, несли тело, не подгибались и не дрожали – но гудели так, что отдавалось в затылке. На двенадцатый уровень, к себе, еще дошел – но вряд ли дошел бы на сотый, с полной канистрой за плечами.

Двенадцатый был не самый хороший этаж, но и не самый плохой. А с квартирой вообще повезло. На двоих с матерью – три отдельные комнаты. Из всей пестрой толпы друзей и знакомых Дениса только Глеб Студеникин жил без соседей; но он был особенный человек. Не такой, как другие.